на,  Бертильона  и
самого Феликса.
   Париж встретил Ривареса приветливо. Дюпре рассказал на банкете историю  с
соколом, и она имела  огромный  успех,  а  острый  язык  и  бархатный  голос
Ривареса довершили остальное - он стал популярен.  Две  крупные  газеты  уже
пригласили его на постоянную, хорошо оплачиваемую работу, так  что  бедность
ему не угрожала. В январе Маршан писал: "Теперь я уже не  так  тревожусь  за
его здоровье: он с каждым месяцем становится все крепче. Когда мы приехали в
Париж, я посоветовал ему показаться моему  старому  коллеге  Леру  и  теперь
более чем доволен результатами. Феликс как пациент, да и во всем  остальном,
являет  собой  образец  благоразумия  -  тщательно  соблюдает  все  указания
относительно диеты и режима; работает спокойно,  не  переутомляясь;  заводит
влиятельных  друзей,  не   поступаясь   собственным   достоинством;   блещет
остроумием, не злобствуя и приобретает репутацию знатока, не задевая других.
   Между прочим, его  коллекция  туземного  оружия  быстро  пополняется:  он
обнаружил удивительное уменье добывать его в самых  неожиданных  местах.  Со
временем она будет представлять немалую ценность,  а  пока  это  всего  лишь
безобидное  и  не  слишком  дорогостоящее  увлечение.  Женщины,  разумеется,
бросаются ему на шею, но несомненно погубят его жизнь не они.  А  сейчас  он
старательно, камень за камнем, строит ее. Боже, помоги глупцу!"  Это  письмо
встревожило Рене. Уже  второй  раз  Маршан  намекал,  что  Феликсу  угрожает
какая-то опасность. Почему с ним должно что-то случиться? Разве мало он  уже
перенес? Отчего ему не  преуспевать  сейчас?  Ведь  он  заслужил  это  своей
энергией, своими талантами. Просто Маршан не может забыть несчастий, которые
ему пришлось пережить самому, и повсюду видит лишь козни и трагедии.
   Самая его привязанность к Феликсу и питает эти страхи. Как будто  в  мире
мало подлинного горя и нужно еще выдумывать  несуществующие  беды.  Придя  к
такому заключению, Рене перестал тревожиться.
   Письма самого Феликса были неизменно радостны и  забавны.  Они  приходили
регулярно и, хотя в них чувствовалось стремление подбодрить друга, искрились
непринужденным весельем. Для Рене их ласковая живость была словно мелькавший
раз в неделю луч солнца. Он читал многие письма Маргарите, -  ему  казалось,
что они должны придать бодрости и ей.
   Под новый год на имя Маргариты  пришла  чудесная  гравюра  -  сражающийся
гладиатор. "Я беру на себя смелость послать вашей сестре эту  гравюру,  хотя
до сих пор знаком с ней только через вас, -  писал  Феликс.  -  Но  это  уже
немало, и я надеюсь, она позволит мне считать себя ее старым другом".
   Маргарита в любезном письме поблагодарила  друга  Рене  за  подарок  и  в
разговоре с братом очень мило  отозвалась  о  нем,  но  за  этим  последовал
приступ непонятной  раздражительности,  и  в  конце  концов  она  безудержно
разрыдалась. Рене приписал это чрезмерному нервному  напряжению.  На  другое
утро Маргарита проснулась в самом радужном настроении, смеялась над тем, что
"была такой злюкой", и Рене даже в голову не пришло связать  эту  вспышку  с
новогодним подарком.
   В марте  Рене  поехал  на  три  недели  в  Париж.  Официальный  отчет  об
экспедиции был подготовлен  для  публикации,  и  Рене  предстояло  проверить
карты. Кроме того, он получил письмо от  Дюпре,  который  приглашал  его  на
ежегодный банкет Географического общества. Он  представит  Рене  влиятельным
лицам, с помощью которых  Рене  сможет,  как  только  освободится,  получить
место. Необходимость подумать о заработке заставила Рене принять приглашение
полковника. Но ему так не хотелось оставлять Маргариту одну, что ей пришлось
самой настаивать на его отъезде. Как всегда в трудные минуты, она обрела еще
большее мужество.
   - И не спеши назад. Я хочу, чтобы  ты  весело  провел  время  в  обществе
своего друга, ухаживал за каждой хорошенькой женщиной и вообще пожил в  свое
удовольствие. Глядя на тебя можно подумать, что ты собираешься не в Париж, а
в Сахару! Со мной ничего не случится, глупыш.  Нет,  за  тетей  посылать  не
надо. Я не хочу, чтобы она тут суетилась. Розина будет прекрасной  сиделкой,
а когда ты вернешься, у нас, быть может,  будет  чем  тебя  порадовать.  Мне
думается, на этот раз дело пойдет на лад.
