е хотелось Танабаю как-нибудь вырваться в колхоз, разузнать, как  там
думают насчет проведения окота, все ли сделано, все  ли  припасено.  Но  где
там! И дыхнуть некогда было. Джайдар однажды съездила к сыну в интернат,  но
недолго задержалась там: знала, что без нее  совсем  трудно  стало.  Танабай
пас тогда отару вместе с дочерьми. Маленькую усаживал перед собой  в  седло,
кутал в шубу, тепло и покойно ей, а старшая мерзла - сидела  она  сзади,  за
отцом. И даже огонь в очаге горел по-другому, бесприютно.
     А когда мать на другой день вернулась, что тут было! Дети  кинулись  ей
на шею, отцеплять пришлось силой. Ох нет  -  отец,  конечно,  отец,  но  без
матери и он не то.
     Так шло время. Зима выдалась переменчивая - то  прижмет,  то  отпустит,
раза два бураны были, потом стихало,  таяло.  Это-то  и  тревожило  Танабая.
Хорошо, как расплод попадет в теплую полосу, а если нет, что тогда?
     Животы овец между тем все больше тяжелели. У иных, у кого крупный  плод
или  двойня,  они  уже  начали  обвисать.  Суягные  матки   шагали   трудно,
осторожно, сильно сдали с тела. Хребты выпирали. Да и что удивляться -  плод
рос в чреве, наливался материнскими соками, а  тут  каждую  травинку  из-под
снега выбивай. Чабану прикармливать бы маток по утрам и  вечерам,  подвозить
бы корм в горы, но в амбарах колхозных - все под  метелку.  Кроме  семян  да
овса для рабочих лошадей, ничего и нет.
     Каждое утро, выгоняя из  загона,  Танабай  осматривал  маток,  ощупывал
животы, вымя. Прикидывал, что  если  все  обойдется  благополучно,  то  свое
обязательство по ягнятам выполнит, а вот с шерстью нет, пожалуй, не  выйдет.
Плохо росло руно за зиму, а у  иных  овец  шерсть  даже  поредела,  выпадать
стала - опять же кормить надо было бы лучше.  Хмурился  Танабай,  злился,  а
сделать  ничего  не  мог.  И  ругал  себя  последними  словами  за  то,  что
послушался  Чоро.  Насулил.  С  трибуны  выступал.  Я,   мол,   такой-сякой,
передовой, перед партией и Родиной слово даю. Хоть бы уж этого  не  говорил!
Да и при чем тут партия и Родина! Обыкновенное хозяйское  дело.  Так  нет...
Положено!  И  чего  мы  на  каждом  шагу,  надо  не  надо,  бросаемся  этими
словами?..
     Ну что ж, сам и виноват. Не обдумал. По  чужим  подсказкам  стал  жить.
Им-то что - отбрешутся, вот только Чоро жалко.  Никак  не  везет  ему.  День
здоров, два болеет. Всю жизнь суетится,  уговаривает,  обнадеживает,  а  что
толку? Осторожный уже становится, слова выбирает. Раз больной, то уходил  бы
уж, что ли, на отдых...
     Зима шла своим ходом, то  обнадеживая,  то  тревожа  чабанов.  В  отаре
Танабая пали две матки от истощения - слабы оказались. И  у  подшефных  его,
молодых чабанов, тоже подохло  по  нескольку  овец.  Ну  не  без  этого  же.
Десяток маток потерять за зиму - дело обычное. Главное  было  там,  впереди,
на подходе к весне.
     И вдруг  начало  теплеть.  У  овец  сразу  же  стало  наливаться  вымя.
Смотришь, худущие уже такие, животы едва тащат, а соски  розовеют,  набухают
не по дням, а по часам. И  с  чего  бы?  Откуда  силы  такие  берутся?  Слух
пронесся, что у кого-то уже объягнилось несколько  маток.  Значит,  недогляд
был при случке. И это было первым сигналом. Через  неделю-другую  посыплются
ягнята, как груши. Успевай  только  принимать.  И  начнется  великая  страда
чабанская! За каждого ягненка дрожать будет чабан  и  проклинать  тот  день,
когда пошел за отарой,  и  радости  его  предела  не  будет,  если  сбережет
молодняк, если встанут ягнята на ноги и покажут хвосты свои зиме.
