- сказала  Анжелика  маркизу.  -  Но
Рене проявил по отношению ко всем нам удивительную черствость. До гостей  ли
нам, когда у нас такое несчастье? - А вам не кажется, что следует  считаться
и с чувствами Рене? - услышала она в ответ. - Если  он  нуждается  сейчас  в
обществе своего друга, он может не считаться с остальными.  Кроме,  конечно,
самой Маргариты. Анжелика негодующе фыркнула.
   - Нетрудно угадать, что чувствует наша бедняжка. Она, конечно, ничего  не
говорит - ведь это сделал Рене, но когда я сообщила ей,  что  брат  везет  с
собой гостя, она  вся  побелела  и  закусила  губу.  Рене  поступает  просто
жестоко.
   - Жестокость вряд ли подходящее слово, когда речь идет о Рене, - только и
ответил маркиз.
   Сам он встретил гостя с изысканной любезностью. Феликс  отвечал  тем  же.
Рене, когда он слушал их отточенные фразы, казалось, что скрещиваются шпаги.
   "Почему отец его так ненавидит? -  подумал  он  и,  заметив,  что  взгляд
маркиза скользнул по изуродованной щеке Феликса, мысленно добавил:
   - Хотел бы я знать, что он думает об этом шраме?" Вскоре он повел Феликса
к сестре. Ее комната  была  убрана  цветами,  в  распахнутые  окна  врывался
веселый солнечный свет, но тем мрачнее казалась сама Маргарита. Она  была  в
черном и на этот раз не надела никаких украшений в  честь  приезда  Рене,  а
густые волосы были гладко зачесаны и уложены на затылке.  Вежливо  улыбаясь,
Маргарита  пожала  гостю  руку,  но  потемневшие  глаза  смотрели  угрюмо  и
настороженно. Занимая гостя светской  беседой,  она  говорила  неестественно
звонким, нарочито веселым голосом.
   - Я очень рада, что наконец познакомилась с вами. Мы так долго собирались
и никак не могли встретиться!  Мне,  право,  стало  даже  казаться,  что  вы
существуете лишь в воображении Рене.
   - Так оно и есть, - последовал быстрый ответ. - Во всяком случае,  такой,
какой я сейчас. На свете не было бы такой личности, если бы я не пригрезился
Рене.
   - Ну, это клевета, - запротестовал Рене. - У меня не бывает кошмаров.  Он
сам за себя отвечает, Ромашка.
   Но Маргарита не слушала, она рассматривала гостя из-под опущенных ресниц.
   - А вы... - начала она негромко и  умолкла.  Он  отвечал  улыбкой  на  ее
взгляд и закончил:
   - Ненавижу ли я его за  это?  Только  иногда.  Маргарита  откинула  назад
голову и молча посмотрела на Феликса - сначала с  любопытством,  а  потом  с
глубоким  задумчивым  удивлением.  Он  не  был  похож  на  того   нестерпимо
счастливого и удачливого человека, которого она так долго втайне ненавидела.
Когда гость вошел в комнату, она заметила, что он хромает; теперь ее  взгляд
остановился на искалеченной  левой  руке  и  шраме  на  лице.  Внезапно  она
увидела, что его глаза широко раскрылись, а ноздри побелели и задрожали. Тут
до ее сознания дошло, что брат  о  чем-то  ее  спрашивает,  и  она  ответила
наугад:
   - Не знаю, милый.
   Феликс отвернулся. Все поплыло в каком-то  красном  тумане.  "Только  ты,
зверь, называющий себя богом, - подумал он, - мог так надругаться  над  этим
хрупким, беззащитным существом! Мало тебе меня?" Но тут он вспомнил, что  не
верит в бога и что на свете есть немало других людей, к которым судьба  была
излишне жестока. В  ушах  звучали  горестные  всхлипывания  Андреа:  "Звери!
Бедняга Карли!" Он с улыбкой повернулся к Маргарите.
   - Сколько у вас украшений на стенах. Я и не знал,  что  Рене  привез  так
много красивых вещиц. Да у вас тут  настоящий  музей!  -  Но  ему,  конечно,
далеко до вашей коллекции оружия? - Коллекции больше нет. У меня не осталось
редкостей.
   - Как? - воскликнул Рене. - Вы бросили коллекционировать? - Да, я  продал
свою коллекцию весной, перед отъездом за границу. Вот  и  головной  убор  из
перьев. Рене рассказывал вам о старом вожде, который подарил нам этот  убор?
