л совсем обыденным тоном:
   - Мне очень жаль, падре, но у меня плохо идет святой Ириней. Нет, дело не
в греческом, но он невыносимо скучен, в нем  нет  ничего  человечного...  Не
кажется ли вам...
   Последние слова прервал крик беспомощного существа, охваченного  животным
страхом:
   - Не надо, не надо! Не спускайте на меня собак! Вы же видите - я хромой.
   Можете обыскать меня, если хотите, - я ничего не крал! Эта куртка? Говорю
вам, она сама мне ее дала!..
   Один раз он принялся считать по пальцам:
   - Штегер за меня, Лортиг... тоже... помогли сороконожки... значит двое. И
Гийоме за меня - трое.  Только  надо  смеяться,  не  забывать  смеяться  его
шуткам. Маршан... Но Мартель, Мартель! Что же мне делать с  Мартелем?  После
этого пошли обрывки шуточных туземных песенок: Больше глазок мне  не  строй!
Думала, что я осел? До свиданья, ангел мой. - Мне давно известно все.
   И, подражая молодой мулатке, которая жеманится и хихикает: Ах, отойди  же
и больше не лги! Или ты думаешь, я забыла? Далее шли глупые  непристойности,
которые он бормотал  скороговоркой  то  мужским,  то  женским  голосом.  Это
несомненно были отрывки цирковой программы.
   К цирку он возвращался снова и снова. Цирк, боль и человек,  который  ему
лгал, - вплетались во все, о чем бы он ни говорил.
   - Почему Хайме так взбесился? Потому, что я потерял сознание? Но  ведь  я
же не нарочно! А через минуту он уже кричал:
   - Падре, почему же вы не сказали мне правду?  Неужели  вы  думали,  я  не
пойму?  Как  могли  вы  мне  лгать,  как  вы  могли?  Риварес  долго  что-то
неразборчиво, бессвязно бормотал и вдруг перешел на испуганный шепот:
   - Погодите!  Погодите  немного...  опять  начинается.  Да,  скажу,  скажу
потом...
   А сейчас не могу... Как раскаленный нож...
   Иногда раздавался взрыв жуткого хохота:
   - Ваша репутация  не  пострадает.  Я  никому  не  расскажу,  а  они  тоже
попридержат языки, раз уж из-за этого произошло самоубийство. Разве можно  -
такой скандал в почтенном английском семействе! И не бойтесь,  со  мной  уже
покончено - я мертв, и на мне лежит проклятье, а вы станете святым в раю.
   Ведь богу все равно. Он привык спасать мир ценой чужих страданий.
   Потом снова возвращался к цирку.
   - Видишь вон там в углу толстого негра? С ним опять та женщина. Это он  в
прошлый раз затеял свалку, когда  Хайме  погасил  свет.  Ладно,  если  надо,
значит надо, дайте мне только минуту... Если бы вы знали, какая боль...  Да,
да, иду...
   И опять песенки. А один раз сальный куплет прервал душераздирающий вопль:
   - О, убейте меня, падре! Поскорей убейте! Я больше не могу!.. Иисус, тебе
не пришлось терпеть так долго. Риварес с размаху ударил себя по губам.
   - Глупец! Что толку хныкать? Ему ведь так же безразлично, как и Христу.
   Молиться некому, ты знаешь! Хочешь умереть -  убей  себя  сам.  Никто  не
сделает этого за тебя...
   К утру бред сменился  невнятным  бормотанием,  потом  больной  умолк.  На
рассвете пришел Маршан. Найдя своего пациента  в  тяжелейшем  состоянии,  он
набросился на Рене:
   - Так-то вы исполняете свои обязанности? Почему вы не позвали меня? Рене,
отвернувшись, молчал.
   - Вы заснули! - прошипел Маршан вне себя от гнева. - А  это  продолжалось
всю ночь...
   Рене  по-прежнему  смотрел  в  сторону.  Внезапно  наступившее   молчание
заставило его поднять глаза: Маршан в упор  смотрел  на  него,  и  лицо  его
покрывалось смертельной бледностью. Оно было  пепельно-серым.  Когда  доктор
наконец склонился над находившимся в полуобморочном состоянии больным, Рене,
не сказав ни слова, вышел из палатки.
   - Бедняга! - бормотал он про себя. - Бедняга! Он все понял.
   Днем воспаление пошло на убыль, и так как бред уже не мог повториться, на
ночь остался дежурить Маршан, а Рене ушел спать.