     Но только бы вышло оно так, только бы  вышло!  Чтоб  потом  не  прятать
глаза от людей...
     Прислали из колхоза сакманщиц - женщин большей  частью  престарелых  да
бездетных, которых удалось вытащить из села, - для помощи на время окота.  К
Танабаю в отару прислали двух сакманщиц. Приехали с постелями, с палаткой  и
пожитками. Веселей стало. Сакманщиков надо было, по  крайней  мере,  человек
семь. Ибраим заверил, что они  будут,  когда  отары  перекочуют  на  окотный
пункт, в долину Пяти Деревьев, а сейчас, мол, хватит и этих.
     Зашевелились отары, стали перебираться пониже, в предгорья, на  окотные
базы. Танабай попросил Эшима Болотбекова, чтобы он помог женщинам  добраться
до места и устроиться там, пока он  подгонит  отару.  Отправил  их  с  утра,
караваном целым, а сам собрал овец и направил их  своим  ходом,  полегоньку,
чтобы нетрудно было маткам на сносях. Потом ему придется проделать  этот  же
путь в долину Пяти Деревьев еще два раза, помочь подшефным.
     Медленно передвигались овцы, а не поторопишь их. Даже  пес  соскучился,
побежал рыскать по сторонам.
     Солнце было уже на закате, но пригревало. И чем ниже  опускалась  отара
в предгорья, тем теплей становилось. Зелень уже пробивалась на солнцепеке.
     В пути вышла небольшая задержка - окотилась  первая  матка.  Не  должно
было быть этого, огорчался Танабай, продувая уши  и  ноздри  новорожденному.
Срок окота наступал через неделю, не раньше. А тут на тебе!
     Может, еще начнут ягниться по пути? Осмотрел других - нет, вроде бы  не
похоже. Успокоился, а потом даже повеселел. То-то  обрадуются  девчушки  его
первому ягненку. Первенец всегда мил.  И  ягненок-то  оказался  хорошенький.
Белый, с черными ресницами и  черными  копытцами.  Было  в  отаре  несколько
полугрубошерстных овец, одна из них  как  раз  разрешилась.  Ягнята  от  них
обычно рождаются крепкие, в шерсточке, не то что от тонкорунных,  те  рожают
почти голышей.
     - Ну, раз уж ты поторопился, погляди  на  божий  свет,  -  приговаривал
Танабай. - И принеси нам счастье! Принеси нам таких, как ты, столько,  чтобы
ступить негде было ногой, чтобы от голосов ваших  в  ушах  звенело  и  чтобы
жили все, как один! - Он поднял ягненка над головой. -  Смотри,  покровитель
овец, вот он, первый, помоги нам!
     Вокруг стояли горы, и они молчали.
     Танабай упрятал ягненка под шубу и пошел, подгоняя овец.  Матка  бежала
следом, беспокоилась, блеяла.
     - Пошли, пошли! - сказал ей Танабай. - Здесь он, никуда не денется.
     Обсох ягненок под шубой, пригрелся.
     На базу Танабай пригнал отару к вечеру.
     Все были уже на месте, из юрты тянулся дымок. Возле  палатки  хлопотали
сакманщицы. Управились, стало быть, с переездом. Эшима  не  видно  было.  Ну
да, увел уже  вьючного  верблюда,  чтобы  завтра  самому  перекочевать.  Все
правильно.
     Но то, что Танабай увидел затем, потрясло  его,  как  гром  среди  бела
дня. Ничего хорошего он не ожидал, но чтобы кошара  для  расплода  стояла  с
прогнившей и провалившейся камышовой крышей, с дырами в  стенах,  без  окон,
без дверей, чтобы ветер продувал ее вдоль и поперек,  -  нет,  этого  он  не
ожидал. Вокруг уже почти не было снега, а в кошаре лежали сугробы.