   Рене не стал  возражать.  Он  уже  столько  раз  это  слышал,  что  начал
отчаиваться.
   Приехав в Париж, он огорчился: Феликс только что уехал  в  Лондон,  чтобы
встретиться с издателем журнала,  для  которого  он  взялся  написать  серию
статей. Он надеялся вернуться к банкету Географического  общества  и  просил
Рене в письме если возможно, дождаться его. Но Рене не терпелось вернуться в
Лион, - его угнетали думы  о  страдающей  в  одиночестве  Маргарите.  Только
неотложные дела не дали ему уехать до банкета.
   Вынужденный остаться в Париже, он старался почаще видеться с Маршаном  и,
как это ни странно, узнал его за эти три недели гораздо лучше, чем за четыре
года, проведенные вместе в экспедиции. Они понравились друг другу  с  самого
начала, но застенчивость  Рене  и  черная  меланхолия,  владевшая  доктором,
препятствовали их сближению. А теперь перед Рене впервые расступилась  стена
цинизма, которой  Маршан  отгораживался  от  ближних.  Резкость  Маршана  не
отталкивала больше Рене, и доктор стал как-то по-человечески более доступен.
   Этнология  была  для  него  только  временным  занятием,  дававшим   пищу
неутомимому, не  способному  бездействовать  мозгу.  Она  лучше,  чем  вино,
помогала ему забыться и проливал свет на пережитки дикости, которые все  еще
встречаются цивилизованных людей. Но все же это была не  психиатрия  Теперь,
хотя он уже не мог заниматься частной практикой, Маршан  вернулся  к  своему
настоящему делу. Он возглавил большую психиатрическую лечебницу и  занимался
изучением тех причин мозговых заболеваний,  которые  могут  быть  устранены.
Маршан исследовал влияние испуга на детскую психику и  его  выводы,  хотя  и
слишком сложные для понимания большинства родителей, могли  серьезно  помочь
вдумчивым врачам в их практике.
   - Если я выпущу хотя бы одну книгу,  -  как  всегда  неожиданно  и  резко
бросил он как-то Рене, - тогда мое дело будет сделано.
   Феликс не успел встретиться с Рене до банкета. Когда Рене  вошел  в  зал,
ему сразу бросился в глаза оживленный кружок гостей, заслонявших  того,  кто
находился в середине. Гийоме небрежно кивнув, подошел к Рене  и  с  ядовитой
усмешкой взглянул на веселую группку.
   - Кажется, наш друг захватил все наши лавры. Я  бы  не  сказал,  что  это
очень красиво, а? Кружок распался, и Рене  увидел  в  центре  черную  голову
Феликса. Он смерил бельгийца взглядом.
   - Говорить гадости о том, кто спас вам жизнь?  Вы  правы,  это  не  очень
красиво, но когда человек спасает многих, то среди  них  может  оказаться  и
несколько мелких душонок.
   Он повернулся спиной к онемевшему Гийоме и пошел через зал,  задерживаясь
то  здесь,  то  там,  чтобы  обменяться   приветствиями   с   приятелями   и
однокурсниками.
   Из толпы, окружавшей Феликса, раздался новый  взрыв  смеха.  Сердце  Рене
сжалось. Глупо, конечно, обращать внимание на  карканье  Маршана;  все  это,
конечно, чепуха. Но ведь душой общества Феликс бывал, лишь  когда  случалось
что-нибудь неладное.
   Обед тянулся томительно долго. Рене не спускал глаз с Феликса. Тот  сидел
от него довольно далеко, и они  лишь  кивнули  друг  другу  через  стол,  но
лихорадочно блестевшие глаза, заикающаяся речь и неиссякаемый  поток  острот
сказали ему много.  После  обеда  начались  речи  -  скучные,  высокопарные,
серьезные,  шутливые,  хвалебные.  В  них  то  и  дело  упоминалась   работа
экспедиции Дюпре и приключения ее участников, так как этот банкет был первым
после возвращения их на родину. Дюпре торжественно поблагодарил собравшихся.
   Маршан со скучающим видом сказал после него несколько общепринятых фраз.
   Среди рукоплесканий и смеха поднялся  Феликс.  Он  был  самым  популярным
членом экспедиции, и всем хотелось его послушать.  Его  речь  вызвала  взрыв
веселья и гром аплодисментов. Рене все происходящее казалось отвратительным.
