в  высшей  степени  нелепо;
'можно подумать, что в свободное время, которого у  него  и  так  мало,  ему
нечем заняться, кроме как без толку  ломать  голову  над  делами  совершенно
постороннего человека. Вопрос о  том,  что  такое  Риварес  -  беспринципный
интриган или нет, должен волновать самого Ривареса и его друзей, если они  у
него есть; ему же, Рене, случайному знакомому, которого лишь  каприз  судьбы
свел с Риваресом, нет до этого никакого дела. Просто он усвоил себе скверную
привычку постоянно раздумывать над этим; надо раз и  навсегда  выбросить  из
головы подобные мысли.
   Рене так строго следил за собой, что почти целую  неделю  удерживался  от
размышлений о Риваресе. Но  как-то  на  привале,  во  время  послеобеденного
отдыха, Гийоме, развалившийся в  гамаке  с  сигарой  во  рту,  принялся,  по
обыкновению, рассказывать скабрезные анекдоты.  На  сей  раз  они  не  имели
успеха - день был невыносимо жаркий, и все  устали.  "Щенки",  правда,  вяло
хихикали, но  полковник  зевал  и  проклинал  москитов,  и  даже  Лортиг  не
ухмылялся. Рене, нахлобучив сомбреро на глаза,  тщетно  пытался  не  слушать
противный голос и уснуть. Маршан с ворчаньем перевернулся на другой бок.
   - Все это, конечно, прелестно, молодые люди, но шли бы вы  лучше  болтать
на воздух. Нам с  полковником  хочется  спокойно  переварить  свой  обед,  а
Мартелю вы надоели до смерти.
   - Еще бы, -  сказал  неугомонный  Бертильон.  -  Мартель  у  нас  человек
семейный, навеки связавший свою судьбу с  необыкновенно  ревнивой  особой  -
теодолитом! Тут  даже  Маршан  рассмеялся:  Рене  со  своим  теодолитом  был
законной мишенью для шуток. Несколько дней тому  назад  он,  рискуя  жизнью,
кинулся из пироги в  кишевшую  аллигаторами  реку,  чтобы  спасти  теодолит,
сброшенный  в  воду  одним  из  мулов,  -  к  счастью   инструмент   был   в
водонепроницаемом футляре. Когда полузахлебнувшегося Рене вытащили из  воды,
он торжествующе  держался  за  веревку,  пропущенную  через  ручки  футляра.
Бертильон, неплохо рисовавший карикатуры, схватил альбом и стал  набрасывать
сценку  под  названием  "Миледи  разгневана".  Негодующе  воздев  к  небесам
зрительную трубу, законная супруга,  мадам  Теодолит,  окруженная  чадами  -
юными секстантами и магнитными компасами, - обвиняла в неверности кроткого и
забитого Рене, поддавшегося чарам красавицы дождемера.
   Рене от всей души присоединился к общему веселью. Сон  как  рукой  сняло,
все  стали  рассматривать  рисунок  и  предлагать  свои  дополнения.  Гийоме
немедленно отпустил непристойность,  и  Рене,  с  отвращением  отвернувшись,
снова улегся в гамак. У Гийоме была не голова,  а  выгребная  яма:  ни  одна
мысль не могла пройти через нее, не пропитавшись нечистыми испарениями.
   - Как хотите, а я буду спать, - сказал Рене. Но сонливость тут же с  него
слетела: он услышал бархатистый голос Ривареса:
   - А как же т-та смешная история,  господин  Гийоме?  Вы  ее  т-так  и  не
досказали.
   Рене широко раскрыл глаза: Риваресу нравятся анекдоты Гийоме!..
   Польщенный Гийоме начал сначала, и на этот раз  почти  все  смеялись,  но
Риварес не слушал. Он, потупившись, сидел немного в  стороне;  на  его  лице
было то же выражение, что и тогда ночью,  только  исполненное  еще  большего
трагизма. Линия рта была не просто скорбной - она выражала безмерную боль.
   Рене глядел на него из-под сомбреро.
   "Если ложь причиняет ему такие страдания, зачем он лжет?" - подумал  Рене
и тут же яростно одернул себя.
   То же самое повторилось на следующий день и на  следующий.  Но  все  было
напрасно - он не мог ни преодолеть своей неприязни к Риваресу, ни  забыть  о
его существовании. Он непрерывно думал о Риваресе и ненавидел его за это.