- Этот вождь, кажется, просил у вас талисман, чтобы убить  своего  брата?  Я
ему не раз сочувствовала. Правда, Рене? Братья для того и существуют,  чтобы
срывать на них зло. Он мне рассказывал и о том дне,  когда  вы  надели  этот
убор. Какой внушительный вид он вам, вероятно, придал! Не  удивительно,  что
на дикарей это произвело впечатление.
   - Рене в нем был бы еще импозантнее. Для  такого  великолепия  я  маловат
ростом.
   - Да, но он слишком бледен.
   - Это не было бы заметно.  Когда  надевают  такие  вещи,  лицо  покрывают
красными, черными, желтыми полосами и кругами.
   - Неужели вы тоже. раскрасили себе лицо? И им,  наверно,  польстило,  что
белый человек последовал их обычаю? - Конечно. И раскраска приходится  очень
кстати: позеленев от страха, приятно сознавать, что этого никто не  заметил.
Может быть, потому и возник такой обычай.
   Маргарита бросила на Феликса быстрый взгляд.
   - Не правда ли, было бы гораздо удобнее, если бы мы могли намалевать наше
притворство на лице, вместо  того  чтобы  лгать  поступками?  -  Н-например,
п-притворяясь мужественными, когда нам на самом деле страшно.
   - Хотя бы. От этого мы только трусим еще больше. А когда мы притворяемся,
что расположены к людям, которых на самом деле ненавидим,  то  становимся  к
ним еще более несправедливыми.
   - Мне кажется. Ромашка, - вмешался Рене, - этот грех не особенно отягчает
твою совесть. Лицемерием ты страдала, лишь когда была еще совсем крошкой. Ты
скоро  от  этого  излечилась.  Теперь  те,  кто  тебе  не  по  душе,  обычно
догадываются об этом.
   - Разве? - спросила Маргарита и подняла глаза,  но  не  на  брата,  а  на
Феликса, который невинно ответил:
   - О, я думаю, что им это все-таки удается, если они только не безнадежные
тупицы.
   Глаза их встретились, и оба рассмеялись.
   - Со времени несчастья, - сказал Рене Феликсу, когда они ушли из  комнаты
Маргариты, - она в первый раз от души смеялась.
   Через несколько дней, возвращаясь с Анри с рыбной ловли, Рене  услышал  в
саду веселый смех сестры. Подходя к расположившейся под каштанами группе, он
внезапно почувствовал, что без малейшего сомнения перерезал  бы  горло  кому
угодно, если бы это избавило Феликса от какой-нибудь беды.
   - Что вас так развеселило? - спросил Рене. Феликс не повернулся  к  нему,
но Маргарита, снова рассмеявшись, ответила.
   - Мы говорили о том, что Бланш очень боится коров, а потом стали  гадать,
кого вы в Южной Америке считали самым страшным  зверем.  Тетя  предположила,
что пуму, Бланш - змею, а я - таракана. И вот когда к нам  подошел  господин
Риварес, мы спросили, кого он боялся больше всех, и он ответил: "Желтогрудых
колибри". Что с тобой, Рене? Ты так вздрогнул...  Неужели  ты  тоже  боишься
колибри? - Одно время боялся смертельно, - пробормотал он. - Но это прошло.
   Феликс посмотрел на него.
   - Прошло? Совсем? Тогда, быть может, и я избавлюсь от этого страха.
   Позже, когда они пошли с Рене гулять, Феликс вернулся к этому разговору:
   - Вы действительно об этом не думаете, Рене? Или сказали это,  просто  не
желая портить мне настроение? Рене отрицательно покачал головой.
   - Дорогой мой Феликс, признания в любви  нельзя  повторять.  Неужели  вам
нужны еще уверения, что я  могу  обойтись  и  не  получив  объяснения  ваших
поступков, которые я не могу понять? - Неужели  вы  никогда  не  спрашиваете
себя "почему"? - Почему вы пошли за мной? У меня есть свои догадки, но  если
даже я и ошибаюсь, это не имеет значения. Вы не пошли бы, если бы у  вас  не
было веских причин.
   Опустив глаза, Феликс продолжал:
   - Каковы же ваши догадки?  -  Я  скажу,  если  вам  интересно.  Иногда  я
объяснял себе  это  так:  вы  увидели,  что  я  безрассудно  подвергаю  себя
опасности... Ну а мы  ведь  не  давали  вам  возможности  держаться  с  нами
непринужденно. Может быть, вы... стеснялись  или  не  были  уверены,  как  я
отнесусь к вашему предостережению. Откуда вам было знать, что  я  не  грубая
скотина? Удивляет меня вообще в  этой  истории  не  ваше  поведение,  а  мое
собственное. Не понимаю, почему я тогда всем солгал. Просто какое-то  глупое
упрямство; а может быть, я, сам того не  сознавая,  хотел  избавить  вас  от
расспросов о том, как вы очутились рядом со мной.