   Как ни устал Рене, он долго не мог уснуть. Он узнал разгадку тех  тайн  и
противоречий, которые полгода мучили его.  А  теперь  он  терзался,  стыдясь
невольного  вторжения  в  чужую  душу,   содрогаясь   при   воспоминании   о
беспочвенных, безжалостных подозрениях, которые мешали ему разгадать  правду
раньше.
   Все было так просто и страшно. Единственный сын, нежно  любимый  матерью,
поглощенный книгами, чувствительный, не знающий жизни,  неприспособленный  к
ней. Трагедия  обманутого  доверия,  безрассудный  прыжок  в  неизвестность,
неизбежная лавина страданий и отчаяния. Все  было  так  просто,  что  он  не
понял. Он  предполагал  убийство,  подлог,  чуть  ли  не  все  преступления,
перечисленные в уголовном кодексе, и забыл  только  о  возможности  неравной
борьбы человека с обрушившимся на него несчастьем. Его подозрения  были  так
же нелепы, как если бы дело шло о Маргарите.
   Маршан никогда бы не оттолкнул этого одинокого,  отчаявшегося  скитальца,
как сделал он, Рене.
   "За примочку?" - вспомнил он свои  слова.  Даже  тогда  ему  было  больно
видеть, как расширились зрачки испуганных глаз.  И  только  потому,  что  он
пытался лгать, чтобы спасти себя, и не умел...  "Господи,  каким  же  я  был
скотом, каким самодовольным ханжой!" К  утру  Риварес  уже  мог  дышать,  не
чувствуя боли. Несколько дней он почти все время спал, а Рене,  сидя  рядом,
работал над своей картой. И вот однажды вечером, после долгого,  тщательного
осмотра, Маршан объявил, что все признаки воспаления исчезли.
   - Я полагаю, вам известно, что ваша жизнь висела на  волоске?  -  добавил
он.
   - Чья жизнь? М-моя? Я, должно быть, живуч, как кошка, - так много  раз  я
уже выкарабкивался. Интересно, сколько может человек  вынести?  -  Много,  -
угрюмо ответил Маршан. - И самого разнообразного. Но столько знать об этом в
ваши годы - большое несчастье. - Маршан обернулся - Рене считал мили,  низко
склонившись над картой, - и продолжал:
   - Если такое когда-нибудь повторится, не старайтесь быть  сверхчеловеком.
Это  только  портит  характер.  Я  говорю  вполне  серьезно,   не   пробуйте
отшучиваться. Я  просто  предупреждаю  вас.  Что  говорить  -  вы  держались
превосходно, но я предпочел бы,  чтоб  вы  стонали  и  жаловались,  как  все
смертные. А вы напрягаете до предела  свои  нервы  и  не  желаете  научиться
смирению.
   - Научиться смирению? Но для этого существует столько возможностей! - Да,
- хмуро ответил Маршан. - Для большинства из нас. Когда нам  делают  больно,
мы кричим, а когда нас предают - отправляемся ко всем чертям, но по  крайней
мере все вместе - и кошки и крысы. Старик Вийон был не дурак.  Но  вам,  мой
сын, грозит другое - в вас слишком много стоицизма и слишком мало милосердия
к людям. Вы удивительный человек. Я таких не встречал,  да  вряд  ли  еще  и
встречу. Но и вы сотворены по тому же образу и подобию, что и все остальные,
и забывать  об  этом  опасно.  Видите,  оказывается,  и  я  способен  читать
длиннущие проповеди! А бедный полковник  давным-давно  ждет  меня  играть  в
безик. Вот ведь что делают тропики с немолодым мужчиной, страдающим печенью.
Ну, пока, дети мои.
   Риварес посмотрел вслед доктору, удивленно сдвинув брови.
   - Ничего не понимаю, - начал он. - Никогда  бы  не  подумал,  что  Маршан
может так раскиснуть.  Странно.  Может  быть,  он  чем-нибудь  расстроен?  -
Возможно, - лаконично ответил Рене, не отрывая глаз от карты. - За последнее
время в нашем лагере было много волнений... Двадцать пять с половиной...
   Они помолчали. Слова Маршана были исполнены такого напряжения, что  после
его ухода было трудно говорить. Но молчание только усугубляло  это  гнетущее
ощущение.
   - Как вы думаете, туземцы, живущие выше по реке, тоже опасны?  -  спросил
Рене, обозначая на карте "воинственное племя".
   - Не думаю. Если мы только не будем  их  трогать.  Но  следует  соблюдать
осторожность.
   - Лортиг уже получил хороший  урок.  Но  мало  ли  что  может  случиться.
Например, если у них начнется эпидемия и колдун свалит все на нас?  -  Тогда
плохо дело.