     Загон, сложенный когда-то из камней, тоже лежал в руинах.  Танабай  так
расстроился, что не стал даже глядеть, как девочки радуются  ягненку.  Сунул
им его в руки и пошел осматривать все кругом. И куда бы ни ткнулся  -  всюду
такая бесхозяйственность, какой свет  не  видывал.  С  самой  войны,  должно
быть, все  здесь  было  заброшено,  справлялись  кое-как  с  окотом  овец  и
уходили, кинув все дождям и ветрам. На крыше  сарая  пригорюнился  кособокий
прикладок гнилого сена, лежали кучи разбросанной соломы - вот и  весь  корм,
и вся подстилка для ягнят и  маток  на  всю  отару,  если  не  считать  двух
неполных мешков ячменной муки да ящика с солью, что  были  свалены  в  углу.
Там же, в углу, было брошено несколько фонарей с разбитыми стеклами,  ржавый
бидон с керосином, две лопаты и обломанные вилы. Так и хотелось  облить  все
это керосином, сжечь к чертям собачьим и уйти отсюда куда глаза глядят...
     Ходил Танабай, спотыкаясь о мерзлые кучи прошлогоднего навоза и  снега,
и не знал, что сказать. Слов не находил. Только и повторял  как  помешанный:
"Да как же так можно?.. Да как же так можно?.. Да как же так можно?.."
     А потом выскочил из  кошары,  бросился  седлать  коня.  Руки  тряслись,
когда седлал. Сейчас он поскачет туда, поднимет всех на ноги  среди  ночи  и
сделает  сам  не  знает  что!  Схватит  за  шиворот  этого  Ибраима,   этого
председателя Алданова и Чоро: пусть не ждут от него пощады! Раз  они  с  ним
так - не видать им от него добра! Все, конец!..
     - А ну постой! - успела перехватить поводья  Джайдар.  -  Куда  ты?  Не
смей. Слезь, послушай меня!
     Но где там! Попробуй останови Танабая.
     - Отпусти! Отпусти! -  орал  он,  вырывая  поводья,  наезжая  на  жену,
нахлестывая коня. - Отпусти, говорю! Я убью их! Я убью!
     - Не пущу! Тебе надо кого-нибудь убить? Убей меня.
     Тут прибежали сакманщицы на помощь Джайдар,  прибежали  дочки,  подняли
рев.
     - Отец! Отец! Не надо!
     Остыл Танабай, но все еще порывался ехать.
     - Не держи меня, разве ты не видишь, что  тут  творится?  Разве  ты  не
видишь - вон матки с ягнятами. Куда мы  их  завтра  денем,  где  крыша?  Где
корм? Передохнут все. Кто будет отвечать? Отпусти!
     - Да  постой  ты,  постой.  Ну  хорошо,  ну  поедешь   ты,   накричишь,
наскандалишь. А что из того? Если они до сих пор ничего не сделали,  значит,
нет у них сил на это. Было бы из чего, разве колхоз  не  построил  бы  новую
кошару?
     - Но крышу-то перебрать можно было? А где двери? Где окна?  Все  кругом
развалено, в кошаре снег,  навоз  не  вывозили  лет  десять!  А  смотри,  на
сколько хватит этого гнилого сена? Разве же ягнятам такое сено? А  подстилку
откуда возьмем? Пусть в грязи дохнут ягнята, да? Так, по-твоему? Уйди!
     - Хватит, Танабай, уймись. Ты что, лучше всех? Как все,  так  и  мы.  И
тебя еще мужчиной считают! -  стыдила  жена.  -  Подумай  лучше,  что  можно
сделать, пока не поздно. Плюнь ты на них. Нам отвечать, и нам делать. Я  вон
приметила по пути к ложбинке шиповник густой, колючий,  правда,  -  нарубим,
позатыкаем крышу, сверху навоза набросаем. А  на  подстилку  курая  придется
накосить. Как-нибудь да и перебьемся, если погода не подведет...