   Рене замолчал и повернулся к Феликсу. Тот остановился, глядя на траву.
   - А потом?  -  Потом,  когда  вы  поддержали  мою  выдумку,  я,  конечно,
почувствовал себя подлецом. Вам, естественно, ничего другого не  оставалось.
Сначала я все ждал, что вы как-нибудь заговорите об  этом.  Но  вы  молчали.
Наверное, вы заметили, что я немного стыдился всей этой истории, и не хотели
меня смущать.
   - Ах, Рене, Рене, вы навсегда останетесь ребенком! -  Вежливый  намек  на
то, что я навсегда останусь ослом? - Скажем - херувимом. Неужели вам никогда
не приходило в голову, что не у вас одного могут быть причины  стыдиться?  -
Феликс, - поспешно перебил его Рене, - если вы... о чем-нибудь  сожалеете...
то я ничего не хочу об этом знать...
   - Не хотите? Боюсь, что теперь, раз уж мы зашли так далеко, вам  придется
узнать все.
   - Хорошо, - сказал Рене и,  растянувшись  на  траве,  надвинул  на  глаза
соломенную шляпу. - по крайней мере устроимся поудобнее. Я вас слушаю.
   Феликс сел рядом и стал выдергивать пучки травы. Затем,  отшвырнув  их  в
сторону, застыл, глядя прямо перед собой.
   - В то время, - начал он, - люди интересовали меня только  с  двух  точек
зрения: "могу ли я использовать этого человека" и "должен ли я его бояться".
   Вас я боялся.
   Рене привскочил.
   - Не надо! Это мне слишком хорошо известно. Он услышал  рядом  судорожный
вздох.
   - Я... говорил в бреду и об этом? - Вы пересчитали нас всех  по  пальцам.
Дошла очередь и до меня. Кажется, я чуть не довел вас до самоубийства. Но  в
ту ночь вы отчасти со мной сквитались.
   Феликс снова отвернулся.
   - Есть вещи пострашнее самоубийства. Во всяком случае, я боялся,  что  вы
посоветуете Дюпре уволить меня в первой же  миссии.  Я  знал,  чем  это  мне
грозило.  Мне  удалось  задобрить  всех  остальных,  я  работал  за  них   и
подлаживался к ним, но я даже и не пытался подлаживаться к вам и к Маршану.
   Только с Маршаном было проще: его не волнуют вопросы морали,  и  потом  я
знал, что, если уж все раскроется, он поймет, а вы - возможно,  нет.  А  это
главное.
   Вот я и пошел за  вами,  чтобы  поговорить  с  глазу  на  глаз.  Я  хотел
рассказать вам кое-что из своего прошлого... Нет, сейчас мы об этом говорить
не станем... Я боюсь об этом думать даже сейчас...  Но  я  хотел  рассказать
вам...
   То, что смог бы,  и  просить  вас  сжалиться  надо  мной.  А  если  б  вы
пригрозили разоблачить мой обман или стали бы... смеяться...
   - Смеяться? - Надо мной слишком долго  смеялись...  Тогда  бы  мое  ружье
нечаянно выстрелило, я бы привязал к вашему телу груз и бросил его в реку. Я
знал, что, убрав вас с пути, сумею вить из Дюпре веревки. Вряд ли бы  я  это
действительно сделал, - в самый решительный момент редко у кого  хватает  на
это сил. Скорее всего застрелился бы сам. Но намерения у  меня  были  именно
такие. Когда человек загнан в угол, он способен на все. Потом я увидел пуму.
   Когда собираешься убить человека, а вместо этого приходится его  спасать,
чувствуешь себя н-немного странно. На какое-то мгновение я  растерялся...  а
то бы я выстрелил на несколько секунд раньше. Хорошо хоть, что  я  опомнился
не слишком поздно, и так по моей милости она разодрала вам руку...
   Феликс снова принялся выдергивать пучки травы.
   - Вот и все, - произнес он слегка охрипшим голосом. - На  этом  кончается
одно не слишком  приятное  признание.  Что  вы  с  ним  собираетесь  делать?
Приберечь для подходящего момента? - Конечно, я буду его хранить, - ведь это
первый случай, когда  вы  добровольно  приоткрыли  немного  свою  душу.  Что
касается ваших  тогдашних  намерений...  ну  что  же,  если  бы  я  оказался
способным возмутиться или рассмеяться, меня бы  стоило  утопить.  Ну,  пошли
завтракать, и давайте забудем  про  пуму  и  еще  более  неприятных  тварей,
которые смеются Маргарита права - таракан куда страшнее пумы.