   - Вы думаете, вам не удастся их успокоить? - Вряд ли. А впрочем,  заранее
сказать трудно. Я ведь  не  думал,  что  сумею  уладить  дело  со  священным
соколом. Перо в руке Рене замерло, царапнув по бумаге.
   - Вы хотите сказать, что,  отправляясь  к  дикарям,  не  были  уверены  в
успехе? - Я считал, что у меня нет и одного шанса из ста.
   - Но чего же вы ожидали, когда шли к ним? - Ну, я... я с-старался об этом
не думать. И... к-какое в конце концов имеет значение... что бы именно могли
они сделать? Во всяком случае, вряд ли мне пришлось бы хуже, чем  в  прошлый
вторник, и... в-вероятно, кончилось бы все скорее.
   Рене покусывал кончик пера.
   - Понимаю. Но что же тогда вас спасло? То, что вы не боялись  и  они  это
видели? - Но я... б-боялся.
   - Значит, они решили, что вы не боитесь? - Отчасти. Но, главное, я внушил
им, что они сами боятся.
   - Боятся? - Да. Они ни капли не боялись, но думали,  что  боятся.  А  это
тоже хорошо.
   - Или тоже плохо? - Нет,  нет!  Думать,  что  боишься,  -  лучше  смерти.
Действительно бояться - хуже смерти.
   - Значит, вы полагаете, бесстрашие - это скорее уверенность в том, что ты
не боишься, а не отсутствие страха на самом деле? - Может  быть,  нам  лучше
уточнить формулировки? Что вы называете бесстрашием? - Вам лучше знать.
   - Но я не знаю, если только это не осмысленный страх, который  не  мешает
видеть вещи в истинном свете.
   - Это для меня слишком тонко.
   - Разве? Видите ли, прежде чем стать клоуном, я изучал философию. Сложное
сочетание, не правда ли? Вот, например, Маршан считает, что в тот вторник  я
вел себя мужественно, всего лишь потому, что я лежал смирно и не жаловался.
   Он бы тоже лежал смирно, если бы корчиться было еще больнее. И к-какие уж
там жалобы, когда тебя словно сжигают живьем? Тут уж можно или визжать,  как
свинья, которую режут, или лежать совсем тихо. Во втором случае приобретаешь
р-ре-путацию храбреца.
   Рене повернулся к нему.
   - Знаете, Риварес, мне хочется вас кое о чем спросить. Я уже говорил  вам
о своей сестре. Что бы вы предпочли на ее месте - быть всю жизнь прикованной
к постели или дать себя  долго  кромсать  и  в  конце  концов,  быть  может,
излечиться? Я подчеркиваю - быть может.
   Рене был  так  поглощен  своей  собственной  проблемой,  что  не  обратил
внимания на выражение лица собеседника и торопливо продолжал:
   - Меня теперь одолевают сомнения. Маргарита  верит  в  свои  силы,  и  до
прошлой недели я тоже верил. Должно быть, эта ночь  во  вторник  слишком  на
меня подействовала... раньше мне не приходилось видеть ничего подобного. Как
же я могу подвергнуть ее бог знает чему? Она ведь так молода.
   Риварес наконец заговорил, медленно, с напряжением:
   - На  это  трудно  ответить.  Дело  в  том,  что  боль  раскалывает  наше
сознательное "я" на две  враждующие  стороны:  одна  из  них  умом  понимает
истинность какого-либо явления, а другая чувствует, что  эта  истина  ложна.
Если бы вы спросили меня об этом через месяц, я бы ответил:  "Хватайтесь  за
любую возможность". Если б у меня хватило сил ответить  вам  во  вторник,  я
сказал бы, что иногда даже  безусловное  исцеление  бывает  куплено  слишком
дорогой ценой. Сейчас я уже достаточно отвечаю за свои слова,  чтобы  знать,
что я за них не отвечаю.
   - Мне не следовало спрашивать вас  об  этом,  -  смутившись,  пробормотал
Рене.
   - Нет, отчего же? Это все обман чувств. Мне  кажется,  я  бы  не  пережил
второй такой ночи, как в тот вторник, но я знаю, что это мне только кажется.
Четыре года назад, когда все это случилось, почти каждый день был  похож  на
тот вторник, и так много недель подряд. И, как видите, я не сошел с ума и не
наложил на себя руки. Конечно, я все время собирался, но  так  и  не  сделал
этого.
   И, заикаясь, поспешно добавил:
   - М-мы, жители колоний, по-видимому, очень живучи.
   - Ну зачем вам нужно мне лгать? - в отчаянии не выдержал Рене.  -  Почему
вы мне всегда лжете? Я ведь вас ни о  чем  не  спрашиваю!..  -  И  замолчал,
пожалев о сказанном.