     Тут и сакманщицы стали успокаивать Танабая. Сполз он  с  седла,  плюнул
на баб и пошел в юрту. Сидел, уронив голову,  поникшую,  как  после  тяжелой
болезни.
     Притихли все дома. Разговаривать  боялись.  Джайдар  сняла  с  кизячных
углей чайник, заварила покрепче, принесла в кувшине  воды,  дала  мужу  руки
помыть. Расстелила чистую скатерть, конфеты даже  откуда-то  достала,  масла
топленого положила в тарелку желтыми ломтиками. Пригласили сакманщиц и  сели
пить чай. Ох, уж эти бабы! Пьют себе чай из  пиал,  разговоры  разговаривают
всякие, будто в гостях сидят. Молчал Танабай,  а  после  чая  вышел  и  стал
укладывать обвалившиеся  камни  загона.  Работы  тут  невпроворот.  Но  хоть
что-то надо было сделать, чтобы загнать овец на ночь. Вышли женщины  и  тоже
взялись за камни. Даже девчонки силились подносить их.
     - Бегите домой, - сказал им отец.
     Стыдно было ему. Таскал камни, не поднимая глаз. Правду  говорил  Чоро:
не будь Джайдар, не сносить Танабаю головы своей бедовой...


16

     На другой день съездил Танабай подсобить перекочевке  своих  подшефных,
а потом всю неделю работал не  покладая  рук.  Не  помнил  даже,  когда  так
доводилось, разве что на фронте, когда оборону строили круглыми сутками.  Но
там - со всем полком, с дивизией, с армией. А здесь - сам, жена да  одна  из
сакманщиц. Вторая пасла овец поблизости.
     Труднее всего пришлось с очисткой кошары от навоза и рубкой  шиповника.
Заросли оказались густые, сплошь в колючках.  Сапоги  все  изодрал  Танабай,
шинель солдатскую свою доконал - вся в клочьях висела  на  нем.  Нарубленный
шиповник связывали веревками и тащили  волоком,  потому  что  на  лошадь  не
навьючишь, и на себе не утащишь - колючки. Чертыхался Танабай - долина  Пяти
Деревьев, а от них и пяти пеньков не  сыщешь.  Согнувшись  в  три  погибели,
обливаясь потом, волокли они этот проклятый шиповник, дорогу им  проборонили
к кошаре. Жалко было Танабаю женщин, но ничего не  поделаешь.  И  работалось
неспокойно. Времени в обрез, и на небо надо поглядывать - как  там?  Повалит
снег, тогда и это все ни к чему. И все заставлял старшую  дочурку  бегать  к
отаре - узнавать, не начался ли окот.
     А с навозом и того хуже. Тут  его  было  столько,  что  за  полгода  не
вынести. Когда под хорошей крышей лежит сухой, утрамбованный  овечий  навоз,
то работать с  ним  даже  приятно.  Слитными,  плотными  кусками  отделяется
вырубленный пласт. Его складывают сушиться большими штабелями. Жар  овечьего
кизяка приятен и чист,  как  золото,  им  и  обогреваются  чабаны  в  зимние
холода. Но если навоз полежал под дождем или под снегом,  как  тут,  то  нет
ничего более тяжкого, чем возиться с  ним.  Каторжная  работа.  А  время  не
ждало. Ночью, засветив чадящие фонари, продолжали они выносить  на  носилках
эту холодную, липкую, тяжелую, как свинец, грязь. Вот уже вторые сутки.
     На задворках навалили уже огромную кучу навоза, а  в  кошаре  оставался
еще непочатый край.  Торопились  очистить  хотя  бы  один  угол  кошары  для
ожидавшихся ягнят. Но что значит один угол, когда всей этой  большой  кошары
мало, чтобы  поместить  всех  маток  и  их  приплод  -  ведь  в  день  будет
появляться по двадцать-тридцать ягнят! "Что  будет?"  -  только  об  этом  и
думал  Танабай,  накладывая  на  носилки  навоз,  вынося  его,  затем  вновь
возвращаясь, и так без конца, до полуночи, до  рассвета.  Мутило  уже.  Руки
онемели. Да еще и фонари го и дело задувало ветром.  Хорошо,  сакманщицы  не
роптали, работали так же, как Танабай и Джайдар.