   - Но т-тараканы же не смеются.
   - Не важно, я ведь не Маргарита!  На  семью  достаточно  одного  любителя
точности. К тому же я склонен думать, что они все-таки смеялись, -  тогда  в
Гуаякиле, когда ползали по нас и слышали, как мы чертыхались.
   - Берегитесь, - заметил Феликс. - Если вы станете  приписывать  им  такие
свойства, они превратятся в богов.
   Рене грустно взглянул на друга, но ничего не сказал. Он давно понял,  что
атеизм для Феликса - ненадежное укрытие, где он ищет  спасения  от  какой-то
язвы, разъедающей ему душу, от страшного, вечно  живого  проклятья,  которое
когда-то было верой.
   В сентябре, оставив Феликса в Мартереле, Рене  вернулся  в  Париж,  чтобы
снять и обставить квартиру для себя и сестры. Маргарита  переборола  в  себе
боязнь перед поездками и согласилась проводить  зиму  в  Париже,  а  лето  в
замке. Анри с Бланш за спиной Рене бурно выражали свое  неодобрение,  но  не
решались высказываться против этого плана в его присутствии.
   - Это означает, что Рене никогда не сможет  иметь  собственную  семью.  -
сказал отцу Анри. - Сейчас, когда он получил такое  превосходное  место,  он
мог бы легко выбрать себе невесту из хорошей семьи и с хорошим приданым,  но
если с ним будет жить больная сестра, он, конечно, не сможет жениться.
   - Рене пора обзавестись собственным домом, - строго добавила  Бланш.  Она
недолюбливала Маргариту, считая, что с ней слишком много носятся.
   Маркиз серьезно и внимательно посмотрел на невестку, а потом на сына.
   "Удивительно, как изменился Анри в худшую сторону после женитьбы на  этой
плохо воспитанной девушке", - подумал он. Но вслух сказал лишь:
   - Может быть, Рене именно так и  мыслит  свой  домашний  очаг.  Холостяки
сделали на свете немало хорошего.
   - Я уверена, - заметила Анжелика, метнув на Бланш  негодующий  взгляд,  -
что Рене будет очень счастлив, живя  вместе  с  нашей  дорогой  девочкой.  А
приданое, Бланш, это еще не все.
   Но когда супруги покинули комнату, она со вздохом добавила:
   - Не могу сказать, чтобы меня это совсем не беспокоило, я  так  боюсь  за
нее.
   Париж - ужасное место для молодой девушки, которая будет  жить  только  с
братом, да еще в Латинском квартале! Говорят, студенты ужасные богохульники.
   А смирения духа, чтобы защититься от этого, у Маргариты нет.
   - Быть может, физический недуг окажется для нее  достаточной  защитой,  -
сухо ответил маркиз. - Вряд ли она будет  встречаться  с  кем-нибудь,  кроме
приглашенных к ним гостей. А Рене, я уверен, сумеет сделать  так,  чтобы  ни
один студент не позволил себе забыться в присутствии хозяйки дома.
   Анжелика всплеснула руками.
   - Ах, Этьен! Если бы дело было только в студентах и их  манерах!  Неужели
вы не видите? - Анжелика была готова расплакаться. - Это ужасно! С  тех  пор
как в наш дом вошел этот человек, ее как подменили. Зачем только Рене привез
его сюда! Я так и знала, что это не к добру! Так и знала! - Уж не хотите  ли
вы сказать, дорогая Анжелика, что Маргарита влюбилась в господина  Ривареса?
- Во всем доме только вы один не догадались об этом. Она  меняется  в  лице,
когда слышит его шаги. Неужели вы не видите, что она стала совсем другой?  -
Я заметил, что последнее время она явно оживилась и повеселела. Но если даже
вы правы, можно только порадоваться за нее, раз это скрашивает ее жизнь.
   - Этьен! Скрашивает на одно мгновение! А потом? Когда он  женится?  Такой
преуспевающий человек рано или поздно женится. Да и вообще Маргарите  любовь
ни к чему. Кроме того, он безбожник! Бланш показала мне газету, где помещена
его статья, в ней богохульственно высмеивается все святое. А вчера, когда  я
зашла к ней, он сидел  возле  кушетки  и  читал  ей  вслух  Мольера,  а  она
смеялась! Маркиз пожал плечами и ушел в кабинет. Он не понимал,  как  можно,
любя  Маргариту,  приходить  в  ужас  оттого,  что  она  смеялась.  Как   ни
неприязненно относился он к Феликсу, он был рад, что Маргарите блеснул  хоть
этот слабый луч счастья.
