на ребяческом тщеславии старика и смеешься над ним  за
его спиной!" Рене взглянул на Маршана. "Слава богу, - подумал он, - ему тоже
противно".
   Дюпре улыбнулся.
   - Первой традицией Великой армии было повиновение приказу. Но,  поскольку
эти  господа  дали  мне  честное  слово,  что  ничего  подобного  больше  не
повторится, забудем о происшедшем. Можно простить все человеческие слабости,
кроме трусости.
   Он с величавым презрением взглянул на поникшего  Гийоме.  Вечером,  после
ужина, Дюпре приказал открыть несколько бутылок шампанского, припасенных для
торжественных случаев. Он встал и произнес длинную  речь,  в  конце  которой
провозгласил тост за здоровье "нашего дорогого отважного  товарища".  Маршан
поднял свой стакан, но запах вина заставил его побледнеть, и,  не  пригубив,
он поставил стакан обратно. На него нашел очередной приступ хандры, и  рядом
с искрящимся весельем Риваресом он казался особенно мрачным.
   - Доктор! - воскликнул Лортиг.  -  Неужели  вы  не  выпьете  за  здоровье
племени хиваро и их укротителя? Рене  опрокинул  локтем  миску  с  рисом  на
колени Штегеру.
   - Как я неловок! - закричал он, вскакивая на ноги.  -  Доктор,  передайте
мне, пожалуйста, вон ту ложку! Прошу прощения, Штегер.
   Оглянувшись, он с удивлением увидел, что Риварес и не думает  прийти  ему
на помощь. Маршан бросил на Рене свирепый взгляд, взял свой  стакан,  осушил
его единым духом и про тянул Лортигу, чтобы тот  снова  наполнил  его.  Рене
медленно опустился на свое место. Три дня  жил  он  в  каком-то  непрерывном
кошмаре - и вот теперь еще это... И сейчас,  когда  случилось  непоправимое,
ему хотелось лишь одного -  чтобы  Риварес  перестал  смеяться.  Он  смеялся
непрерывно весь день, и смех его, звучавший резко и монотонно, стал к вечеру
почти визгливым. Риварес  был  необычайно  весел,  лицо  его  пылало,  глаза
блестели, - но он ничего не ел и не пил.
   Когда Маршан в четвертый раз наполнял свой стакан, Дюпре наконец заметил,
что происходит, и спокойно  отставил  бутылку  подальше.  Рене  увидел,  как
Гийоме тут же поставил на ее место другую.
   - Кто-нибудь желает полюбоваться  рекой  при  лунном  свете?  -  спросил,
вставая, Рене.
   - Но мы же еще ничего не слышали о ваших приключениях, Риварес, -  сказал
Штегер. - Расскажите нам все подробно.
   Рене остановился в дверях,  Риварес  принялся  рассказывать.  Говорил  он
свободно, как профессиональный актер,  легко  перевоплощаясь,  быстро  меняя
интонации и выражение лица, комично представляя в  лицах  всех  по  очереди:
самого  себя,  колдуна,  бьющуюся   в   истерике   девушку,   взбудораженных
родственников. Будь в его исполнительской манере меньше  злости,  получилась
бы превосходная пародия.
   - Когда я туда пришел, держа  в  знак  миролюбия  руки  вот  так,  старый
джентльмен расхаживал вокруг хижины, свистел в дудку и т-творил заклинания.
   А внутри девица рвала на себе волосы и с пеной  у  рта  вопила  что  есть
м-мочи: "А-ка-уан! А-ка-уан!" Чего мне стоило убедить их, что я  умею  лучше
колдуна изгонять д-духов! Колдуну хотелось сначала м-меня прирезать, а потом
уж  выслушать.  К-конечно,  бедняге  не  понравилось,  что  какой-то   чужак
покушается на его монополию. Еще бы! Представьте себе: является, например, в
Собор Парижской богоматери некий дилетант и предлагает архиепископу  поучить
его,  как  нужно  служить  мессу!  К  тому  же  эти   дикари   народ   очень
р-религиозный.
