ядке,  какая-то
тут большая загвоздка у нас, - говорил Танабай. - Не верю,  что  так  должно
быть. Или мы разучились работать, или вы неправильно руководите нами.
     - Что не так? Что неправильно? - Бухгалтер  совал  ему  бумаги.  -  Вот
смотри планы... Вот что получили, вот что сдали, вот дебет, вот кредит,  вот
сальдо. Доходов нет, одни убытки. Чего ты  еще  хочешь?  Разберись  сначала.
Один ты коммунист, а мы враги народа, да?
     В разговор влезали другие, начинался спор, шум, и Танабай  сидел,  сжав
голову руками, и думал в отчаянье, что же это такое происходит.  Он  страдал
за колхоз не только потому, что работал в нем, - были еще и  другие,  особые
причины. Были люди, у которых с Танабаем  давно  счеты.  Он  знал,  что  они
теперь посмеиваются над ним втихую и, завидев его, вызывающе глядят в  лицо:
ну как, мол, дела-то? Может, опять раскулачивать возьмешься?  Только  с  нас
теперь спрос невелик. Где сядешь, там и  слезешь.  У-ух,  почему  только  не
пришибло тебя на фронте!..
     И  он  им  отвечал  взглядом:  подождите,  сволочи,  все  равно   будет
по-нашему! А ведь люди это не  чужие,  свои.  Сводный  брат  его  Кулубай  -
старик уже, до войны отсидел в Сибири семь лет. Сыновья тоже пошли  в  отца,
люто ненавидят Танабая. И с чего бы  им  любить?  Может,  и  дети  их  будут
ненавидеть род Танабая. И имеют на то причины. Дело это давнее,  а  обида  у
людей живет. Надо ли было поступать так с Кулубаем? Разве не был  он  просто
справным хозяином, середняком? А родство куда  денешь?  Кулубай  от  старшей
жены,  а  он  от  младшей,  но  у  киргизов  такие  братья   считаются   как
единоутробные. Значит, и на родство он посягнул,  сколько  разговоров  тогда
было. Теперь, конечно, можно по-разному  судить.  А  тогда?  Разве  не  ради
колхоза он пошел на это дело? А надо ли было? Раньше не сомневался, а  после
войны думал порой иначе. Не нажил ли лишних врагов себе и колхозу?
     - Ну что ты сидишь, Танабай, очнись, - возвращали его  к  разговору.  И
снова все то же: надо за зиму  вывезти  весь  навоз  на  поля,  собирать  по
дворам. Колес нет - значит, надо купить карагачевого леса, железа  на  шины,
а на какие деньги, дадут ли кредит и подо что? Банк словам не верит.  Старые
арыки надо ремонтировать, новые прокопать, работа  большая,  тяжелая.  Зимой
народ не  идет,  земля  мерзлая,  не  раздолбаешь.  А  весной  не  успеть  -
посевная, окот, прополки, а там сенокос... А как быть  с  овцеводством?  Где
помещения для расплода? И на молочной ферме тоже не лучше.  Крыша  прогнила,
кормов не хватает, доярки не хотят работать. Толкутся с утра до ночи, а  что
получают?  А  сколько  еще  было  разных  других  забот  и  нехваток?  Жутко
становилось подчас.
     И  все  же  собирались  с  духом,  снова  обсуждали  эти   вопросы   на
партсобрании, на правлении колхоза. Председателем  был  Чоро.  Потом  только
оценил его Танабай. Критиковать, оказывается, было  легче.  Танабай  отвечал
за табун лошадей, а Чоро за всех  и  за  все  в  колхозе.  Да,  крепким  был
человеком Чоро. Когда, казалось, все разваливается, когда  стучали  на  него
по столу в районе и хватали за грудки в колхозе, не пал Чоро духом.  Танабай
на его месте или с ума сошел бы,  или  покончил  с  собой.  А  Чоро  все  же
удержал хозяйство, стоял до последнего,  пока  совсем  не  сдало  сердце,  и
потом еще поработал года два  парторгом.  Умел  Чоро  убеждать,  говорить  с
людьми. Вот так и получалось, что, послушав его, Танабай  снова  верил,  что
все наладится, что будет наконец так, как мечтали об этом  в  самом  начале.