     Прошли сутки, затем еще сутки и еще. А они все носили и  носили  навоз,
затыкали дыры в стенах и в крыше. И ночью однажды,  выходя  с  носилками  из
кошары, услышал Танабай, как замекал ягненок в загоне и как  матка  взблеяла
в ответ, стуча ногами. "Началось!" - екнуло под сердцем.
     - Ты слышала? - обернулся Танабай к жене.
     Они разом бросили  под  ноги  носилки  с  навозом,  схватили  фонари  и
побежали в загон.
     Зашарили фонари, мигая неверным светом, по отаре. Где он?  Вон  там,  в
углу!  Матка  уже  облизывала  крохотное,  дрожащее  тельце  новорожденного.
Джайдар подхватила ягненка в подол. Хорошо, что вовремя подоспели, а  не  то
так и замерз бы в загоне. Рядом, оказывается, окотилась еще одна матка.  Она
принесла двойню. Этих положил в подол плаща Танабай. В  потугах  лежали  еще
штук пять и сдавленно мычали. Значит, началось. К  утру  и  эти  разродятся.
Позвали  сакманщиц.  Стали  выводить  из  загона  окотившихся  маток,  чтобы
поместить их в тот угол кошары, что уже был кое-как расчищен.
     Постелил Танабай соломы под стену,  уложил  ягнят,  отведавших  впервые
молозива матерей, прикрыл их мешком.  Холодно.  Маток  впустил  сюда  же.  И
призадумался, закусив губу. А  что  толку  было  думать?  Оставалось  только
надеяться, что, может быть, все как-нибудь образуется. Сколько дел,  сколько
забот... Хоть бы соломы было вдосталь так и той нет. Ибраим и на это  найдет
уважительную причину. Скажет, попробуй привези солому по бездорожью в горы.
     Эх, что будет, то будет! Пошел принес банку с  разведенными  чернилами.
Одному ягненку намалевал на спине двойку, а двойняшкам  по  тройке.  Так  же
пронумеровал и маток. А то потом попробуй разберись, когда они  будут  здесь
кишеть сотнями. Не за горами, страда чабанская началась!
     И началась она круто, жестко, как в обороне, когда нечем отбиваться,  а
танки идут. А ты стоишь в окопе и не уходишь,  потому  что  некуда  уходить.
Одно из двух - или чудом выстоять в схватке, или умереть.
     Стоял Танабай поутру на пригорке  перед  выгоном  отары  на  пастьбу  и
молча смотрел по сторонам, словно оценивая свои позиции. Ветхой,  никудышной
была его оборона.  Но  он  должен  был  стоять.  Уходить  ему  было  некуда.
Небольшая извилистая долинка с обмелевшей речушкой теснились между  увалами,
за ними поднимались сопки повыше, а за теми - еще  выше,  в  снегу.  Чернели
над белыми склонами голые каменные  скалы,  а  там,  на  хребтах,  скованных
сплошным  льдом,  лежала  зима.  Ей   было   рукой   подать   сюда.   Стоило
шевельнуться, скинуть вниз тучи, и утонет долинка во мгле, не разыщешь.
     Небо было серое, в серой стылой мути. Ветер  поддувал  низом.  Пустынно
было  вокруг.  Горы,  кругом  горы.  Холодно  на  душе  от  тревоги.   А   в
кошаре-развалюшке уже мекали ягнята. Только что отбили из  стада  еще  голов
десять подоспевших овец, оставили на окот.