   Прямо к-как христиане.
   Последние слова покоробили Дюпре, и он, нахмурившись, строго взглянул  на
засмеявшегося Бертильона, но  тот  был  в  таком  восторге,  что  ничего  не
заметил.
   - Я сделал священный знак и воззвал к духу Хурупари, я говорил о  четырех
пальмах - четырех сестрах, но ничто их не  смягчило.  Тогда  я  прибегнул  к
п-последнему средству и стал ч-чревовещать. Я сказал, что  вызову  Гурупиру,
чтобы он увел дух злой птицы и отдал его Ипупиаре.
   - Отдал кому? - Это все л-лесные демоны. Гурупира принимает  человеческий
облик, увлекает людей  за  собой  в  трясину  и  исчезает.  Потом  еще  есть
Ипупиара. что значит "повелитель вод".  Он  живет  в  болотах  и  реках.  Вы
стараетесь убежать от него, а на самом  деле  все  в-время  бежите  к  нему,
потому что ступни у него вывернуты пятками вперед...
   - Где же тут логика? - спросил Маршан, несмотря ни на что, не  утративший
своей любви к точности. -  Если  ступни  вывернуты  у  него,  то  почему  же
навстречу  ему  бежите  вы?  -  О,  это,  п-по-видимому,  то,  что  называют
т-таинством веры. Я же сказал вам, что они очень р-религиозны. Как бы то  ни
было, но в конце концов вы непременно попадете к  нему  в  лапы,  и  он  вас
задушит. Так вот сначала я  заставил  духа  этой  птицы  войти  в  хижину  и
кричать. Вот так.
   Риварес  закрыл  лицо  руками,  и  прямо  над  сидящими  раздался  резкий
протяжный крик, похожий скорее на смех, чем на плач: "А-ка-уан! А-ка-уан!" -
Потом я устроил небольшое представление, чтобы вызвать Гурупиру, и велел  им
закрыть глаза.
   Риварес снова закрыл лицо руками. Издали донесся какой-то странный голос.
   Сначала он был едва слышен, потом приблизился  и  наконец  превратился  в
страшный рев, оборвавшийся около самой палатки. Потом крик "акауан" зазвучал
опять, постепенно замирая вдали. Риварес поднял смеющееся лицо.
   - Тут уж они все попадали на  землю,  а  колдун  трясся,  как  желе.  Для
него-то духи не устраивали такой тарарам. Даже  девица  забыла,  что  должна
выть. Тогда я вытащил у нее изо рта огненного демона...
   - Как же вы  это  сделали?  -  Самый  обыкновенный  фокус  -  при  помощи
вытянутого из рукава куска пакли. А потом я дал ей пилюлю опиума  и  сказал,
чтобы она уснула и проснулась исцеленной. Вот и все.
   Среди смеха и аплодисментов восхищенных слушателей раздался голос Гийоме.
Со вчерашнего дня он лишился своих обычных слушателей: когда он заговаривал,
все холодно отворачивались от него. Гийоме знал, что Маршан и полковник  уже
почти решили оставить его в первой же миссии на Мараньоне.
   - Как удачно, - сказал Гийоме, -  что  вы  и  чревовещатель  и  фокусник.
Никогда не знаешь, что может пригодиться в глуши.  Где  же  вы  всему  этому
научились?  Рене  вздрогнул.  Неужели  Хосе  все-таки   удалось   заполучить
слушателя? Неужели Червяк знал и молчал столько месяцев? Вздор! Конечно,  он
просто язвил наобум.
   Ни один мускул не дрогнул в лице Ривареса.
   - В свое время я очень увлекался любительскими спектаклями.
   - Мне кажется, у вас врожденный талант к... как бы это сказать...
   Риварес с натянутым смешком откинулся назад.