Один раз только пошатнулась его вера в Чоро, но  и  то  он  сам  больше  был
виноват...
     Иноходец не знал, что творилось на душе Танабая, когда  он  выходил  из
конторы со злым взглядом и сдвинутыми бровями, когда  он  жестко  садился  в
седло и резко дергал поводья. Но он чуял, что хозяину очень  плохо.  И  хотя
Танабай никогда его не бил,  иноходец  в  такие  минуты  боялся  хозяина.  А
увидев на дороге ту женщину,  конь  уже  знал,  что  хозяину  теперь  станет
легче,  что  он  подобреет,  придержит  его  и  будет  о   чем-то   негромко
разговаривать с ней, а ее руки будут теребить его, Гульсары, гриву,  гладить
шею. Ни у кого из людей не было таких ласковых рук.  Это  были  удивительные
руки, упругие и чуткие, как губы той маленькой гнедой  кобылицы  со  звездой
на лбу. И ни у кого на свете  не  было  таких  глаз,  как  у  этой  женщины.
Танабай разговаривал с ней, склонившись с седла,  а  она  то  улыбалась,  то
хмурилась, качала головой, не соглашаясь с чем-то, и глаза  ее  переливались
светом и тенью, как камни на дне быстрого ручья в лунную  ночь.  Уходя,  она
оглядывалась и опять качала головой.
     После этого Танабай ехал задумчивый. Он отпускал  поводья,  и  иноходец
шел так, как ему хотелось. Вольно, дорожным  тротом.  Хозяина  словно  и  не
было в седле. Словно и  он,  и  конь  были  каждый  сам  по  себе.  И  песня
появлялась сама  по  себе.  Негромко,  без  ясных  слов,  под  мерный  топот
иноходца напевал Танабай про страдания давно ушедших людей. А  конь  выбирал
знакомую тропку и нес его в степь за реку, к табунам...
     Гульсары любил,  когда  у  хозяина  было  такое  настроение,  любил  он
по-своему и эту женщину. Он знал ее фигуру, походку,  улавливал  даже  своим
тонким  нюхом  какой-то  странный,  диковинный   запах   незнакомой   травы,
исходящий от нее. То была гвоздика. Она носила бусы из гвоздики.
     - Ты заметь, как он тебя любит, Бюбюжан, - говорил ей Танабай. -  А  ну
погладь, погладь еще. Ишь как уши  развесил.  Прямо  теленок.  А  в  табунах
сейчас жизни нет от  него.  Дай  только  волю.  Грызется  с  жеребцами,  как
собака. Вот и держу его под седлом, боюсь, как бы не покалечили. Зелен еще.
     - Он-то любит, - думая о чем-то своем, отвечала она.
     - Хочешь сказать, что другие не любят?
     - Я не о том. Мы свое отлюбили. Жаль мне тебя будет.
     - Это почему же?
     - Не такой ты человек, тяжело потом тебе будет.
     - А тебе?
     - Что мне? Я вдова, солдатка. А ты...
     - А я член ревизионной комиссии. Вот встретил тебя и выясняю  кое-какие
факты, - пытался шутить Танабай.
     - Что-то ты часто стал выяснять факты. Смотри.
     - Ну, а я при чем? Я иду, и ты идешь.
     - Я иду своей дорогой. Нам не по пути. Ну, прощай. Некогда мне.
     - Слушай, Бюбюжан!
     - Ну что? Не надо, Танабай. Зачем? Ты же умный человек. Мне и без  тебя
тошно.
     - Что ж, я тебе враг, что ли?
     - Ты себе враг.