     Отара потихоньку ушла добывать себе скудный корм.  И  там,  на  выгоне,
тоже теперь  глаз  да  глаз  нужен.  Бывает,  что  овца  не  подает  никаких
признаков, что  скоро  окотится.  А  потом  -  раз,  прилегла  за  кустом  и
опросталась. Если недоглядеть, застудится на сырой земле  ягненок,  и  тогда
он уже не жилец.
     Однако застоялся Танабай  на  пригорке.  Махнув  рукой,  он  зашагал  к
кошаре. Там еще работы невпроворот, надо хоть что-то успеть еще сделать.
     Приезжал потом Ибраим, муку привозил - бесстыжие глаза  его...  А  где,
говорит, дворцы я вам возьму? Какие были кошары в  колхозе,  такие  и  есть.
Других нет. До коммунизма пока не дошли.
     Танабай едва удержался, чтобы не броситься на него с кулаками.
     - При чем тут смешки твои? Я  о  деле  говорю,  я  о  деле  думаю.  Мне
отвечать.
     - А я, по-вашему, не думаю? Вы отвечаете за какую-то одну  отару,  а  я
за все, за вас, за других, за все животноводство. Думаете, мне  легко!  -  И
вдруг, к изумлению Танабая, тот ловкач  заплакал,  уткнувшись  в  ладоши,  и
забормотал сквозь слезы: - Под суд  я  попаду!  Под  суд!  Нигде  ничего  не
достанешь.  Люди  не  хотят  идти  даже  в  сакманщики  на  время.   Убейте,
растерзайте меня, ничего я больше не могу. И не ждите от  меня  ничего.  Зря
я, зря пошел на это дело...
     С тем и уехал, оставив простака Танабая в немалом смущении. Больше  его
тут и не видели.


     Окотилась пока первая сотня маток. В отарах Эшима  и  Бектая,  стоявших
выше по долине, окот и не начинался еще,  но  Танабай  уже  чувствовал,  что
надвигается катастрофа. Все они, сколько их было - трое взрослых, не  считая
старую женщину-сакманщицу, которая теперь постоянно пасла отару,  и  старшая
шестилетняя  девочка,  -  едва  успевали  принимать  ягнят,   обтирать   их,
подсаживать к маткам, утеплять чем придется,  выносить  навоз,  подтаскивать
хворост на подстилку. И уже  слышны  были  голодные  крики  ягнят  -  им  не
хватало молока, матки были истощены и кормить их было  нечем.  А  что  ждало
впереди?
     Закружились   круговертью   дни   и   ночи   чабанские,    наваливалась
расплодная - ни вздохнуть, ни разогнуться.
     А вчера как напугала их погода! Сильно захолодало вдруг, тучи  поползли
хмурые,  посыпалась  жесткая  снежная   крупа.   Потонуло   все   во   мгле,
потемнело...
     Но вскоре тучи разошлись и стало теплеть.  Весной  запахло  в  воздухе,
сыростью. "Дай-то бог, может, весна встанет. Только бы уж прочно  встала,  а
то нет ничего хуже, когда  пойдет  шататься  туда-сюда",  -  думал  Танабай,
вынося на вилах с соломой водянистые последы приплода.
     И весна пришла, только не так,  как  ожидал  Танабай.  Заявилась  вдруг
ночью с дождем, туманом и  снегом.  Всей  своей  мокрой  и  холодной  массой
обрушилась на кошару, на юрту, на загон, на все кругом.  Вспучилась  ручьями
и лужами на мерзлой,  слякотной  земле.  Просочилась  сквозь  гнилую  крышу,
подмыла стены и пошла затапливать кошару, пробирать ее обитателей дрожью  до
мозга костей. Всех подняла на ноги. Сбились в  кучу  ягнята  в  воде,  орали
матки, котившиеся стоя. С подхвата  крестила  весна  новорожденных  холодной
водой.
     Засуматошились люди в плащах, с фонарями.  Забегал  Танабай.  Как  пара
загнанных зверей, метались во тьме большие сапоги  его  по  лужам,  по  жиже
навозной. Хлестали полы плаща крыльями подбитой птицы. Хрипел он, крича