   - К фокусам? Несомненно. Из меня, вероятно,  вышел  бы  вполне  с-сносный
шут.
   Или я мог бы основать новую религию, особенно т-теперь, когда я  принялся
в-врачевать больных и изгонять б-бесов. Хотя воскрешать  м-мертвых  было  бы
потруднее, да это могло бы им и не понравиться.
   Рене потихоньку выскользнул из  палатки  и  принялся  шагать  по  залитой
лунным светом каменистой площадке. Он никогда бы не поверил, что шутка может
причинить такую боль. Не раз в тяжкую минуту обвинял он Ривареса мысленно  в
чем угодно, но только не в отсутствии чуткости.  Горько  подозревать  самого
дорогого тебе человека чуть ли не во всех смертных грехах, но  еще  тяжелее,
когда тебя коробит от его бестактности.
   Тишину нарушило чье-то тяжелое дыхание, словно  кто-то  долго  бежал.  Он
увидел, что на камне сидит человек, уронивший голову на скрещенные руки.
   - Кто здесь? - спросил Рене, подходя ближе.
   - Н-ничего. Одну минутку...
   Голос нельзя было узнать, но человек предупреждающе поднял  изуродованную
левую руку.
   - Риварес! Что с вами? Вам плохо? Перед ним  опять  было  страшное  лицо,
которое он видел в Кито.
   - Да. Не говорите остальным. Я нашел предлог, чтобы уйти... не мог больше
выдержать.
   - Но вам нужно лечь.
   - Я знаю. Помогите мне, пожалуйста. - Он поднялся, цепляясь за руку Рене.
   - Вы в состоянии идти? Я могу донести вас на руках.
   - Спасибо. Я сам.
   Опираясь на Рене, он медленно сделал несколько шагов, каждый раз с трудом
переводя дух, потом остановился и закрыл рукой глаза.
   - Это просто глупо! - воскликнул Рене. - Обнимите меня за шею.
   Нагнувшись, он почувствовал, как Риварес обмяк и всей тяжестью  навалился
ему на плечо. Рене поднял его, отнес в палатку Дюпре и уложил в гамак, затем
велел Фелипе позвать Маршана.
   Риварес открыл глаза.
   - Господин Мартель...  Что  вы  делаете?  -  Снимаю  с  вас  башмаки.  Не
шевелитесь. Лежите спокойно.
   - Да, но... вы отнесли меня в палатку полковника...
   - Когда вам стало плохо? - спросил Рене, расшнуровывая второй башмак.
   - Сегодня утром... нет, еще ночью.  Я  надеялся,  что  боль  пройдет.  Но
сейчас схватило по-настоящему.
   - Поэтому вы весь день и развлекали  нас?  -  Наверно.  Кто  однажды  был
клоуном, тот им и останется. Мне кажется, я фиглярничаю уже целую  вечность.
А что, очень скверно у меня получалось? Так некстати заболеть именно сейчас!
Мне очень жаль, что я вас всех задержу, но мне придется отлежаться.
   - Господин! - просунув в палатку голову, позвал Фелипе. -  Доктор  только
что вышел вместе с господином Лортигом. Пойти поискать? - Да, пожалуйста.
   Риварес запротестовал.
   - К чему такая спешка? Вам незачем так беспокоиться...
   - Что же я, по-вашему, должен делать, когда человек  теряет  сознание?  -
Это от боли. Так уже не раз бывало. Оттого что я попытался идти...
   - Так с вами это было и прежде? - Еще бы! За последние четыре года -  раз
шесть-семь. Пора бы мне уже привыкнуть.
   - Что же это такое? - Я сам как следует не  знаю.  Один  человек  говорил
мне, что это местное воспаление, но он мог и ошибиться, потому что  пил  как
лошадь.  Чтобы  там  ни  было,  а  боль  страшная.  И  все  из-за  какого-то
внутреннего повреждения.