Этот человек из искр, льда и жести не был Феликсом, и  даже  если  это  была
маска, Феликсу следовало бы выбрать другую.
   Гости  уже  начинали  расходиться,   когда   им   наконец   представилась
возможность поговорить друг с другом; и первое, что сказал Феликс было:
   - Как здоровье вашей сестры?  -  Все  так  же.  Бонне  по-прежнему  полон
надежд. Не могу сказать того же о себе.
   - А она? - Она старается поддержать в нас бодрость.
   - Вы уезжаете завтра? - Да, я хотел отправиться утром; но раз вы здесь, я
поеду вечерним дилижансом, если вы,  конечно,  сможете  уделить  мне  завтра
немного времени.
   Мне бы хотелось кое о чем поговорить с вами.
   Феликс почему-то заколебался.
   - В таком случае, может быть, вы заглянете ко  мне  завтра  утром?  Я  не
уверен, что смогу прийти к вам.
   - Очень хорошо. Мне давно уже хотелось взглянуть  на  вашу  коллекцию.  Я
приду часов в двенадцать, только... - Рене умолк.
   - Да? - Случилось что-нибудь неприятное? Феликс поднял брови.
   - Со мной? Нет, со мной теперь ничего неприятного не случается.
   Тем не менее, приехав в полдень  к  Феликсу,  Рене  был  готов  к  самому
худшему.
   -  Что  происходило  с  вами  вчера  вечером?  -  спросил  он,   внезапно
оторвавшись от созерцания  развешанных  на  стене  стрел,  палиц  и  духовых
трубок.
   - Со мной? - Да, с вами. Я был в ужасе, видя, как вы изощряетесь. Знаете,
мне даже показалось на минуту, что у вас опять начинается приступ.
   - Мне тоже так показалось, - тихо ответил Феликс.
   - Феликс? Неужели...
   - Нет, нет, кажется все обошлось. Я попал  в  пути  под  дождь,  насквозь
промок и несколько часов не мог обсушиться. Вчера  перед  вашим  приходом  я
рассказал об этом Маршану,  и  он  поднял  такую  панику,  что  совсем  меня
перепугал. Он считает, что достаточно одной серьезной простуды, и все  может
возобновиться.
   Я не хотел, чтобы вы об этом узнали.
   - А Леру вы показывались? - Я только что  получил  от  него  записку.  Он
пишет, что вчера поздно вечером к нему заходил Маршан и сегодня утром он  ко
мне заглянет. Смешно, право, как они оба любят поднимать шум из-за пустяков.
Волноваться-то ведь совсем нечего... Все бы давно уже началось...
   - Вы уверены? -  Я  уверен,  что  я  жалкий  трус,  а  Маршану  лучше  бы
помолчать, - свирепо отрезал Феликс.
   - Феликс!  Почему  же  вы  не  сказали  мне  вчера?  -  Зачем?  Чтобы  вы
отправились ко мне домой и провели перед поездкой в-веселенькую ночку, шагая
по комнате? Из-за того что я трус, вы должны лишаться сна? Вот и  Леру,  это
его звонок. Только бы он сдержал свои чувства.
   Эти доктора до смешного мягкосердечны. Казалось бы, они-то уж  достаточно
всего нагляделись и могли привыкнуть...  Здравствуйте,  доктор!  Как  только
Маршану не стыдно б-беспокоить вас по пустякам! Уверяю  вас,  я  здоров  как
бык. Нет. Рене, не уходите.
   Тщательно  осмотрев  и  расспросив  Феликса,  Леру  уселся  в  кресло  и,
победоносно улыбаясь, оглядел друзей.
   - Великолепно! Ни одного зловещего симптома. Промокни вы так  год  назад,
последствия наверняка были бы  серьезными.  Позвольте,  сколько  же  времени
прошло с последнего сильного приступа? Года три? Ответил Рене:
   - Последний тяжелый приступ был три с половиной года  тому  назад.  После
него было несколько легких приступов, но с тех пор как мы уехали с  Амазонки
- ни одного.
   - Мне кажется, - сказал Леру,  -  я  могу  с  уверенностью  сказать,  что
болезнь прошла.
   Феликс молча взял сигару и стал вертеть ее между пальцами.
   - Так вы считаете, что он уже совершенно вне опасности? - спросил Рене. -
И приступы никогда больше не повторятся? - Если только что-нибудь не вызовет
болезнь снова. Здоровье его никогда уж не будет особенно крепким.  Имейте  в
виду, - резко повернулся он к Феликсу, - экспедиции в тропики и сражения вам
противопоказаны. А в остальном, если исключить кораблекрушение, - вы в такой
же безопасности, как и все мы.