     - Как это понимать?
     - Как хочешь.
     Она уходила, а Танабай ехал по улицам села вроде бы  куда-то  по  делу,
заворачивал на мельницу или к  школе  и  снова,  сделав  круг,  возвращался,
чтобы посмотреть, хотя бы издали, как она выйдет из дома свекрови,  где  она
оставляла дочку на время работы, и как  пойдет  к  себе,  на  окраину,  ведя
девочку за руку. Все в ней было до бесконечности родным. И то, как она  шла,
стараясь не смотреть в его сторону, и ее белеющее в темном  полушалке  лицо,
и ее девочка, и собачонка, бежавшая рядом.
     Наконец она скрывалась в своем дворе, и  он  ехал  дальше,  представляя
себе, как она  отомкнет  дверь  пустого  дома,  скинет  обтрепанный  ватник,
побежит в одном платье за водой, растопит очаг, умоет  и  накормит  девочку,
встретит корову в стаде и ночью будет лежать одна в темном, беззвучном  доме
и будет убеждать себя и его,  что  им  нельзя  любить  друг  друга,  что  он
семейный человек, что в его годы смешно  влюбляться,  что  всему  есть  своя
пора, что жена его хорошая женщина и что она не заслуживает того, чтобы  муж
тосковал по другой.
     От таких мыслей Танабаю становилось не по себе. "Значит, не судьба",  -
думал он и, глядя  в  дымчатую  даль  за  рекой,  напевал  старинные  песни,
позабыв обо всем на свете, о делах, о колхозе, об обувке и одежде  детям,  о
друзьях и недругах, о сводном брате Кулубае, с которым они не  разговаривают
многие и многие годы, о войне, которая нет-нет да и приснится,  обливая  его
холодным потом, забывал обо всем, чем  жил.  И  не  замечал,  что  конь  шел
бродом через реку и, выйдя на другой берег, снова пускался в путь. И  только
тогда, когда иноходец, почуяв близость табуна, прибавлял шагу,  он  приходил
в себя.
     - Т-р-р, Гульсары,  куда  ты  так  несешь?!  -  спохватывался  Танабай,
натягивая поводья.


5

     И все же, несмотря ни на что, прекрасное было то время и  для  него,  и
для иноходца. Слава скакуна сродни славе  футболиста.  Вчерашний  мальчишка,
гонявший мяч по задворкам, становится  вдруг  всеобщим  любимцем,  предметом
разговоров знатоков и восхищения толпы. И чем дальше, тем больше  возрастает
его слава, пока он забивает голы.  Потом  он  постепенно  сходит  с  поля  и
начисто забывается. И первые забывают его те,  кто  громче  всех  восхищался
им. На смену  великому  футболисту  приходит  другой.  Таков  и  путь  славы
скакуна. Он знаменит, пока непобедим в  состязаниях.  Единственная  разница,
пожалуй,  лишь  в  том,  что  коню  никто  не  завидует.  Лошади  не   умеют
завидовать, а люди, слава богу, еще не научились  завидовать  лошадям.  Хотя
как сказать - пути зависти непостижимы, известны  случаи,  когда,  чиня  зло
человеку, завистники вколачивали  гвоздь  в  копыто  коня.  Ох,  эта  черная
зависть!.. Но бог с ней...
     Сбылось предсказание  старика  Торгоя.  В  ту  весну  высоко  поднялась
звезда иноходца. Уже все знали о нем - и стар и мал: "Гульсары!",  "Иноходец
Танабая", "Краса аила"...
     А чумазые  мальчишки,  еще  не  выговаривающие  букву  "р",  бегали  по
пыльной улице, подражая бегу иноходца, и наперебой кричали:  "Я  Гульсалы...
Нет, я Гульсалы... Мама, скажи, что я Гульсалы...  Чу,  впелед,  а-и-и-й,  я
Гульсалы..."