   Г-говорят, это не опасно для жизни, если только не начнется  п-перитонит.
Это случилось тогда же. - И он тронул свою левую руку.
   - Как же вы лечитесь? - Просто жду, когда пройдет приступ, и стараюсь  не
терять головы. Это  длится  не  слишком  долго,  а  то  было  бы  невозможно
выдержать. Нужно только набраться решимости несколько дней терпеть боль. Она
накатывает волной и затопляет сознание. А между приступами  вполне  терпимо,
если только лежать совсем не двигаясь и дышать осторожно.
   Рене на минуту задумался.
   - Полковнику лучше перебраться в  другую  палатку,  а  я  останусь  здесь
ухаживать за вами.
   - Вы? Нет, нет! Это может и Фелипе. Я не хочу,  чтобы  вы  оставались  со
мной.
   - Почему? - Вы не понимаете. Это ведь т-только начало.
   - Тем более...
   - Вы не представляете, что это такое. Вам  будет  тяжело.  Такая  боль  -
отвратительное зрелище. А вы ненавидите всякое уродство! - Пусть вас это  не
тревожит. В свое время я достаточно имел дела с больными.
   Моя сестра почти с рождения прикована к постели.
   - Бедняжка! - пробормотал Риварес, широко раскрыв глаза.
   Не понимая, как это случилось, Рене  стал  рассказывать  о  Маргарите,  о
своих опасениях н надеждах - о том, чего он никогда никому не поверял.
   - Вот потому я и поехал в эту экспедицию, - закончил он и некоторое время
молча  следил  за  колеблющимися  тенями.  Молчание  нарушил  горький   смех
Ривареса.
   - В-весьма похоже на бои гладиаторов, не правда  ли?  Все  требуют  твоей
смерти. Господу богу, в-вероятно, очень в-весело забавляться с нами  -  ведь
нас так много.
   В палатку вошел  раскрасневшийся,  разгоряченный  вином  Маршан.  Больной
принялся развлекать его веселыми анекдотами и эпиграммами н, повернувшись  к
Рене, с отчаянием прошептал:
   - Уведите его отсюда! Уведите! Он пьян! Рене с большим трудом  выпроводил
Маршана из палатки и,  отойдя  подальше,  чтобы  их  нельзя  было  услышать,
спросил:
   - Нельзя ли дать ему какое-нибудь средство, чтобы облегчить боль?  Маршан
засмеялся.
   - Дорогой мой, вы чрезмерно чувствительны. Мы не даем опий из-за  каждого
пустяка. Просто небольшое воспаление, наверное он разгорячился  при  езде  и
схватил простуду - вот и все, не то бы он не острил так метко.
   Маршан, пошатываясь, удалился. Рене с отчаянием смотрел ему вслед.
   Через несколько часов,  не  в  силах  безучастно  смотреть  на  страдания
Ривареса, Рене разбудил Маршана. Он решил, что не уйдет без  опия,  хотя  бы
ему пришлось добывать его силой. Но  пары  шампанского  уже  выветрились,  и
Маршан мрачно последовал за Рене.
   - Да, острое воспаление, - сразу сказал  он,  взглянув  на  скорчившегося
больного. - Принесите кипятку и компрессы.  Только  сначала  посветите  мне!
Склонившись над гамаком, он мягко и отчетливо произнес:
   - Послушайте, Риварес. Если вы больше не можете, я дам вам опия,  но  для
вас будет лучше, если вы протерпите сколько сможете, не прибегая к нему.
   Сумеете?  Риварес,  закрывавший  лицо   рукой,   кивнул.   Маршан   хотел
расстегнуть на нем рубашку и вдруг обернулся к Рене.
   - Вы пролили воду, Мартель? - Нет, - прошептал Рене.