   - Значит... значит, я бредил? - Да... Рассказать вам - о чем? - Если  вам
нетрудно. Нет, о нет! Не говорите, не надо!  Риварес  содрогнулся  и  закрыл
руками глаза. Потом поднял голову и спокойно сказал:
   - Господин Мартель, о чем бы  вам  ни  довелось  узнать  или  догадаться,
объяснить я вам ничего не могу. Если можете, забудьте все. Если нет, думайте
обо мне что хотите, но никогда не спрашивайте меня ни о чем. Какой бы она ни
была - это моя жизнь, и нести ее бремя я должен один.
   - Я знаю только одно: что я вас люблю, - просто отвечал Рене.
   Риварес повернул голову и очень серьезно посмотрел на него.
   - Любовь - большое слово.
   - Я знаю.
   - И вы... вы не только любите, но и доверяете мне, хотя я вам лгал? - Это
ничего не значит. Вы лгали, охраняя свою тайну. И вы не знали, что  мне  это
больно.
   - Не знал. Больше я не буду вам лгать.
   Они замолчали, но Рене не вернулся к своей  карте.  Когда  Фелипе  пришел
звать его ужинать, он был погружен в мечты. Рене вздрогнул и  отослал  слугу
обратно - сказать, что подождет, пока его сменит Маршан.
   - Но мне ничего не надо. Фелипе побудет около меня. Прошу  вас,  господин
Мартель, идите ужинать.
   - Зовите меня Рене.
   Риварес от радости вспыхнул.
   - Если вам угодно. Но как же будете звать меня вы? Феликсом? Это имя  так
же мало для меня значит, как и Риварес. Я  увидел  их  на  вывеске  в  Кито.
Должно же у человека быть имя.
   Лицо его опять побелело.
   - С тех пор как я приехал в Южную Америку, у меня  по  преимуществу  были
клички. Насчет этого м-метисы очень изоб-бретательны.
   - Феликс меня  вполне  устраивает.  Хорошо,  я  пойду  и  пришлю  Фелипе.
Спокойной ночи, друг мой! .

Глава VII

   Маршан играл с полковником в  безик  целых  два  часа.  Он  выиграл  пять
франков четырнадцать су и аккуратно занес сумму выигрыша в записную книжку.
   - Ты становишься невнимательным, Арман, - заметил доктор. - В прошлый раз
ты проиграл три франка из-за такой  же  ошибки.  Спокойной  ночи.  Я  обойду
лагерь и лягу спать.
   Маршан обошел один за другим сторожевые костры, потом не спеша  спустился
к реке и присел на камни. Кругом громоздились залитые лунным  светом  скалы.
Он стал смотреть на воду.
   Спешить было некуда. Даже сейчас, когда  на  коленях  лежал  пистолет  со
взведенным курком,  а  в  кармане  -  коротенькая  записка  для  полковника,
долголетняя исследовательская привычка к анализу заставила его еще  раз  все
обдумать хладнокровно и неторопливо, как будто дело шло о выборе лечения для
больного, порученного его заботам.
   Самоубийство, пожалуй, самый разумный выход из тупика.
   Еще неделю тому назад он надеялся, что сможет перебороть тягу к вину  или
по крайней мере настолько держать себя в руках, чтобы от нее страдал  только
он один. Но если пациент, несмотря  на  чудовищные  страдания,  отказывается
прибегнуть к помощи врача из-за боязни, что тот может выболтать его секреты,
значит пора кончать.
   Он  долго  боролся  с  собой.  Немногие  из  его  опытов  над  животными,
снискавшие ему славу безжалостного вивисектора, были так жестоки, как методы
лечения, которые он применял к себе. Он пытался  убить  в  себе  эту  жажду,
выжечь ее, задушить  тяжелой  работой,  притупить  усталостью;  он  проводил
бессонные ночи, положив на подушку бутылку коньяка  и  смазав  края  стакана
кислотой. Тщетно. И вот уже подкрадывается старость -  старость  отупевшего,
болтливого пьяницы.
   Он будет скатываться все ниже! Да, самый лучший выход - пуля в лоб.
   Но как же экспедиция? Как проберутся без врача  эти  зеленые  юнцы  через
гнилые болота? Никто из них, кроме Армана, не знает тропиков. Арман?  Но  он
все чаще болеет, и кроме того - никогда не блистал умом. Мартель не глуп, но
у него нет опыта, и одному ему все равно не справиться с Лортигом и  Гийоме.