     Что значит слава и какую великую силу имеет  она,  познал  иноходец  на
первой своей большой скачке. То было Первое мая.
     После митинга на большом лугу у реки начались игры.  Народу  сошлось  и
съехалось отовсюду уйма. Люди понаехали из соседнего совхоза, с гор  и  даже
из Казахстана. Казахи выставляли своих коней.
     Говорили, что после войны не было еще такого большого праздника.
     С утра еще, когда Танабай оседлывал, с  особой  тщательностью  проверяя
подпруги и крепления стремян, иноходец почувствовал по блеску в  его  глазах
и  дрожанию  рук   приближение   чего-то   необыкновенного.   Хозяин   очень
волновался.
     - Ну, смотри у меня, Гульсары, не подкачай,  -  шептал  он,  расчесывая
коню гриву и челку. - Ты не должен опозорить себя, слышишь! Мы не  имеем  на
то права, слышишь!
     Ожидание  чего-то  необыкновенного  чувствовалось  в   самом   воздухе,
взбудораженном голосами и беготней  людей.  По  соседним  стойбищам  седлали
своих коней  табунщики.  Мальчишки  были  уже  на  лошадях,  они  с  криками
носились вокруг. Потом табунщики съехались и все вместе двинулись к реке.
     Гульсары был ошеломлен таким скоплением на лугу людей и  коней.  Гул  и
гомон стояли над рекой, над лугом, над  пригорками  вдоль  поймы.  В  глазах
рябило от ярких платков  и  платьев,  от  красных  флагов  и  белых  женских
тюрбанов. Кони были в лучших  сбруях.  Звенели  стремена,  бряцали  удила  и
серебряные подвески на нагрудниках.
     Кони под всадниками, теснясь в рядах,  нетерпеливо  топтались,  просили
поводья и рыли копытами землю.  В  кругу  гарцевали  старики,  распорядители
игр.
     Гульсары ощущал, как в нем все больше нарастает  напряжение,  как  весь
он наливается силой. Ему казалось, что в  него  вселился  какой-то  огненный
дух,  и  чтобы  от  него  освободиться,  надо  скорее  вырваться  в  круг  и
понестись.
     И когда распорядители дали знак к выходу в круг  и  Танабай  приспустил
поводья, иноходец вынес его на  середину,  завертелся,  не  зная  еще,  куда
устремиться. По рядам пронесся гул: "Гульсары! Гульсары!.."
     Выехали  все  желающие  принять  участие  в  большой  байге.  Набралось
человек пятьдесят верховых.
     - Просите у народа благословения! - торжественно  провозгласил  главный
распорядитель игр.
     Бритоголовые всадники с тугими повязками на лбу двинулись вдоль  рядов,
подняв руки с раскрытыми ладонями, и из края в край прошумел  единый  вздох:
"Оомиин!" - и сотни рук поднялись ко лбам и опустились  ладонями  по  лицам,
как стекающие потоки вод.
     После этого всадники отправились на  рысях  к  старту,  который  был  в
поле, за девять километров отсюда.
     Тем  временем  начались  игры  на  кругу  -  борьба  пеших  и   конных,
стаскивание с седел, поднятие монет на скаку и другие  состязания.  Все  это
было только вступлением, главное начнется там, куда ускакали всадники.
     Гульсары горячился по пути. Он не  понимал,  почему  хозяин  сдерживает
его. Вокруг гарцевали и ярились другие кони. И оттого, что их было  много  и
все просились вскачь, иноходец злился и дрожал от нетерпения.
     Наконец все  выстроились  на  старте  в  один  ряд,  голова  к  голове,
отправитель проскакал перед фронтом из конца в конец, поднял  белый  платок.
Все замерли, возбужденные и  настороженные.  Рука  взмахнула  платком.  Кони
рванулись,  и  вместе  со  всеми,  подхваченный  порывом,   ринулся   вперед
Гульсары. Земля загремела барабаном под  лавиной  копыт,  взметнулась  пыль.