   Маршан выхватил у Рене лампу, отвел руку Ривареса и, взглянув ему в лицо,
поспешил за опиумом. Дав больному лекарство, он сказал:
   - Что же ты не сказал мне, мальчик? Через несколько часов  начался  новый
приступ. Он был настолько сильным, что всевозможные болеутоляющие  средства,
к которым при содействии Рене два  дня  и  две  ночи  почти  без,  передышки
прибегал Маршан, не приносили облегчения.
   Только большие дозы опиума могли бы оказать некоторое действие, но Маршан
во что бы то ни стало хотел обойтись без них.
   - Других больных мне обязательно пришлось бы оглушить опием, не  думая  о
последствиях, но у вас хватает мужества помочь мне, - сказал Маршан Риваресу
к вечеру третьего дня.
   Риварес как-то странно посмотрел на него.
   - Как по-вашему, придет этому когда-нибудь  конец?  -  С  вашей  смертью.
Болезнь слишком запущена.
   Бертильон только что вышел от больного, необычайно обрадованный тем,  что
тот уже в состоянии шутить. В соболезнующих посетителях недостатка не  было,
трудность заключалась в том, чтобы не допускать их  к  Риваресу,  когда  ему
было слишком плохо и он не мог притворяться. Риварес настойчиво внушал всем,
что его заболевание несерьезно. Рене и  Маршан  не  переставали  изумляться:
стоило им впустить кого-нибудь в палатку, и Риварес тут же напускал на  себя
веселость. Поспешно отерев влажным платком со лба пот,  он  встречал  гостей
приветливой улыбкой,  шутил,  рассказывал  анекдоты,  и  только  прерывистое
дыхание да его запинанье выдавали, какого труда ему это стоило. Он  чересчур
много смеялся, но  смех  его  звучал  естественно,  и  лишь  Маршан  с  Рене
догадывались, что за этим скрывалось.
   Спровадив  Бертильона,  Маршан,   желая   посмотреть,   как   развивается
воспаление, попросил Рене приподнять больного. Рене был  искусной  сиделкой,
но, наклоняясь, он оступился на неровном полу и едва удержался на ногах.
   - О господи! - вырвалось у Ривареса.  Это  был  почти  вопль,  беспощадно
подавленный.
   Рене, похолодев от ужаса, слушал, как тяжело  дышит  больной.  Но  вскоре
Риварес извинился с мягкой улыбкой:
   - Простите, господин Мартель. Это я просто от неожиданности. Мне вовсе не
так уж больно. Попробуем еще раз? Эту улыбку Риваресу удалось  сохранить  до
конца осмотра. Маршан знаком отозвал Рене в сторону.
   - Когда мы на него не  смотрим,  -  прошептал  он,  -  ему  не  надо  так
сдерживаться.
   После минутного колебания Рене зашептал:
   - Не попробовать ли вам уговорить его оставить это притворство?  Ну  хотя
бы при нас с вами. Ведь это так мучительно и так  изматывает  его.  Конечно,
боль следует переносить мужественно,  но  всему  есть  предел.  Не  понимаю,
почему он старается убедить нас, что ему не  больно?  От  этого  ему  только
хуже.
   Маршан зарычал на него, словно рассерженный медведь.
   - Конечно вам этого не понять. Дело в том, что терпеть приходится ему,  а
не вам, и пусть поступает, как ему легче. Ну, если вы  собираетесь  дежурить
около него ночью, вам пора ложиться.
   Рене не стал возражать. Даже если отбросить его привязанность к Риваресу,
которая сковывала ему язык, он не смог бы  ясно  выразить  свою  мысль.  Ему
казалось, что за всей этой великолепной стойкостью укрывается  не  стоицизм,
не гордость,  не  боязнь  огорчить  других,  а  исступленная  застенчивость,
парализующее душу недоверие. "Почему он так боится  нас?  -  снова  и  снова
спрашивал себя Рене. - Он всем нам спас жизнь, а сам таит свою боль,  словно
его окружают враги. Неужели он думает, что нам безразлично? Не может  быть!"
Когда Рене в сумерках вернулся, Маршан встретил его у входа в палатку.