   В октябре отец отвез Маргариту в Париж, где Рене уже  все  приготовил,  и
прожил у них несколько дней. Феликс, приехавший  вместе  с  ними,  поселился
поблизости и почти каждый день заходил после  обеда  заняться  с  Маргаритой
испанским. Наблюдая украдкой за дочерью, когда в прихожей раздавался звонок,
маркиз говорил себе, что Анжелика права.
   - Мы тебя ждем в июне, моя девочка, - сказал он, целуя на прощанье  дочь.
- Мне хочется думать, что ты не очень несчастна.
   Маргарита подняла глаза. Маркиз никогда  не  видел,  чтобы  они  лучились
таким мягким и добрым светом.
   - Но я счастлива, отец. На свете  много  радостей,  и  иметь  возможность
ходить - только одна из них. Несмотря ни на что, я бы ни с кем на  свете  не
согласилась поменяться местами. К  тому  же  меня  ждет  столько  работы,  -
хандрить будет просто некогда.
   И действительно, намеченная ею на зиму  программа  была  нелегкой.  Кроме
ведения хозяйства, -  а  она  хотела  непременно  руководить  всем  сама,  -
Маргарита изучала испанский и математику, чтобы помогать Рене  готовиться  к
лекциям,  знакомилась  с  произведениями  английских  прозаиков   и   старых
французских поэтов так же  неутомимо,  методично  и  обстоятельно,  как  она
работала над рукописями отца.
   Еще в Мартереле Феликс вызвался  дать  ей  несколько  уроков  литературы.
Однажды он принес пачку английских книг.
   - Ох, - простонала  Маргарита,  -  я  чувствую,  это  стихи!  Неужели  вы
собираетесь заставить меня их одолеть? Ненавижу английские стихи! - А  много
вы их читали? -  Более  чем  достаточно.  Тетя  Нелли  как-то  прислала  мне
толстущую антологию, а  тетя  Анжелика  так  настаивала,  что  мне  пришлось
прочесть ее всю подряд.
   Скучно было ужасно. Там был Драйден, и миссис Хеманс, и "Дева  озера",  и
"Потерянный рай"...
   - Ну  нет,  Ромашка,  -  вмешался  брат.  -  Будь  точна,  раз  это  твоя
специальность. Там был "Возвращенный рай".
   - Не важно, "Потерянный рай" я пробежала в переводе. Разницы никакой.
   - А Шекспир? - Нет уж! Я прочла, что сказал о нем Вольтер, и этого с меня
достаточно. Да, ведь мы еще не кончили Кальдерона. Пусть  английская  поэзия
подождет. Я лучше займусь Локком и теорией простых идей.
   Вскоре Феликс, так же как некогда маркиз, обнаружил, что учить  Маргариту
означало подвергаться непрерывному перекрестному допросу.  Ее  жажда  знаний
была беспредельна.
   - Придется мне освежить свою риторику, - сказал он однажды вечером  Рене,
когда тот, вернувшись домой, застал их за занятиями. - Мадемуазель Маргарита
только что уличила меня  в  постыдном  невежестве:  она  привела  цитату  из
Аристотеля, а я не могу сказать, откуда эта цитата,  и  лежу  поверженный  в
прах.
   - Я же предупреждал вас, что она всегда  расставляет  ловушки,  -  сказал
Рене и наклонился поцеловать сестру. - И ведь ты это делаешь  потому  что  у
тебя скверный характер. Не правда ли, радость моя? Она положила  руки  брату
на плечи и посмотрела ему в лицо.
   - А если и так, то это не причина, чтобы у тебя был  такой  усталый  вид.
Что случилось? - Ничего. - Рене сел и провел рукой по волосам.  -  Я  только
что встретил Леру, - добавил он, обращаясь к Феликсу. - Он остановил меня на
улице и спросил, вернулись ли вы.
   - Я виделся с ним в августе.
   - Да, он сказал мне. - А он сказал вам...
   - Это вышло случайно. Он полагал, что я знаю, раз вы гостили у  нас.  Но,
конечно, никаких подробностей он мне не сообщил.
   Маргарита переводила взгляд с одного на другого.
   - Значит, что-то случилось. Это секрет? - Совсем нет,  -  весело  ответил
Феликс, - только незачем докучать вам этим.
   Ваш чрезвычайно мягкосердечный брат р-расстроился, услышав, что состояние
моего здоровья оставляет желать лучшего. Я сам во всем  виноват  -  подорвал
его в Апеннинах.
   - Это то самое? - помолчав, спросил Рене.
   - Да, опять. В то утро, когда мы встретились на набережно