Под гиканье и крики верховых лошади распластались в бешеном карьере.  Только
один Гульсары, не умевший скакать галопом,  шел  иноходью.  В  этом  были  и
слабость его, и сила.
     Сначала  шли  все  кучей,  но  уже   через   несколько   минут   начали
растягиваться Гульсары не видел этого. Он видел только, что резвые  скаковые
лошади обошли его и были уже впереди, на дороге.  В  морду  хлестали  из-под
копыт горячий щебень и комья сухой глины, а  вокруг  скакали  кони,  кричали
верховые, свистели нагайки и клубилась пыль.  Пыль  разрасталась  облаком  и
летела над  землей.  Резко  пахло  потом,  кремнем  и  молодой  растоптанной
полынью.
     Так продолжалось  почти  до  половины  пути.  Впереди  всех  неслись  с
недосягаемой для иноходца скоростью с десяток  лошадей.  По  сторонам  стало
стихать, шум задних отставал, но то, что  впереди  шли  другие,  и  то,  что
поводья так и не давали ему  полной  свободы,  поднимало  в  нем  ярость.  В
глазах темнело от злобы и ветра,  дорога  стремительно  уплывала  под  ноги,
солнце катилось навстречу, падая с неба огненным шаром. Жаркий пот  прошибал
по всему телу, и чем больше иноходец потел, тем легче становился он сам  для
себя.
     И  вот  наступил  момент,  когда  скаковые  лошади  стали  уставать   и
постепенно сдавать в беге, а иноходец только  входил  в  разгар  своих  сил.
"Чу, Гульсары, чу!" -  услышал  он  голос  хозяина,  и  солнце  еще  быстрей
покатилось навстречу. И замелькали одно за другим настигнутые и  оставленные
позади  искаженные  яростью  лица  всадников,  взмытые  в   воздух   плетки,
оскаленные, хрипящие морды коней. Исчезла вдруг власть удил и  поводьев,  не
стало для Гульсары ни седла, ни всадника - в нем бушевал огненный дух бега.
     И все же впереди шли бок о бок два скачущих коня, темно-серый и  рыжий.
Оба,  не  уступая  друг  другу,  мчались,  подгоняемые  криками  и  плетками
верховых. Это были сильные скакуны. Гульсары долго настигал их и на  подъеме
дороги обошел наконец. Он вскочил на бугор,  точно  бы  на  гребень  большой
волны, и на  какое-то  мгновение  словно  завис  в  полете,  невесомый.  Дух
захватило в груди, и еще ярче брызнуло солнце в  глаза,  и  он  стремительно
пошел вниз по дороге, но вскоре услышал позади топот настигающих  копыт.  Те
двое, темно-серый и рыжий, брали реванш. Они подошли  с  двух  сторон  почти
вплотную и уже не отставали ни на шаг.
     Так мчались они втроем, голова к голове, слившись  в  едином  движении.
Гульсары казалось, что они  теперь  вовсе  не  бегут,  что  все  они  просто
застыли  в  каком-то  странном  оцепенении  и  безмолвии.  Можно  было  даже
разглядеть  выражение  глаз  соседей,   их   напряженно   вытянутые   морды,
закушенные удила, уздечки и поводья. Темно-серый смотрел свирепо  и  упрямо,
а рыжий волновался, взгляд его неуверенно скользил по  сторонам.  Именно  он
первым начал отставать. Сначала скрылся его  виноватый,  блуждающий  взгляд,
затем уплыла назад морда с раздутыми ноздрями, и  больше  его  не  стало.  А
темно-серый отставал мучительно  и  долго.  Он  медленно  умирал  на  скаку,
взгляд его постепенно стекленел от бессильной  злобы.  Так  и  ушел  он,  не
желая признать поражения.