   Какая нелепость! Да мало ли о ком неприятно думать и о  ком  попросту  не
думаешь.  За   примером   не   надо   далеко   ходить:   Гийоме   -   весьма
непривлекательная личность, и, однако, на него можно не  обращать  внимания,
так же как на москитов или метисов. Бедняга Дюпре иногда действует на  нервы
своими  придирками  и  напыщенностью,   однако,   стоит   пройти   минутному
раздражению, и полковник забыт. Но когда в палатку входит Риварес, он словно
заполняет ее всю, хотя просто сидит в углу и глядит в пол, не открывая рта.
   Это наваждение преследовало Рене днем и ночью, и у него  начал  портиться
характер. Ему  стало  все  труднее  сдерживать  вспышки  раздражения  против
Лортига и Штегера, делать скидку на возраст Дюпре и молодость Бертильона.
   "Это все от климата, - уверял он себя, - и от бессонницы".
   Он стал очень плохо спать,  главным  образом  из-за  того,  что  в  одной
палатке с ним спал Риварес.  Каждую  ночь,  ложась  спать,  Рене  решительно
закрывал глаза и поворачивался спиной к опостылевшей фигуре, и  каждую  ночь
он осторожно переворачивался на другой бок и, снедаемый жгучим любопытством,
всматривался через накомарник в  лицо,  которое  изучил  уже  до  мельчайших
подробностей,  -  сменилась  ли  маска  искусственной   веселости   истинным
выражением неизбывного страдания? Как-то на рассвете, когда все  еще  спали,
Рене наблюдал за лицом Ривареса из-под полуприкрытых век, спрашивая  себя  в
тысячный раз: "Отчего, отчего на нем такая скорбь?" Вдруг  он  заметил,  что
ресницы Ривареса дрогнули, и на лице немедленно  появилась  привычная  маска
бодрого безразличия. Рене понял, что за  ним  тоже  наблюдают.  После  этого
случая оба часами лежали без сна, притворяясь спящими, но ловя каждый  вздох
соседа.
   Рене все чаще охватывал странный ужас. Он спасался от  него,  разжигая  в
себе ненависть к Риваресу. Все в переводчике вызывало у Рене бессмысленную и
яростную злобу: запинающаяся речь, кошачьи движения, полнейшая неподвижность
лица ночью и молниеносная смена выражений днем. "Это не человек, а  какой-то
оборотень, - говорил себе Рене.  -  Он  появляется  неожиданно,  подкравшись
бесшумно, как индеец; его глаза меняют цвет, как волны  моря,  и  когда  они
темнеют, то кажется, что в них потушили свет".
   За последнее время Маршан стал более резок и угрюм, чем обычно. С  самого
отъезда из Франции он не прикасался к вину: но вот пришел день, когда, войдя
в  палатку,  Рене  увидел  раскрасневшегося  Маршана,   который,   глядя   в
пространство остекленевшими глазами, рассказывал какой-то  вздор  Лортигу  и
Гийоме.  Риварес  сидел  в  углу  и  насаживал  бабочек  на  булавки.   Рене
остановился в дверях как вкопанный. Он боялся вмешаться  и  в  то  же  время
знал, с каким жгучим стыдом Маршан будет вспоминать  завтра  слова,  которые
уже нельзя будет вернуть.
   - Но откуда вы все это знаете, доктор? - спросил Лортиг. - Разве  генерал
был вашим другом? - Пациентом, мой мальчик. Его много лет мучила печень,  от
этого у него и характер был скверный. А стоило мне посадить его на диету - и
он сразу начинал ладить с военным министерством. Хотя нельзя  сказать,  чтоб
он очень любил овсяную кашу и физические упражнения, - всегда  скрипел,  как
ржавые ворота, когда я ему их прописывал. Но зато потом говорил спасибо.
   - Если бы вы почаще сажали его на диету, он, быть может, меньше  ссорился
бы с женой! - Да, кстати, -  вставил  Гийоме,  -  вы,  наверно,  знаете  всю
подноготную этой истории. Вы ведь и ее тоже лечили? У нее на самом деле было
что-то с этим немецким атташе? -  Доктор...  -  начал  Рене,  быстро  шагнув
вперед, но Риварес его опередил:
   - Доктор, вы не знаете, почему индейцы считают встречу  с  этой  бабочкой
дурной  приметой?  Они  заговорили  одновременно  и  обменялись   понимающим
взглядом. Гийоме сердито обернулся к переводчику.
   - Ну кому интересно, что думают какие-то грязные дикари? - Мне, -  сказал
Рене. - Именно эти бабочки приносят несчастье, господин  Риварес?  -  Да.  А
знаете, как любопытно они ее называют, - "та, что открывает секреты".
   Маршан встал и поднес дрожащую руку к губам.
   - В самом деле? - проговорил он. - Действительно любопытно...