   Будьте благоразумны и не подвергайте свой  организм  новым  встряскам.  В
целом, я думаю, можно считать вас излечившимся.
   Феликс сунул сигару в рот и медленно закурил с видом  человека,  которому
рассказали что-то очень смешное.
   - Н-неужели? До чего же любит  пошутить  над  нами  господь  бог!  Всегда
чем-нибудь удивит! А это что-то совсем новенькое, -  все  другое,  наверное,
н-немного п-приелось. Премного вам благодарен. Действительно, нельзя меня не
поздравить, не так ли? Да, да. Я знаю, что вы  страшно  заняты,  доктор.  Не
смею вас больше задерживать! Едва за доктором захлопнулась дверь, Риварес  в
бешенстве повернулся к Рене.
   Внезапно его начало трясти.
   - А, чтоб вас, Рене... Уходите! Оставьте меня хоть на минуту...  Черт  бы
побрал Леру и его поздравления! Необычайным напряжением воли он взял себя  в
руки и стал сыпать словами:
   - Вы помните, Рене, как в долине  Пастасы  Маршан  внушал  мне,  что  для
спасения души полезно кричать, когда дела обстоят  плохо?  Но  всякий  совет
можно дополнить. Вот сейчас я поднимаю немыслимый шум, когда знаю, что все в
порядке. Не совсем логично, не правда  ли?  На  губах  Рене  появилась  чуть
заметная улыбка. Он понял, что в эту минуту  лучшим  доказательством  дружбы
будет какая-нибудь длинная тирада.
   - Мне редко выпадает честь понимать ваши действия,  -  сказал  он,  -  но
однажды я свалял страшного'  дурака,  потому  что  то,  чего  я  боялся,  не
случилось. И как ни странно, я испытывал не чувство  облегчения,  а  досаду:
меня бесило, что я целый день набирался  храбрости,  а  она  мне  так  и  не
понадобилась.
   Рене не объяснил, чего именно он боялся, и Феликс, уже вполне  овладевший
собой, бросив взгляд на Рене, подумал: "Что-нибудь с его сестричкой.
   Интересно, что чувствуешь, когда тебя так любят?" Реие заговорил, оборвав
его размышления:
   - Между прочим, вам не кажется, что вы были жестоки с беднягой Леру? -  С
Леру?  Что  вы  имеете  в  виду?  -  Да  вы  просто  огорошили   его   своим
богохульством, а ведь  вам  известно,  как  много  значат  для  него  всякие
условности.
   - Мне хотелось отделаться от него.
   - Я знаю. Но все равно, не надо говорить такие вещи людям, которые их  не
понимают. Кто знает вас ближе, тот быстро к ним привыкает, но  вначале  меня
это тоже огорчало.
   - Вас? Пожалуй. Вы же питали ко мне слабость.
   - А Леру. по словам Маршана, вас чуть ли не боготворит. Неужели  для  вас
это  новость?  Несмотря  на  весь  ваш  ум,  вы  порой  бываете  удивительно
недогадливы.
   - Да я с ним едва знаком! Только лечусь у него.
   - Что из того... Вряд ли вы очень  коротко  знакомы  с  вашей  квартирной
хозяйкой, но мне рассказывали, что она горько плакала,  когда  вы  уехали  в
Лондон.  А  ее  сынишка,  который  чистит  вам  ботинки,  бережет   монетку,
полученную от вас в Новый год, и не  хочет  ее  тратить.  А  как  по-вашему,
почему в кафе Преньи меня обслуживают лучше других? Да потому, что  кельнеры
обожают вас, а Бертильону вздумалось сказать им, что я ваш друг.
   - Все это глупости, Рене. Никто из них ни разу не дал мне понять...
   - Еще бы! Они вас слишком боятся. И все же у вас не  меньше  поклонников,
чем у... Феликс расхохотался.
   - "О боже! Твой единственный шут!" Сейчас  я  многим  нравлюсь  -  оттого
лишь, что я корчу из себя шута и всех развлекаю. Стань  я  на  минуту  самим
собой, и все обратятся против меня.
   - Все? Маршан, например?  -  Маршан  хорош,  когда  не  кладет  тебя  под
микроскоп. Оказывается, вивисекторы вне стен своей лаборатории  народ  очень
добрый. Но в большинстве своем люди относятся к тебе хорошо, лишь  когда  ты
не доверяешь им и не показываешь, что тебе больно.
   - Ну, Маршан-то, положим, видел всего этого предостаточно.