     Когда соперники отстали, вроде бы легче стало  дышать.  А  впереди  уже
серебрилась излучина реки,  зеленел  луг,  и  слышался  оттуда  далекий  рев
человеческих голосов. Самые рьяные  болельщики  поджидали,  оказывается,  по
пути. С улюлюканьем и гиканьем они  скакали  по  сторонам.  И  тут  иноходец
почувствовал вдруг слабость. Сказывалось расстояние. Что  там  было  позади,
настигали его или нет, это Гульсары не знал. Бежать  становилось  невмоготу,
силы покидали его.
     Но там, впереди, гудела и колыхалась огромная толпа, и  уже  покатились
двумя рукавами навстречу конные  и  пешие,  крики  становились  все  громче,
сильней. И он вдруг явственно услышал: "Гульсары! Гульсары! Гульсары!.."  И,
вбирая в себя эти крики, возгласы и вопли,  наполняясь  ими,  как  воздухом,
иноходец с новой силой устремился вперед. Ах, люди, люди!  Чего  только  они
не могут!..
     При неумолкающем шуме и криках ликования Гульсары прошел сквозь  гулкий
коридор встречающих и, сбавляя бег, описал круг по лугу.
     Но это было еще не все. Теперь ни он, ни  его  хозяин  не  принадлежали
себе. Когда иноходец немного  отдышался  и  успокоился,  народ  расступился,
образуя  круг  победителя.  И  снова  взмыли  крики:  "Гульсары,   Гульсары,
Гульсары!" А вместе с ним гремело и  имя  его  хозяина:  "Танабай!  Танабай!
Танабай!"
     И  снова  люди  совершили  какое-то  чудо   с   иноходцем.   Гордый   и
стремительный, он вступил на арену с высоко  поднятой  головой,  с  горящими
глазами. Хмелея от воздуха славы,  Гульсары  пошел  выплясывать,  вышагивать
боком, порываясь к новому бегу. Он знал, что он красив, могуч и знаменит.
     Танабай объезжал народ с распростертыми руками победителя, и  снова  из
края в край прошумел единый вздох благословения: "Оомиин!" - и  снова  сотни
рук поднимались ко лбам  и  опускались  ладонями  по  лицам,  как  стекающие
потоки вод.
     И тут среди множества лиц иноходец увидел вдруг  знакомую  женщину.  Он
сразу узнал ее, когда она опустила ладони по лицу, хотя в этот раз она  была
не в темном полушалке, а в белом платье. Она стояла  в  первом  ряду  толпы,
счастливая и радостная, и не отрываясь смотрела на них сияющими,  как  камни
в быстром солнечном водопое, глазами. Гульсары  привычно  потянулся  к  ней,
чтобы постоять  возле  нее,  чтобы  хозяин  поговорил  с  ней  и  чтобы  она
потеребила гриву, погладила ему шею своими удивительными руками, упругими  и
чуткими, как губы той маленькой  гнедой  кобылицы  со  звездой  на  лбу.  Но
Танабай почему-то тянул поводья в другую сторону, а иноходец все крутился  и
порывался к ней, не понимая хозяина. Неужели  хозяин  не  видит,  что  здесь
стоит та женщина, с которой ему, хозяину, надо обязательно поговорить?..


     И второй день, то есть второе мая, тоже был днем Гульсары. В  этот  раз
пополудни разыгрывалось в степном урочище козлодранье - своеобразный  конный
футбол, в котором  вместо  мяча  служит  обезглавленная  туша  козла.  Козел
удобен тем, что шерсть на нем длинная, прочная и его  можно  подхватывать  с
коня за ногу или за шкуру.
     Снова огласилась степь древними  криками,  снова  зарокотала  барабаном
земля. Лавина конных болельщиков с  возгласами  и  воплями  металась  вокруг
игроков. И снова героем  дня  был  Гульсары.  В  этот  раз,  уже  окруженный
ореолом славы, он сразу стал самой сильной фигурой в игре. Танабай,  однако,
приберегал его к финишу