- А для  Ривареса  сейчас  решается  вопрос  жизни  и  смерти  -  он  сможет
выкарабкаться только если рядом будет врач, - пусть даже врач,  которому  он
не доверяет.
   Ясно одно - нельзя бросать мальчиков. А застрелиться никогда не поздно.
   Нет, незачем обольщаться. Сейчас  или  никогда.  Пройдет  еще  года  три,
прежде чем мальчики смогут без него обходиться, а тогда уже будет поздно.  У
закоренелого пьянчужки не хватит решимости застрелиться; он даже  не  сможет
понять, что это необходимо, им будет владеть одно желанием - пить.
   Все равно,  дезертировать  нельзя!  Терпи!  -  Маршан  отложил  пистолет,
расправил плечи и словно  застыл.  Сейчас,  во  всяком  случае,  голова  еще
работала хорошо.
   Он отчетливо представлял свое  будущее.  Жаль,  что  нельзя  все  чуточку
ускорить,  раз  уж  нет  никакой  надежды.  Болезнь  будет   прогрессировать
медленно, он знал наизусть все ее симптомы. Заранее известно, что тебя ждет,
и психиатру в таком положении приходится хуже всех. Как через увеличительное
стекло, изучил ты каждую ступень, ведущую в бездну.  И  когда  настает  твой
черед, ты знаешь, и через что предстоит пройти и каков будет конец.
   Далеко ли зашло его падение? Сколько оно еще будет продолжаться? Скоро ли
наступит то состояние, когда уж  все  равно?  Профессиональным  взглядом  он
пробежал историю своей болезни.
   Возраст - пятьдесят четыре года, профессия -  здоровая,  но  в  последнее
время приходилось переносить лишения в  изнурительном  тропическом  климате,
наследственность с обеих сторон прекрасная. Сам  ничем  не  болел,  здоровье
хорошее, иногда только, когда переутомишься, побаливает  печень.  Всю  жизнь
работал с полным напряжением сил. Несколько  раз  ставил  на  себе  опыты  с
алкоголем, наркотиками, а также...  Нет,  к  его  болезни,  возможно,  имеют
некоторое отношение  лишь  опыты  с  алкоголем.  Как  сильно  повлияли  они?
Воздержанная, размеренная жизнь до сорока четырех лет, потом испытал тяжелое
душевное потрясение. Девять недель беспробудно пил; уехал за границу; уезжая
из Франции, внушал себе,  что  жажда  спиртного  осталась  там,  на  берегу;
четырнадцать месяцев держался; увидев клумбу герани, опять сорвался,  принял
самые крутые меры; снова уехал за границу; почти шесть лет все  шло  хорошо;
после новой травмы - опасный рецидив; пил шесть недель; в третий  раз  уехал
за границу; самовнушение не помогло; крутые меры не помогли; воспоминания  о
маргаритке; жажда спиртного стала постоянной; за тринадцать месяцев срывался
дважды, один раз без всякой причины. Новый симптом - постоянная тяга к  вину
- первый признак хронического,  прогрессирующего  алкоголизма.  Кроме  того,
постоянный страх...
   Это было словно удар по голове, мысли рассыпались дождем искр.
   - Да ведь это же не  алкоголизм!  Это  страх.  Всего  лишь  бессмысленный
страх.
   Ты пил от страха, что запьешь...
   Сам не понимая как, Маршан очутился на ногах и уперся в скалу, чтобы  она
не качалась; луна плясала в небе. Нет, это просто разыгрались нервы!  Закрыв
глаза, он подождал, пока в груди не перестал стучать молот,  потом  принялся
разбирать свою болезнь дальше.
   Этот страх одолел его, только когда перестало помогать самовнушение и  он
перестал анализировать происходящее. И все же за  целых  тринадцать  месяцев
страх только дважды заставил его  напиться.  Да  разве  это  та  неизлечимая
привычка, против которой он так отчаянно, так безуспешно боролся? -  У  тебя
же ее нет! - закричал он и рассмеялся так, что в скалах ответило эхо.  -  Ты
же, осел, не разобрался как следует! Шарахался от призрака, созданного твоим
же воображением! От пустоты!  Он  нагнулся,  поднял  пистолет  и,  осторожно
спустив курок, сунул его за пояс.
   С пьянством покончено. Он больше не боится этого. До смешного  глупо!  И,
набивая трубку, Маршан угрюмо улыбнулся. Хорошего же дурака он свалял -  он,
знаменитый психиатр! - А любопытная все-таки ошибка. И отчего это не  пришло
мне в голову раньше? - бормотал он, возвращаясь в лагерь.

***

   В Европу  экспедиция  вернулась  в  положенное  время,  но  потеряв  двух
человек. В