   - Не  надо!  Что-то  я  сегодня  места  себе  не  нахожу...  Неужели  она
действительно прошла навсегда?  Подумать  только  -  навсегда!  А  вдруг  он
ошибся? Что же мне тогда делать? Придется положить этому конец. Я больше  не
выдержу... Однако, Рене, вам надо успеть к вечернему дилижансу. И  захватите
для вашей сестры куст роз, он дожидается вас на станции.
   - Когда же вы успели достать цветы? - Я послал за ними сегодня  утром.  В
магазине не нашлось тех темно-красных бархатных роз, которые,  вы  говорили,
она так любит. Пришлось взять белые.
   Рене внес розы в  комнату  Маргариты  и  развернул  корзину.  -  Девушка,
ревниво наблюдавшая  за  ним,  подумала:  "Будь  эти  цветы  от  кого-нибудь
другого, Рене не трогал бы их таи осторожно".
   Злая  неприязнь  к  незнакомому  другу  Рене  стала  для  нее  постоянным
источником  мучении.  В  жизни  Маргариты  любовь  брата  была  единственной
радостью и утешением. Сейчас, как и  все  эти  двенадцать  лет,  в  нем  был
сосредоточен весь ее мир, и до прошлого лета ей  думалось,  что  и  она  для
брата - все. Но когда Рене вернулся домой, оказалось, что в его мире  теперь
два центра, что еще кто-то завладел его привязанностью.  Для  Маргариты  это
было тяжким ударом.
   Она полагала, что любовь не может быть беспредельной и чувство,  питаемое
к одному человеку, неизбежно ослабляет любовь к другому. Прежде  Рене  любил
ее одну, теперь его любовь разделилась между ней и Феликсом, и значит - этот
счастливый, блестящий, преуспевающий Феликс, которому и так выпало  на  долю
гораздо больше того, что заслуживает один человек, украл у нее  половину  ее
единственного сокровища. Она не могла понять, что эта  дружба  возвышала  ее
брата и тем самым обогащала и ее.
   Однако, если бы не Феликс, она бы потеряла Рене навсегда, - об этом  тоже
нельзя было забывать. Она, терзаясь, упрекала себя в неблагодарности, но.
   Вспоминая,  какие  права  имел  на  ее  расположение   этот   незнакомец,
ненавидела его еще больше.
   Если бы Маргарита знала, что Феликс болен, она, возможно, отнеслась бы  к
нему снисходительнее. Но Рене обнаружил, что не может ни с кем  говорить  об
этом, - в его сознании болезнь Феликса была слишком тесно  связана  с  чужой
трагической тайной. Он инстинктивно страшился освежать  в  своей  памяти-то,
что открылось ему в долине Пастасы. И Маргарита считала, что, кроме  "легкой
хромоты", в жизни Феликса нет никаких неприятностей. И она ненавидела  этого
человека,  у  которого  все  обстояло  благополучно.  Ненавидела  и   цветы,
присланные им. Только из боязни огорчить брата не  приказала  она  выбросить
эти розы и терпела их в своей комнате. Глядя на недолговечное, дорогостоящее
великолепие цветов, Маргарита  повторяла  себе,  что  когда  человек  богат,
здоров и осыпан  всеми  милостями  судьбы,  ему  ничего  не  стоит  зайти  в
цветочный магазин и заказать для калеки дорогие розы.
   Боясь сделать Рене больно, Маргарита не открывала брату  чувств,  которые
питала к его другу. А Рене, никогда не знавший ревности, даже не догадывался
о том, что творилось в  душе  сестры.  Ему  всегда  казалось,  что  человек,
дорогой тому, кого ты любишь, светом этой отраженной любви становится  дорог
и тебе, даже если ты его не знаешь. Он не представлял себе, как можно,  любя
его, не полюбить и Феликса; и не  потому,  что  Феликс  спас  ему  жизнь,  а
потому, что он сделал ее такой полной.
   Наконец настало лето. Несмотря ни на  что,  Маргарита  продолжала  упрямо
надеяться. После одиннадцати месяцев неудач  и  разочарований  она  все  еще
поддерживала в брате мужество. Родные в письмах  умоляли  ее  отказаться  от
бесполезной, мучительной борьбы. Маркиз приехал  в  Лион,  чтобы  попытаться
уговорить ее. Но она только упрямо качала головой и, стиснув зубы,  твердила
одно: "Я не откажусь, пока не откажется Бонне".
   Тяжелее всего было то, что Рене пришлось опять расстаться с сестрой, и на
целых  два  месяца.  Ему  предложили  на  севере  Франции  временную  хор