   Он испуганно переводил взгляд с Лортига на Гийоме.
   - Простите, я не помешал? - спросил Рене. - Я хотел узнать, не сможете ли
вы объяснить мне значение рисунков на корзинах для рыбы.  Вы  говорили,  что
они связаны с каким-то обрядом.
   - Да, да, разумеется, - торопливо ответил Маршан. - Это очень  интересно.
Да, да... старею я... старею...
   Без дальнейших разговоров  Рене  увел  его  с  собой  и  почти  два  часа
разговаривал с ним о  туземных  орудиях  и  обрядовых  рисунках.  Сначала  у
Маршана заплетался язык, но вскоре доктор пришел в себя и к концу  разговора
совершенно протрезвел.
   - Спасибо, Мартель, - вдруг сказал он, когда они возвращались в  палатку.
- Вы с Риваресом славные ребята. Он запнулся и добавил сдавленным,  дрожащим
голосом:
   - Подло ведь... выдавать чужие секреты! Заразная болезнь... между прочим.
   Рене нагнулся за цветком. Когда он выпрямился, доктора около него уже  не
было.
   Маршан не знал, когда он снова сорвется, но не сомневался, что  рано  или
поздно это обязательно случится. Тяга к  вину  сидела  внутри  него,  словно
зверь, который бьется о прутья клетки;  как  ни  старался  он  ее  подавить,
заглушить, она жила в нем, требовала,  подталкивала.  Рано  или  поздно  она
обязательно его одолеет.
   Раньше Маршан запивал только после душевных потрясений  или  если  что-то
внезапно  напоминало  ему  о  пережитом.  Он  раскрыл   книгу,   содержавшую
украденное у него открытие, в саду Тюильри, сидя напротив клумбы, засаженной
красной геранью и синими лобелиями. Вернувшись  из  Абиссинии,  он  случайно
увидел такую же клумбу - и снова запил. После этого он уставил свою  спальню
геранью и лобелиями и вскоре мог без содрогания трогать их  лепестки.  Тогда
он во второй раз сказал себе: "Теперь ты здоров, принимайся за работу".
   Только после самоубийства жены он понял, что и  на  этот  раз  ошибся.  А
теперь? Тяга к вину уже не зависела от несчастий или  напоминаний  о  них  -
достаточно было жары и  москитов.  Она  принимала  иные  формы:  раньше  его
изредка охватывало безумное желание немедленно напиться до потери сознания и
забыть обо всем - теперь же ему постоянно хотелось выпить, чуть-чуть,  чтобы
легче было работать.
   Все средства, безотказно действовавшие до сих пор, потеряли силу.  Каждый
раз, отправляясь в экспедицию, он  сосредоточивал  все  свои  мысли  на  том
мгновении, когда берег Европы исчезнет за горизонтом. "Жажда исчезнет вместе
с ним, и ты забудешь о ней", - внушал он  себе.  Но  если  до  сих  пор  это
самовнушение оказывало действие, то на этот раз береговая линия скрылась  за
горизонтом, а жажда осталась, и никакие заклинания не могли изгнать  из  его
тела этого злого духа.
   Кроме того, ему стали мерещиться  всякие  нелепости.  Сколько  бы  он  ни
издевался над собой днем, каждую ночь ему являлся во сне  печальный  призрак
белой маргаритки, которую он обрек на гниение в гробике ребенка Селестины.
   По мере того как экспедиция продвигалась в глубь страны, идти становилось
все труднее. Как-то раз, месяца четыре спустя после того, как они перевалили
через Анды, им предстояло перейти вброд хотя и мелководную,  но  изобилующую
водопадами  и  водоворотами  реку.  Прежде  чем  предпринять   эту   опасную
переправу, Дюпре сделал привал, чтобы дать отдохнуть  людям  и  животным,  и
лично осмотрел каждого мула и каждый тюк, проверяя каждую мелочь. Только тут
Рене понял, почему Маршан считал "Педеля" прекрасным начальником.
   Первыми в быструю реку вошли проводники и носильщики с ценными и хрупкими
измерительными инструментами. За ними, верхом на  лошадях,  следовали  члены
экспедиции, последними двинулись вьючные мулы. Рене с Маршаном переправились
одними из первых и поехали к тому месту, где были сложены инструменты. Дюпре
еще оставался на другом берегу, собираясь переправляться  последним.  С  ним
были Лортиг и Риварес: первый присматривал за беспокойными мулами, а  второй
переводил туземцам приказания полковника. Оглянувшись, Рене увидел, как  все
трое спускались к воде, - Дюпре на  белом  муле,  Лортиг  на  темно-сером  и
Риварес на гнедом - том самом норовистом муле с белой ногой, который сбросил
в воду теодолит.
