, сидел почему-то и Ибраим. "А этому что тут  надо?
Прилетел, как стервятник на падаль",  -  злился  Танабай,  отворачиваясь  от
него. И тот помалкивал, вздыхал, поглядывая на поникшую голову чабана.
     "Что же они тянут? - ерзая на стуле, думал Танабай. - Чего еще  -  бить
так бить!" Там, за дверями,  кажется,  все  были  уже  в  сборе.  Последним,
несколько минут тому назад, пришел в кабинет  Чоро.  Танабай  узнал  его  по
налипшим к голенищам сапог шерстинкам.  То  был  желтоватый  волос  буланого
иноходца. "Крепко спешил, видать, пропотел Гульсары до мыла", - подумал  он,
но не поднял головы. И сапоги с разводьями конского пота  и  шерстинками  на
голенищах, нерешительно потоптавшись возле Танабая, скрылись за дверью.
     Долго тянулось время, пока из кабинета не выглянула секретарша:
     - Войдите, товарищ Бакасов.
     Танабай вздрогнул, встал, оглушенный ударами сердца, и пошел в  кабинет
под эту несмолкающую канонаду в ушах. В глазах  затуманилось.  Он  почти  не
различил лиц сидящих здесь людей.
     - Садитесь. - Первый секретарь райкома  Кашкатаев  показал  Танабаю  на
стул в конце длинного стола.
     Танабай сел, положил отяжелевшие руки на колени,  ждал,  когда  пройдет
туман в глазах. Потом глянул вдоль стола. По правую руку  первого  секретаря
сидел Сегизбаев с надменным лицом. Танабай так напрягся весь от ненависти  к
этому человеку, что туман, стоявший в его глазах, разом  пропал.  Лица  всех
сидевших за столом выступили резко и отчетливо.  Самым  темным  среди  всех,
темно-багровым,  было  лицо   Сегизбаева   и   самым   бледным,   совершенно
бескровным - лицо Чоро. Он сидел с самого края, ближе всех к Танабаю.  Худые
руки его нервно подрагивали на зеленом  сукне  стола.  Председатель  колхоза
Алданов, сидевший напротив  Чоро,  шумно  сопел,  насупленно  поглядывая  по
сторонам. Он не  скрывал  своего  отношения  к  предстоящему  делу.  Другие,
видимо, еще выжидали. Наконец первый секретарь оторвался от бумаг в папке.
     - Приступим к персональному делу  коммуниста  Бакасова,  -  сказал  он,
жестко нажимая на слова.
     - Да, с позволения сказать, коммуниста,  -  ехидно  проронил  кто-то  с
усмешкой.
     "Злы! - отметил про себя Танабай. - Пощады от них не жди.  А  почему  я
должен ждать пощады? Что я, преступник?"
     Он  не  знал,  что  в  решении  его  вопроса   столкнутся   две   тайно
соперничающие  стороны,   готовые   каждая   по-своему   использовать   этот
прискорбный случай. Одна сторона - в лице Сегизбаева  и  его  сторонников  -
хотела испытать сопротивляемость нового секретаря, проверить, нельзя ли  для
начала хотя бы прибрать  его  к  рукам.  Другая  сторона  -  в  лине  самого
Кашкатаева,  который  угадывал,  что  Сегизбаев  метит  на  его   место,   -
обдумывала, как сделать так,  чтобы  и  себя  не  уронить,  и  не  обострять
отношений с этими опасными людьми.
     Секретарь райкома зачитал докладную  записку  Сегизбаева.  В  докладной
были обстоятельно описаны все преступления, учиненные словами  и  действиями
Танабая Бакасова, чабана колхоза "Белые камни". В докладной не было  ничего,
что Танабай мог бы отрицать,  но  ее  тон,  формулировки  предъявляемых  ему
обвинений привели его в отчаяние. Он покрылся испариной от  сознания  своего
полного  бессилия  перед  этой  чудовищной  бумагой.  Докладная   Сегизбаева
оказалась куда страшнее его самого. Против  нее  не  бросишься  с  вилами  в
руках. И все, о чем намеревался Танабай сказать в свое  оправдание,  рухнуло
в  один  миг,  потеряло  в  его  же  собственных  глазах  всякое   значение,
превратилось в жалкие жалобы пастуха на свои обычные невзгоды. Не глупец  ли
он? Какая цена его оправданиям перед этой грозной бумагой?!  С  кем  вздумал
он сразиться?
     - Товарищ Бакасов, признаете  вы  объективность  фактов,  изложенных  в
записке члена  бюро  товарища  Сегизбаева?  -  спросил  Кашкатаев,  закончив
читать докладную.
     - Да, - глухо отозвался Танабай.
     Все молчали. Казалось, все  были  в  страхе  от  этой  бумаги.  Алданов
удовлетворенно смерил сидящих за столом вызывающим взглядом -  видите,  мол,
что происходит.
     - Товарищи члены бюро, если  разрешите,  я  внесу  ясность  в  существо
дела,  -  решительно  заговорил  Сегизбаев.  -  Я  хочу  сразу  предостеречь
некоторых  товарищей   от   возможной   попытки   квалифицировать   действия
коммуниста Бакасова просто как хулиганский поступок. Если бы зто  было  так,
то, поверьте мне, я не стал бы выносить вопрос на бюро: с хулиганами  у  нас
есть другие меры борьбы. И дело, конечно, не в моих  оскорбленных  чувствах.
За мной стоит бюро районного комитета партии, за мной в данном случае,  если
хотите, стоит вся партия и  я  не  могу  допустить  надругательства  над  ее
авторитетом. А  самое  главное  -  все  это  говорит  о  запущенности  нашей
политико-воспитательной работы среди коммунистов и  беспартийных,  серьезных
недостатках  в  идеологической  работе  райкома.  Нам  всем  еще   предстоит
ответить за образ мыслей таких рядовых коммунистов,  как  Бакасов.  Нам  еще
предстоит выяснить, один ли он такой, или у него есть  единомышленники.  Что
стоит его заявление: "Новый манап  в  кожаном  пальто!"  Оставим  в  сторону
пальто. Но, по  Бакасову,  выходит,  что  я,  советский  человек,  партийный
уполномоченный,  -  новый  манап,  барин,  душитель  народа!  Вот  как!   Вы
понимаете,  что  это  означает,  что  кроется  за  такими  словами?   Думаю,
комментарии излишни... Теперь о  другой  стороне  дела.  Удрученный  крайним
неблагополучием  с  животноводством  в  "Белых  камнях",  я   в   ответ   на
возмутительные  слова  Бакасова,  якобы  забывшего   свои   социалистические
обязательства, назвал его вредителем, врагом народа и сказал, что его  место
не в партии, а в тюрьме. Признаю -  оскорбил  его  и  готов  был  извиниться
перед ним. Но теперь я убедился, что это именно так. И не  беру  слова  свои
назад, а утверждаю, что Бакасов - опасный, враждебно настроенный элемент...
     Чего только Танабай не пережил, войну прошел с начала до конца,  но  не
подозревал, что  сердце  может  кричать  таким  криком,  каким  оно  кричало
сейчас. С этим криком, отдававшимся неумолкающей канонадой  в  ушах,  сердце
его падало, вставало, карабкалось, срывалось вниз и снова  пыталось  встать,
но пули били его в упор. "Боже, - стучало в голове Танабая, - куда  девалось
все, что было смыслом моей жизни, смыслом всей моей работы? Вот уже до  чего
дожил - стал врагом народа. А я-то страдал  за  какую-то  кошару,  за  ягнят
этих обдристанных, за беспутного Бектая. Кому это нужно!.."
     - Напомню  еще  раз  выводы  своей  докладной  записки,   -   продолжал
Сегизбаев, расставляя слова  железным  порядком.  -  Бакасов  ненавидит  наш
строй, ненавидит  колхоз,  ненавидит  соцсоревнование,  плюет  на  все  это,
ненавидит всю нашу жизнь. Это он заявил  совершенно  открыто  в  присутствии
парторга колхоза  товарища  Саякова.  В  его  действиях  наличествует  также
состав уголовного преступления  -  покушение  на  представителя  власти  при
исполнении им служебных обязанностей.  Я  прошу  правильно  понять  меня,  я
прошу санкцию на привлечение Бакасова  к  судебной  ответственности,  с  тем
чтобы по выходе отсюда он был  взят  под  стражу.  Состав  его  преступления
полностью соответствует статье пятьдесят восемь. А о пребывании  Бакасова  в
рядах партии, по-моему, и речи не может быть!..
     Сегизбаев знал, что запросил слишком, но  он  рассчитывал  на  то,  что
если бюро  и  не  сочтет  нужным  привлекать  Танабая  Бакасова  к  судебной
ответственности, то исключение  его  из  партии,  во  всяком  случае,  будет
обеспечено. Этого требования Кашкатаев уже никак не сможет не поддержать,  и
тогда его, Сегизбаева, позиции еще больше утвердятся.
     - Товарищ  Бакасов,  что  вы  скажете  о  своем  поступке?  -   спросил
Кашкатаев, уже приходя в раздражение.
     - Ничего. Все уже сказано, -  ответил  Танабай.  -  Выходит,  я  был  и
остаюсь вредителем, врагом народа. Так  зачем  же  знать,  о  чем  думаю  я?
Судите сами, вам виднее.
     - А вы считаете себя честным коммунистом?
     - Теперь этого не докажешь.
     - А вы признаете свою вину?
     - Нет.
     - Вы что, считаете себя умнее всех?
     - Нет, наоборот, глупее всех.
     - Разрешите, я скажу. - С места встал молодой  парень  с  комсомольским
значком на груди. Он  был  моложе  всех,  щуплый,  узколицый,  выглядел  еще
как-то по-мальчишески.
     Танабай только теперь приметил его. "Крой, мальчик, не жалей, -  сказал
он ему про себя. - Я тоже был когда-то таким, не жалел..."
     И, как вспышку, сверкнувшую в далеких  тучах,  увидел  он  то  место  в
пшенице у дороги, где Кулубай рвал и топтал  молодое  жито.  Он  увидел  это
совершенно отчетливо, все разом предстало  перед  его  мысленным  взором,  и
содрогнулся он, закричал в душе беззвучным криком.
     Его вернул в себя голос Кашкатаева:
     - Говорите, Керимбеков...
     - Я не одобряю  поступка  товарища  Бакасова.  Считаю,  что  он  должен
понести соответствующее партийное взыскание. Но я не согласен и с  товарищем
Сегизбаевым. - Керимбеков сдерживал в голосе дрожь волнения. - Мало того,  я
считаю, что надо обсудить и самого товарища Сегизбаева...
     - Вот те раз! - оборвал его кто-то. - Это у вас в  комсомоле,  что  ли,
порядки такие?
     - Порядки у всех одни, - ответил  Керимбеков,  еще  больше  волнуясь  и
краснея. Он запнулся, подбирая  слова  и  превозмогая  свою  скованность,  и
вдруг, словно с отчаяния, заговорил хлестко и зло: - Какое  вы  имели  право
оскорблять колхозника, чабана, старого коммуниста? Да попробуйте вы  назвать
меня врагом  народа.  Вы  объясняете  это  тем,  что  были  крайне  удручены
состоянием животноводства в колхозе, а вы не предполагаете,  что  чабан  был
удручен не меньше вашего? Вы, когда приехали к нему,  поинтересовались,  как
он живет, как идут у него дела? Почему гибнет молодняк? Нет, судя  по  вашей
же записке, вы сразу же начали поносить его. Ни  для  кого  не  секрет,  как
тяжело идет расплодная кампания в колхозах. Я часто бываю на местах,  и  мне
стыдно, неудобно перед своими комсомольцами-чабанами за то, что  мы  требуем
с них, а помощи  практической  не  оказываем.  Посмотрите,  какие  кошары  в
колхозах, а с кормами как? Я сам сын чабана. Я знаю, что  это  такое,  когда
мрут ягнята. В  институте  нас  учили  одному,  а  на  местах  все  идет  по
старинке. Душа болит, глядя на все это!..
     - Товарищ  Керимбеков,  -  перебил  его  Сегизбаев.  -   Не   пытайтесь
разжалобить нас, чувство - понятие растяжимое.  Факты,  факты  нужны,  а  не
чувства.
     - Извините, но тут не суд над уголовным  преступником,  а  разбор  дела
нашего товарища  по  партии,  -  продолжал  Керимбеков.  -  Решается  судьба
коммуниста. Так  давайте  же  призадумаемся,  почему  так  поступил  товарищ
Бакасов. Действия его, конечно, надо осудить, но как случилось, что один  из
лучших животноводов колхоза, каким был Бакасов, дошел до такой жизни?
     - Садитесь, - недовольно сказал Кашкатаев. - Вы уводите нас  в  сторону
от существа вопроса,  товарищ  Керимбеков.  Всем  тут,  по-моему,  абсолютно
ясно - коммунист Бакасов совершил тягчайший  проступок.  Куда  это  годится?
Где это видано? Мы  никому  не  позволим  накидываться  с  вилами  на  наших
уполномоченных, мы никому не позволим подрывать авторитет наших  работников.
Вы бы лучше подумали, товарищ Керимбеков, как  наладить  дела  в  комсомоле,
чем заниматься беспредметными спорами о душе и чувствах. Чувства  чувствами,
а  дела  делами.  То,  что  позволил  себе  Бакасов,  действительно   должно
насторожить нас, и, конечно, ему нет места в партии. Товарищ Саяков, вы  как
парторг колхоза подтверждаете всю эту историю? - спросил он у Чоро.
     - Да, подтверждаю, - проговорил бледный  Чоро,  медленно  поднимаясь  с
места. - Но я хотел бы объяснить...
     - Что объяснить?
     - Во-первых, я попросил бы, чтобы мы у себя в парторганизации  обсудили
Бакасова.
     - Это не обязательно. Проинформируете потом  членов  парторганизации  о
решении бюро райкома. Что еще?
     - Я хотел бы объяснить...
     - Что объяснить, товарищ  Саяков?  Антипартийное  выступление  Бакасова
налицо. Объяснять тут уже нечего. Вы тоже несете ответственность. И  мы  вас
накажем за развал работы  по  воспитанию  коммунистов.  Почему  вы  пытались
уговорить товарища Сегизбаева не ставить  вопрос  на  бюро?  Хотели  скрыть?
Безобразие! Садитесь!
     Начались споры. Директор МТС  и  редактор  районной  газеты  поддержали
Керимбекова. На какой-то момент показалось даже,  что  им  удастся  защитить
Танабая. Но сам он, подавленный и смятенный, уже никого не  слушал.  Он  все
спрашивал себя: "Куда девалось  все  то,  чем  я  жил?  Ведь  здесь  никому,
кажется, и дела нет до всего того, что там у нас в отарах, в  стадах.  Каким
же я дураком был! Жизнь свою извел  ради  колхоза,  ради  овец  и  ягнят.  А
теперь все это не в счет. Теперь я опасный. Ну и черт  с  вами!  Делайте  со
мной что хотите - если от  этого  лучше  станет,  не  буду  жалеть.  Давайте
гоните меня взашей. Мне теперь один конец, кройте, не жалейте..."
     Выступил председатель колхоза  Алданов.  По  выражению  лица  и  жестам
председателя Танабай видел, что тот кого-то поносит, но  кого  именно  -  не
доходило до его сознания, пока  он  не  услышал  слова:  "Кишен...  иноходец
Гульсары..."
     - ...И что вы думаете? - возмущался Алданов. - Он в  открытую  грозился
размозжить мне голову только за то, что мы вынуждены  были  надеть  путы  на
ноги коню. Товарищ Кашкатаев,  товарищи  члены  бюро,  я,  как  председатель
колхоза, прошу избавить нас от Бакасова. Его место действительно  в  тюрьме.
Он ненавидит всех  руководящих  работников.  Товарищ  Кашкатаев,  за  дверью
находятся свидетели, которые могут подтвердить угрозы Бакасова в мой  адрес.
Можно ли будет их пригласить?
     - Нет, не надо,  -  брезгливо  поморщился  Кашкатаев.  -  Достаточно  и
этого. Садитесь.
     Потом стали голосовать.
     - Внесено  одно  предложение:  исключить  из  членов  партии   товарища
Бакасова. Кто "за"?
     - Одну  минутку,   товарищ   Кашкатаев.   -   Снова   порывисто   встал
Керимбеков. - Товарищи члены бюро, не совершим ли мы  тяжелую  ошибку?  Есть
другое предложение - ограничиться строгим выговором с  занесением  в  личное
дело Бакасова и объявить вместе с этим  выговор  члену  бюро  Сегизбаеву  за
оскорбление партийного и человеческого достоинства коммуниста  Бакасова,  за
недопустимый метод работы Сегизбаева как уполномоченного райкома.
     - Демагогия! - вскричал Сегизбаев.
     - Успокойтесь, товарищи, - сказал Кашкатаев. - Вы  находитесь  на  бюро
райкома, а не  дома  у  себя,  прошу  соблюдать  дисциплину.  -  Теперь  все
зависело от него, первого секретаря райкома. И он повернул дело так,  как  и
рассчитывал Сегизбаев. - Привлекать Бакасова к уголовной  ответственности  я
не нахожу нужным, - сказал он, - но в партии ему, конечно, не место, в  этом
товарищ Сегизбаев совершенно  прав.  Будем  голосовать.  Кто  за  исключение
Бакасова?
     Членов бюро было семь человек. Трое подняли руки за исключение, трое  -
против. Оставался сам Кашкатаев. Помедлив,  он  поднял  руку  "за".  Танабай
ничего этого не видел. Он узнал решение своей  участи,  когда  услышал,  как
Кашкатаев обратился к секретарше:
     - Запишите в протокол: решением бюро райкома  товарищ  Бакасов  Танабай
исключен из членов партии.
     "Вот и все!" - сказал про себя Танабай, помертвев.
     - А я настаиваю  на  объявлении  выговора  Сегизбаеву,  -  не  сдавался
Керимбеков.
     Можно было и не ставить этого на голосование, отклонить,  но  Кашкатаев
решил, что надо поставить. В этом тоже был свой тайный смысл.
     - Кто за предложение товарища Керимбекова? Прошу поднять руки!
     Опять три на три. И опять Кашкатаев поднял руку четвертым  и  спас  тем
самым Сегизбаева от выговора. "Только поймет ли он, оценит  ли  эту  услугу?
Кто его знает... Коварен, хитер".
     Люди задвигались на стульях, как бы собираясь уходить.  Танабай  решил,
что все уже кончено, встал и молча,  ни  на  кого  не  глядя,  направился  к
дверям.
     - Бакасов,  вы  куда?  -  остановил  его  Кашкатаев.  -  Оставьте  свой
партийный билет.
     - Оставить? - Только теперь до Танабая дошло все то, что случилось.
     - Да. Положите на стол. Вы теперь не член  партии  и  не  имеете  права
носить его при себе...
     Танабай полез за партбилетом. Долго возился в  наступившей  тишине.  Он
был там, глубоко, под фуфайкой, под  пиджаком,  в  кожаной  сумочке,  сшитой
руками Джайдар. Сумочку эту Танабай носил на ремешке  через  плечо.  Наконец
вытащил наружу, достал партийную книжицу, нагретую у груди,  и  положил  ее,
теплую, пропитанную запахом своего  тела,  на  холодный,  полированный  стол
Кашкатаева. Поежился даже, самому стало холодно. И,  опять  ни  на  кого  не
глядя, стал запихивать сумочку под пиджак, собираясь уйти.
     - Товарищ Бакасов,  -  послышался  сзади,  из-за  стола,  сочувствующий
голос Керимбекова. - А что вы  сами  скажете?  Ведь  вы  ничего  не  сказали
здесь. Может быть, вам трудно было? Мы надеемся, что двери для вас назад  не
закрыты, что рано или поздно вы сможете вернуться  в  партию.  Вот  скажите,
что вы думаете сейчас?
     Танабай обернулся с болью и неловкостью за себя перед  этим  незнакомым
парнем, все еще пытавшимся как-нибудь облегчить  свалившееся  на  его  плечи
горе.
     - Что мне говорить? - промолвил он  грустно.  -  Всех  не  переговоришь
тут. Одно лишь скажу, что не виновен я ни в чем, если даже  и  поднял  руку,
если даже и сказал нехорошие слова. