восход. Что  там
автомашина! Когда вернулись со стройки Чуйского канала и  привезли  с  собой
первые патефоны, как потянулся тогда аил к новой  песне!  В  конце  лета  то
было. По вечерам собирались все к тем,  у  кого  патефоны,  выносили  их  на
улицу и все слушали и слушали пластинку  про  ударницу  в  красной  косынке.
"Эй, ударница в красной косынке, скипятила бы  ты  мне  чайку!.."  Это  тоже
были для них плоды социализма...
     - А  мы  сами-то,  помнишь,  Чоро,   после   митинга   понабивались   в
полуторку - полным-полно! - вспоминал,  оживляясь,  Танабай.  -  Я  стоял  у
кабины с красным флагом, как на празднике. И  поехали  мы  просто  так,  без
дела, на станцию, а оттуда  вдоль  железной  дороги  на  другую  станцию,  в
Казахстан. Пиво пили в парке. И всю дорогу туда и  обратно  пели  песни.  Из
тех джигитов мало кто остался  -  погибли  все  на  войне.  Да...  И  ночью,
слушай, не выпускал я из рук этот красный флаг. Ночью-то кто бы его  увидел?
А я все не выпускал его из рук... То был мой флаг. И все  пел,  охрип  даже,
помню... Почему мы теперь не поем, Чоро?
     - Стареем, Танабай, теперь уже не к лицу как-то...
     - Да я не об этом - мы свое отпели. А молодежь? Вот я бываю  у  сына  в
интернате. Каким он там  выучится?  С  этих  пор  знает  уже,  как  угождать
начальству. Ты, говорит, отец, почаще  привози  кумыса  директору  школы.  А
зачем? Учится он ничего... А  послушал  бы,  как  они  поют.  Батрачил  я  в
детстве у Ефремова в Александровке,  как-то  водил  он  меня  в  церковь  на
пасху. Вот и наши ребята станут все на сцене, руки по швам,  лица  каменные,
и поют, как в русской церкви. И все одно и то же... Не нравится мне  это.  И
вообще много непонятно мне теперь, поговорить бы нам  надо...  Отстал  я  от
жизни, не все стал понимать.
     - Ладно, Танабай. В другой раз потолкуем, выберем время.  -  Чоро  стал
собирать свои бумаги,  складывать  их  в  полевую  сумку.  -  Только  ты  не
переживай больно. Я, например, верю, крепко верю: как бы трудно ни  было,  а
все равно поднимемся мы, заживем еще,  как  мечтали...  -  говорил  он,  уже
уходя. На пороге обернулся, вспомнил: - Слушай, Танабай, проезжал  я  как-то
по улице - совсем запустел твой дом. Не глядишь ты за ним. Ты все  в  горах,
а дом без хозяина, Джайдар в войну одна без тебя и то  лучше  содержала.  Ты
пойди посмотри.  Скажешь,  что  потребуется,  весной  поможем  как-нибудь  с
ремонтом. Наш Самансур приезжал летом на каникулы  и  то  не  утерпел.  Взял
косу  -  пойду,  говорит,  выкошу  бурьян  во   дворе   Танаке.   Штукатурка
пообвалилась, стекла повыбиты, говорит: воробьи носятся по комнатам, как  на
гумне.
     - Насчет дома - это ты верно. И Самансуру спасибо. Как там он учится?
     - На втором курсе уже. А учится, по-моему, хорошо. Вот  ты  говоришь  -
молодежь, а я по сыну своему сужу - вроде  неплохая  нынешняя  молодежь.  По
рассказам его вижу, дельные у них ребята в институте. Ну,  да  видно  будет.
Молодежь грамотная идет, подумает о себе...
     Чоро отправился на конюшню,  а  Танабай  поехал  посмотреть  свой  дом.
Обошел во дворе все  кругом.  Хрумкал  под  ногами  сухой,  пыльный  бурьян,
скошенный летом студентом - сыном Чоро. Совестно было,  что  дом  стоит  без
хозяйского пригляда. У других животноводов по домам оставались  родственники
или присматривал кто. А у него две сестры родные  жили  в  других  аилах,  с
братом Кулубаем он не в ладах, а у Джайдар вообще нет близких  родичей.  Вот
и получилось, что дом оказался заброшенным. И опять работать  предстояло  на
отгонном животноводстве, теперь уже чабаном. Танабай пока еще колебался,  но
про себя знал, что Чоро все равно уговорит его, не сможет он  отказать  ему,
согласится, как всегда.


     Утром  выехали  на  машине  из  аила  и  покатили  в  райцентр.   Новый
трехтонный ГАЗ понравился  всем.  "Едем,  как  цари",  -  шутили  скотоводы.
Радовался и Танабай - давно не приходилось ему ездить на машине,  почитай  с
самой войны. Довелось тогда поколесить по  дорогам  Словакии  и  Австрии  на
американских "студебеккерах". Мощные были грузовики, трехосные. "Вот бы  нам
такие, - подумал тогда Танабай. - Особенно на  вывозку  зерна  с  предгорий.
Такие нигде не завязнут". И верил: кончится война - будут  и  у  нас.  После
победы все будет!..
     В открытом кузове, на ветру разговор не клеился.  Все  больше  молчали,
пока Танабай не напомнил молодежи:
     - Запевайте песни, ребята. Что ж вы смотрите на нас,  стариков?  Пойте,
мы послушаем.
     Молодежь запела. Сперва у них не ладилось, а потом дело пошло.  Веселей
стало ехать. "Вот и хорошо, - думал Танабай.  -  Так-то  лучше.  А  главное,
хорошо, что собирают наконец нас. Доложат, наверное, как и что, как  быть  с
колхозом. Начальству-то виднее, чем  нам.  Мы  знаем  то,  что  у  себя,  не
больше. Подскажут, глядишь, и мы у себя по-новому возьмемся за дело..."
     В райцентре было шумно и  людно.  Машины,  телеги,  множество  верховых
лошадей запрудили всю площадь возле клуба. И  шашлычники,  чайханщики,  были
тут как тут. Дымили, чадили, скликали приезжих.
     Чоро уже ждал.
     - Слезайте  быстрей  да  идемте.  Занимайте  места.   Скоро   начнется.
Танабай, куда ты?
     - Я сейчас, - бросил Танабай, пробираясь сквозь кучу верховых  лошадей.
Он еще с машины заметил своего Гульсары и теперь шел  к  нему.  Не  видел  с
самой весны.
     Иноходец  стоял  под  седлом  среди  других  лошадей,  выделяясь  своей
светло-желтой, буланой мастью, широким, крепким крупом  и  горбоносой  сухой
головой с темными глазами.
     - Здравствуй, Гульсары, здравствуй! - зашептал  Танабай,  протискиваясь
к нему. - Ну, как ты тут?
     Иноходец скосил  яблоко  глаза,  признал  старого  хозяина,  переступил
ногами, зафыркал.
     - А ты, Гульсары, выглядишь ничего. Смотри, раздался в груди.  Бегаешь,
стало быть, много. Плохо тебе было тогда? Знаю... Ну ладно  еще,  в  хорошие
руки попал. Веди себя смирно, и все будет  в  порядке,  -  говорил  Танабай,
ощупывая в переметной суме остатки овса. Значит, Чоро  не  морил  его  здесь
голодом. - Ну, ты стой, а я пойду.
     У входа в клуб на стене алели  полотнища  с  надписями:  "Коммунисты  -
вперед!", "Комсомол - авангард советской молодежи!"
     Народ шел густо, растекаясь в фойе и зрительном зале. В дверях  Танабая
встретили Чоро и председатель колхоза Алданов.
     - Танабай, пойдем в сторонку,  -  заговорил  Алданов.  -  Мы  тебя  уже
отметили, вот твой  блокнот.  Ты  должен  выступить.  Ты  партийный,  лучший
табунщик у нас.
     - А о чем же мне говорить?
     - Скажи, что ты,  как  коммунист,  решил  идти  на  отстающий  участок.
Чабаном маточной отары.
     - И все?
     - Ну как все! Скажешь свои обязательства. Обязуюсь, мол, перед  партией
и народом получить и сохранить по сто десять ягнят от  каждых  ста  маток  и
настричь по три килограмма шерсти с головы.
     - Как же я скажу, если я в глаза не видел отару?
     - Ну вот еще, подумаешь! Отару получишь. -  Чоро  смягчил  разговор.  -
Выберешь себе овец, какие приглянутся. Не беспокойся. Да, и еще  скажи,  что
берешь под шефство двух молодых чабанов-комсомольцев.
     - Кого?
     Люди толкались. Чоро смотрел списки.
     - Болотбекова Эшима и Зарлыкова Бектая.
     - Так ведь я с ними не говорил, как они посмотрят на это?
     - Опять ты свое! Странный  ты  человек.  Обязательно  тебе  говорить  с
ними? Не все ли равно? Никуда они не денутся, мы их наметили  к  тебе,  дело
решенное.
     - Ну, если решенное, зачем со мной разговор вести? - Танабай пошел.
     - Постой, - удержал его Чоро. - Ты все запомнил?
     - Запомнил, запомнил, - раздраженно бросил Танабай на ходу.


13

     Совещание закончилось к вечеру. Опустел райцентр, разъехались люди  кто
куда: в горы, к отарам и стадам, на фермы, в аилы и села.
     Уезжал Танабай вместе  с  другими  в  грузовике  через  Александровский
подъем,  через  степное  плато.  Темно  было  уже,  ветер  пробирал.  Осень.
Примостился Танабай в углу кузова, упрятался в поднятый воротник  с  мыслями
своими. Вот и закончилось совещание. Сам он ничего дельного не сказал,  зато
других послушал. Выходит, много еще надо труда положить, чтобы пошло все  на
лад. Верно говорил этот в очках, секретарь обкома: "Никто  не  уготовил  нам
пути-дороги,  самим  их  пробивать".  Подумать  только,  с  самых  тридцатых
годов - то вверх, то вниз, то на подъем, то на спуск... Не  простое,  видно,
дело, колхоз. Вот и сам он уже  седой  наполовину,  всю  молодость  ухлопал,
чего только не повидал,  чего  не  делал,  и  глупости  порол  не  раз,  все
казалось - вот оно, вот оно то, а тягот с колхозом все не оберешься...
     Ну что ж, работать - значит  работать.  Правильно  сказал  секретарь  -
жизнь, она никогда не покатится сама собой,  как  думалось  когда-то,  после
войны. Ее вечно  надо  подталкивать  плечом,  пока  сам  жив...  Только  вот
оборачивается она каждый раз острыми углами, все плечи  уже  в  мозолях.  Да
что мозоли - была бы душа довольна тем, что делаешь,  что  делают  другие  и
чтобы от трудов этих счастье было...  Как-то  повернется  у  него  теперь  с
отарой? Что скажет Джайдар? В магазин даже не  успел  забежать  -  девчушкам
конфет хотя бы прихватить. Наобещал. Легко сказать, по сто десять  ягнят  на
сотню да по три килограмма шерсти с головы.  Каждый  ягненок  народиться  да
прижиться должен, а против  него  дождь,  ветер,  холод.  А  шерсть?  Возьми
шерстинку, глазом не различить, дунешь - и  нет  ее.  Килограммы-то  откуда?
Ох, золотые то килограммы. А ведь иные, наверно, и  ведать  не  ведают,  как
все оно добывается...
     Да, сбил его Чоро, спутал... "Выступи, - говорит, - но только  коротко,
о своих обязательствах. Ничего другого не говори. Не советую". А  Танабай  и
послушался. Вышел на трибуну, оробел и так ничего не  сказал,  что  на  душе
накипело.  Пробубнил  обязательства  и  сошел.  Вспомнить  стыдно.  А   Чоро
доволен. И что это он  осторожный  стал  такой?  От  болезни,  что  ли,  или
потому, что не главный  теперь  человек  в  колхозе?  Зачем  ему  надо  было
предостерегать Танабая? Нет, что-то в нем сдвинулось, переиначилось  как-то.
Оттого, наверно,  что  всю  жизнь  председателем  колхоз  тянул,  всю  жизнь
начальство его ругало. Ловчить научился, кажется...
     "Ну постой, друг, припомню я тебе когда-нибудь с глазу  на  глаз..."  -
думал Танабай, закутываясь поплотнее в тулуп. Холодно было, ветер,  до  дома
еще далеко. Что-то там его ждет?..


     Чоро поехал на иноходце. Ехал он один, не стал  дожидаться  попутчиков.
Домой хотелось быстрей, сердце побаливало.  Пустил  коня  своим  ходом,  тот
настоялся за день  и  шел  теперь  размашистой,  прочной  иноходью.  Печатал
копыта  по  вечерней  дороге,  как  заведенная  машина.  Из  всего  прежнего
осталась у него лишь одна страсть к бегу. Все  другое  давно  уже  умерло  в
нем. Умертвили, чтобы знал он только седло и дорогу. В  беге  Гульсары  жил.
Бежал добросовестно, неутомимо, точно бы мог догнать  то,  что  было  отнято
людьми. Бежал и никогда не настигал.
     На ветру в  дороге  Чоро  немного  полегчало.  Отошла  боль  в  сердце.
Совещанием в целом он был доволен, очень понравилось  выступление  секретаря
обкома, о котором он много слышал, но видел его впервые. И все же не  совсем
по себе было парторгу. Коробило на душе. Ведь он Танабаю добра  желал.  Ведь
он собаку съел на всех таких совещаниях, заседаниях и собраниях,  знал,  что
и где надо говорить, а  что  не  следует.  Научен  был.  А  Танабай  хотя  и
послушался, но не желал этого понять. После совещания не  обмолвился  с  ним
ни словом.  Сел  в  машину,  отвернулся.  Обиделся.  Эх,  Танабай,  Танабай!
Простак ты, ничему-то тебя жизнь не научила. Ничего-то ты  не  знаешь  и  не
замечаешь. Каким был в молодости,  таким  и  остался.  Все  бы  тебе  рубить
сплеча. А времена-то уже не те. Теперь важнее всего - как сказать,  при  ком
сказать и чтобы слово в духе времени звучало, как у всех, не  выделяясь,  не
спотыкаясь, а гладкое, как писаное было. Тогда все будет на месте.  А  пусти
тебя, Танабай,  как  душе  твоей  угодно,  наломал  бы  дров,  отвечать  еще
пришлось  бы.  "Как  вы  воспитываете  членов  своей  организации?  Что   за
дисциплина? Что за распущенность?" Эх, Танабай, Танабай...


14

     Все та же ночь, заставшая их двоих в  пути.  Старый  человек  и  старый
конь. Горит костер на краю оврага. Танабай встает, в который раз  поправляет
шубу, накинутую на издыхающего Гульсары. И снова садится  в  его  изголовье.
Перебирает  он  в  мыслях  всю  свою  жизнь.  Годы,  годы,  годы,  как   бег
иноходца... А что было тогда, в тот год, в ту позднюю  осень,  в  ту  раннюю
зиму, когда он ходил чабаном с отарой?..


15

     Весь октябрь в горах был сух и золотист. Дня два  только  вначале  лили
дожди, захолодало, лег туман. Но потом за ночь развеяло, разнесло  непогоду,
и утром, выйдя из юрты, Танабай чуть не попятился - горы шагнули  к  нему  в
свежем снегу на вершинах. Как  им  шел  снег!  Они  стояли  в  поднебесье  в
безупречной своей чистоте, отчетливые на свету и в тени,  будто  только  что
созданные богом. Там, где лежал снег, начиналась синяя  бесконечность.  А  в
ее глубине, в ее далекой-далекой сини проступала призрачная даль  вселенной.
Танабай поежился от изобилия снега и свежести, и тоскливо стало  ему.  Опять
он вспомнил о той, к которой ездил на Гульсары. Был бы иноходец  под  рукой,
сел бы и, крича от восторга и радости, явился бы к ней, как этот белый  снег
поутру.
     Но он знал, что это только мечта... Что ж, половина  жизни  проходит  в
мечтах, потому, быть может, и сладка она так, жизнь. Быть  может,  потому  и
дорога она, что не все, не все сбывается, о  чем  мечтаешь.  Смотрел  он  на
горы и небо и думал, что вряд ли все  люди  могут  быть  в  одинаковой  мере
счастливы. У каждого своя судьба. А в ней свои радости,  свои  горести,  как
свет и тень на одной и той же горе в  одно  и  то  же  время.  Тем  и  полна
жизнь... "А она, наверно, и не ждет уже. Разве что вспомнила, увидев  свежий
снег на горах..."
     Стареет  человек,  а  душа  не   желает   сдаваться,   нет-нет   да   и
встрепенется, подаст свой голос.
     Танабай оседлал лошадь, открыл овечий загон, крикнул в юрту жене:
     - Джайдар, я отгоню овец, вернусь, пока ты управишься.
     Отара засеменила торопливо, потекла потоком спин  и  голов,  поднимаясь
по склону. Соседние чабаны тоже уже  выгоняли  своих  овец.  Тут  и  там  по
косогорам, по лощинам, по распадкам пошли  овечьи  стада  собирать  извечную
дань земли - траву. Серо-белыми кучами бродили они  среди  рыжего  и  бурого
разнотравья осенних гор.
     Пока что все обстояло благополучно. Отара Танабаю досталась неплохая  -
матки второго и третьего окота. Полтыщи голов. Полтыщи забот. А после  окота
станет их в два с лишним раза больше. Но  до  окота,  до  страды  чабанской,
было еще далеко.
     С овцами спокойнее, конечно, чем с табунами, однако не сразу  привык  к
ним Танабай. То ли дело  лошади!  Но  потеряло,  говорят,  коневодство  свое
значение. Машины пошли. Лошади, выходит, уже не прибыльны. Теперь главное  -
овцеводство,  шерсть,  мясо,  овчина.  Задевала  Танабая   такая   трезвость
расчета, хотя и понимал он, что была в этом своя правда.
     Хороший табун при хорошем жеребце можно иной раз и оставить  на  время,
на полдня, а то и больше, отлучиться по другим своим делам.  А  с  овцами  -
никуда. Днем неотступно ходи с ними, ночь - сторожи. Кроме чабана,  подпасок
должен быть при отаре, но  его  не  давали.  Вот  и  получалось  -  сплошная
работа, без смены, без отдыха. Джайдар числилась ночным сторожем,  днем  она
только иногда могла приглядывать с дочками за овцами, до полуночи  ходила  с
ружьем у загона, а  потом  приходилось  самому  стеречь.  А  Ибраим,  теперь
хозяин всего животноводства в колхозе, на все находил свои причины.
     - Ну, где я вам возьму подпаска,  Танаке?  -  говорил  он  с  горестным
видом. - Вы же разумный человек. Молодежь вся учится. А те, кто  не  учатся,
и слышать не хотят об овцах, уходят в город, на железную дорогу  и  даже  на
рудники куда-то. Что делать, ума не приложу. У вас всего одна отара -  и  то
вы стонете. А я? У меня все животноводство на шее. Под суд я попаду. Зря  я,
зря пошел на это дело. Попробуй с такими,  как  ваш  Бектай  подшефный.  Ты,
говорит, обеспечь мне радио,  кино,  газеты,  юрту  новую  и  чтобы  магазин
приезжал ко мне каждую неделю. А не будет - уйду куда глаза  глядят.  Вы  бы
хоть поговорили с ним, Танаке!..
     Ибраим не врал. Он и сам  не  рад  был,  что  залез  высоко.  И  насчет
Бектая  -  тоже  правда.  Танабай  иногда  урывал  время,  наезжал  к  своим
подшефным комсомольцам. Эшим Болотбеков покладистый был парень,  хотя  и  не
очень расторопный. А Бектай красив был, ладен,  но  в  его  черных  раскосых
глазах так и сквозила злость. Танабая он встречал угрюмо, говорил ему:
     - Ты, Танаке, не разрывайся на части. Лучше с детьми своими  побудь.  А
проверяльщиков у меня и без тебя хватает.
     - А что ж тебе, хуже будет, что ли?
     - Хуже не хуже. А таких, как ты, я  не  люблю.  Это  вы  расшибались  в
доску. Все - ура, ура! А человеческой жизни и сами не видели и нам житья  не
давали.
     - Ты, парень, не очень,  -  едва  сдерживая  себя,  цедил  сквозь  зубы
Танабай. - И пальцем в меня не тычь. Не твое  это  дело.  Расшибались  мы  в
доску, а не ты. И не жалеем. Для  вас  расшибались.  А  не  расшибались  бы,
посмотрел бы я, как бы ты сейчас  разговаривал.  Не  то  что  там  кино  или
газеты, имени своего не знал бы. Одно было бы у тебя  имя  из  трех  букв  -
кул - раб!
     Не любил Танабай Бектая, хотя где-то втайне и  уважал  его  за  прямоту
эту. Пропадала в нем сила характера. Горько было Танабаю, видел он,  что  не
туда ведет парня кривая... И потом, когда дороги их разошлись и  встретились
они в городе случайно, ничего не сказал ему, но и слушать его не стал.
     В ту раннюю зиму...
     Быстро домчалась  она  на  свирепой  белой  верблюдице  своей  и  пошла
донимать пастухов за их забывчивость.
     Октябрь весь был сух и золотист. А в ноябре грянула разом зима.
     Пригнал Танабай вечером овец, пустил в загон,  все  как  будто  было  в
порядке. А в полночь разбудила его жена:
     - Вставай, Танабай, замерзла я совсем. Снег идет.
     Руки у нее были холодные, и вся она пахла мокрым снегом. И  ружье  было
мокрое и холодное.
     На дворе стояла белесая ночь. Снег сыпал густо. Овцы  лежали  в  загоне
неспокойно, мотали головами с непривычки, перхали,  отряхивали  снег,  а  он
все сыпал. "Постойте, еще не то будет нам с вами, - запахнув  плотней  шубу,
подумал Танабай. - Рано, очень рано пожаловала  ты,  зима.  К  чему  это,  к
добру или к худу? Может, потом,  к  концу,  приотпустишь,  а?  Только  бы  к
расплоду убралась. Вот и вся просьба наша. А пока  делай  свое  дело.  Право
имеешь и можешь никого не спрашивать..."
     Молчала народившаяся зима, молча, торопливо хлопотала  впотьмах,  чтобы
к утру все ахнули, засновали, забегали.
     Горы стыли в ночи пока еще темными  громадами.  Зима  им  нипочем.  Это
пастухи со стадами своими пусть побегают. А горы как  стояли,  так  и  будут
стоять.
     Началась та памятная зима, но что она замышляла, пока никто не знал.
     Снег лежал, через несколько дней его еще подвалило, потом еще и еще,  и
выжил он чабанов с осенних стойбищ. Отары стали разбредаться,  прятаться  по
ущельям, по затишкам, по малоснежным местам. Пошло  вход  вековое  искусство
пастухов - находить отарам корм там, где другой махнул бы  рукой  и  сказал,
что нет тут ничего, кроме снега. На то они и были чабанами... Наедет  иногда
какое-нибудь начальство,  поглядит-поглядит,  порасспросит,  наобещает  кучу
всего - и быстрей назад из гор. А чабан опять остается один, лицом к лицу  с
зимой.
     Вс