   - Не задерживайтесь, Мартель! - крикнул Маршан.  -  Поехали  в  тень,  на
таком солнце быть вредно.
   Но только они начали взбираться на высокий берег,  как  позади  раздались
крики и поднялась суматоха. Мул Рене, испугавшись, метнулся в сторону.
   - Эге! - воскликнул Маршан. - Там что-то случилось! Когда Рене  справился
наконец со своим мулом, он увидел, как мимо него пронесся  гнедой  мул,  уже
без всадника. На том берегу виднелись две человеческие фигуры, но Рене их не
заметил: он смотрел на мула с белой ногой и пустым седлом.
   - Маршан! - закричал Штегер, подбегая к ним. - Сюда, быстрей! С  Лортигом
несчастье! Ледяной обруч, стиснувший сердце Рене,  распался.  Перед  глазами
пошли круги.
   Всего только Лортиг... Взглянув на тот берег, он увидел  около  воды  две
фигуры и, сразу прийдя в себя, последовал за Маршаном.
   Все уже спешились. Лортнг лежал на берегу  с  закрытыми  глазами.  С  его
одежды ручейками сбегала вода. Бертильон и де  Винь  держали  над  ним  свои
куртки, загораживая его от  жгучих  лучей  солнца.  Маршан,  опустившись  на
колени, расстегивал на нем рубашку.
   Подъезжая, Рене услышал:
   - Ничего страшного. Его просто оглушило.  Через  несколько  минут  Лортиг
пришел в себя и стал осыпать проклятиями  гнедого  мула.  По  его  настоянию
Риварес, который не мог справиться с этим беспокойным животным, поменялся  с
ним мулами, но на середине реки гнедой  сбросил  Лортига  в  воду.  Гасконец
остался цел и невредим, но был так взбешен,  что  Бертильон  начал  над  ним
подтрунивать:
   - А мы уже собрались было  вас  оплакивать.  Жаль,  не  видели  вы  этого
зрелища.
   Мартель подъехал белый как полотно.
   - Он, наверно, спутал вас с теодолитом, - сказал Маршан.
   Рене был поражен: уж  не  догадывается  ли  Маршан  об  этой  чертовщине,
которая с ним творится? "Всего только Лортиг..." Если бы  тонул  его  родной
брат, он и тогда подумал бы: "Всего только  Анри".  Как  оборвалось  у  него
сердце - как будто гибель грозила  Маргарите.  Неужели  этот  подозрительный
авантюрист ему так же  дорог,  как  любимая  сестра?  Уж  не  теряет  ли  он
рассудок? Не появляются ли  у  него  навязчивые  идеи?  Какое  ему  дело  до
Ривареса? Почему он думает о нем днем и ночью? И  знает  ли  Риварес,  какую
власть он  имеет  над  всеми  его  помыслами?  Может  быть,  он  делает  это
намеренно? Порабощает его волю с определенной целью? Может быть...
   Что   за   вздор!   Воспитание,   которое   он   получил   в   английской
привилегированной школе, не подготовило его к подобным  трудностям.  Окончив
ее, он далеко не постиг всего, что бывает в жизни,  но,  во  всяком  случае,
твердо знал, чего не бывает и быть не может. Все эти россказни о порабощении
воли одного человека другим - ерунда и бабушкины сказки. Рене храбро  уверял
себя, что никакого наваждения нет... однако  оно  продолжало  отравлять  ему
существование.
   Если он следил за Риваресом, то и  Риварес  следил  за  ним.  Рене  вдруг
начинал чувствовать,  что  на  него  смотрят,  и,  украдкой  оглянувшись  на
переводчика,  каждый  раз  видел  эти  неотступно  преследующие  его  глаза,
которые, казалось, обжигали, - такое  в  них  было  мучительное  напряжение.
Иногда Рене чудилось, что Риварес хочет о чем-то поговорить с ним. Эта мысль
приводила его в такой  ужас,  что  он  всячески  избегал  оставаться  с  ним
наедине. Натянутость и враждебность его обращения с Риваресом замечали  даже
менее наблюдательные люди, чем  Маршан.  В  разговоре  со  "щенками"  Гийоме
как-то сказал, что хоть Мартель и отказался  от  частицы  "де"  перед  своей
фамилией и притворяется, что презирает дворянские  привилегии,  но  все-таки
нередко ведет себя как самый надутый аристократ.
   - Посмотрите, как он третирует Ривареса. Английский милорд, да и  только!
Миновав труднопроходимые болота,  экспедиция  вышла  на  открытую  холмистую
равнину, орошаемую  полноводной  рекой  и  изобилующую  дичью.  Установилась
великолепная погода, с гор дул прохладный ветерок, и, к  восторгу  молодежи,
Дюпре объявил, что на следующий день состоится большая охота.
   Утром все проснулись в  прекрасном  настроении.  За  завтраком  и  позже,
укладывая рюкзаки, молодежь смеялась и перекидывалась шутками.  Даже  Маршан
приободрился. Рене  болтал  вместе  со  всеми,  но  взгляд  его  то  и  дело
возвращался к Риваресу.
   "У него такой вид, - думал Рене, глядя  на  изможденное,  но  улыбающееся
лицо переводчика, - словно он посмеется-посмеется, да и пустит себе  пулю  в
лоб".
   - Наши носильщики тоже, видно, веселятся, - заметил Штегер, когда снаружи
раздался взрыв пронзительного хохота. - Интересно, чем это они  забавляются?
- Скорее всего чем-нибудь  малопривлекательным,  -  отозвался  Бертильон.  -
Вчера, например, они устроили бой тарантулов и подбадривали их колючками.
   - Ну, это все-таки лучше,  чем  петушиные  бои.  Бертильон  вздрогнул  от
отвращения. Хотя он изо всех сил старался изображать видавшего виды  циника,
эта роль не всегда ему удавалась.
   - Брр, уж эти петушиные бои в Кито! Привязывать петухам ножи к шпорам! Ну
и изуверы же здешние метисы.
   - Но ведь все англичане обожают петушиные бои и бокс, не так ли, Мартель?
- спросил де Винь.
   - Насколько мне известно, не все, - ответил Рене. - Никто не видел  моего
патронташа? Ему хотелось поскорее замять разговор о развлечениях  метисов  в
Кито. Лортиг подмигнул де Виню, и тог продолжал с невинно-удивленным видом:
   - Неужели вы в Англии ни разу не видели бокса? Я  слышал,  что  там  бокс
бывает каждое воскресенье, после церковной службы.
   - В самом деле? - ласково спросил Рене. У де Виня побагровели уши,  и  он
сразу сник. Гийоме потянулся так, что хрустнули суставы, зевнул и заметил:
   - Что до меня, то я бы не прочь  посмотреть  английский  бокс,  больше  в
Англии и смотреть-то нечего.
   - Само собой, - проворчал Маршан.
   - Очень уж сентиментальный народ теперь пошел, - продолжал Гийоме. - Если
так  будет  продолжаться,  то  через  одно-два  поколения  мы  выродимся   в
законченных слюнтяев. По-моему, мужчины должны и развлекаться по-мужски.
   Мне, например, очень жаль, что мы не попали в Кито на пасху и не  увидели
боя быков, устроенного хозяином бродячего цирка. Я слышал,  что  это  стоило
посмотреть.
   У Рене перехватило дыхание - он не  смел  взглянуть  на  Ривареса;  потом
украдкой бросил на него быстрый взгляд из-за рюкзака:  Риварес  зашнуровывал
башмак, и лица его не было видно.
   - Я себя слюнтяем не считаю, - вспыхнул Бертильон, - но, на  мой  взгляд,
бой быков - зрелище отвратительное. Смотреть, как бык выпускает внутренности
из лошадей, которым завязали глаза, - это, по-вашему, мужское развлечение? -
К тому же - добавил Лортиг, -  для  настоящего  боя  быков  здешняя  публика
слишком труслива. Я слышал, что бедное животное просто бессмысленно  дразнят
- выкручивают ему хвост, оглушают хлопушками. Вам, наверно, приходилось  это
видеть, Риварес? Темноволосая голова переводчика  еще  ниже  склонилась  над
ботинком.
   - Да, - тихо ответил он. - В-весьма характерное зрелище.
   - Вот-вот, - подхватил Гийоме. - Испанцы любят яркие зрелища, как  и  все
благородные нации. Вот, например, в Генте, когда я еще  был  мальчишкой,  мы
устраивали крысиные бои. Великолепная штука, скажу я вам! Лучше крысы  никто
не дерется - уж как вцепится зубами, так и не отпускает, пока не издохнет.
   Только всего и нужно, что зажечь спичку и...
   - Довольно, господин Гийоме! - ледяным тоном прервал его Маршал.
   Невольно взглянув на доктора, Рене  увидел,  что  Маршан  смотрит  не  на
Гийоме, а на пепельно-серое лицо переводчика.
   - На сегодня о крысах хватит. Готовы, мальчики? Пора двигаться.
   - Скажите пожалуйста, какие мы нежные, - ос