   - Я буду дежурить около него и ночью. Ему стало хуже.
   - Вы дали ему опий? - Дал немного,  но  почти  безрезультатно  -  слишком
сильный приступ. Если боль не утихнет, придется дать большую дозу.  Входите,
он вас спрашивал.
   Рене вошел один. Риварес схватил его за руку.
   - Отправьте Маршана спать. Он не должен быть  сегодня  здесь.  Я  объясню
потом.
   - Он хочет, чтобы сегодня около него дежурил я, - сказал Рене, вернувшись
к Маршану. - Так как же нам быть?  -  Самое  главное  -  не  волновать  его.
Оставайтесь, я вам доверяю.
   Рене записал, что нужно делать.
   - Постарайтесь обойтись без опия, - сказал  Маршан,  -  через  час,  если
приступ не прекратится, позовите меня,  а  если  он  начнет  бредить,  то  и
раньше. Это легко может случиться. Не уходите, если он задремлет. Я не сразу
лягу.
   Когда Маршан ушел, Риварес знаком подозвал Рене. Голос его был  так  тих,
что пришлось наклониться, чтобы его расслышать.
   - Обещайте мне... не звать его... что бы ни случилось, даже  если  я  сам
буду просить...
   - Но он может помочь вам. Он даст вам опий.
   - Он может напиться, а Гийоме может... С вами я в безопасности.
   Он заговорил более отчетливо, превозмогая себя:
   - Раньше во время таких припадков  у  меня  иногда  начинался  бред.  Как
знать, что я могу наговорить?  Хотелось  бы  вам,  чтоб  ваши  секреты  знал
Маршан? Рене заколебался, вспомнив про бабочку и корзины для рыбы.
   - Как хотите, - сказал он наконец. - Обещаю не звать его, если  только...
- он не докончил.
   - Если только...
   - Вы  должны  предоставить  мне  некоторую  свободу  действий.  Если  мне
покажется...
   - Что я умираю? Этого не бойтесь! Так вы обещаете? - Да.
   - Раз так - вашу руку, Не беспокойтесь. Меня нелегко убить.
   После долгого молчания он вдруг опять заговорил новым, хриплым голосом:
   - Неужели вы не знаете, что убить меня нельзя? Ни переломав мне  кости  -
это уже пробовали. Ни разбив сердце. О нет, убить меня невозможно - я всегда
оживаю! Немного погодя он начал бредить; быстро говорил то  по-испански,  то
по-итальянски, но больше всего по-английски, причем, к удивлению Рене, очень
чисто, без малейшего акцента. Один раз он попросил воды, но когда Рене подал
ему стакан, он с неистовым криком: "Не подходите ко мне! Вы  мне  лгали!"  -
оттолкнул его от себя.
   Снова и снова в разных вариантах повторял он эту фразу:
   - Вы довели меня до этого, вы! Я верил вам, а вы  мне  лгали!  "Вероятно,
какая-нибудь женщина", - подумал Рене. Вскоре Риварес, повторяя  эту  фразу,
вскрикнул: "Падре! Падре! Падре!" И эти слова он повторял  всю  ночь,  среди
бессвязных обрывков поразительно разнообразных воспоминаний.
   Часто слова были еле слышны и мешались друг с другом, иногда голос совсем
ослабевал, но порой из невнятного  бормотания  резко,  как  вспышки  молний,
вырывались отдельные фразы.
   - Я знаю, что все разбилось. Я поскользнулся, - мешок был такой  тяжелый.
Но ведь это все, что я заработал за неделю, я же умру с  голоду!  А  немного
погодя:
   - Экс-ле-Бен? Но ведь это очень утомительное путешествие. А мама не любит
останавливаться в незнакомых отелях. Но если вы считаете, что это  нужно,  я
полагаю, мы могли бы снять виллу и взять  с  собой  наших  слуг?  Вскоре  он
заговори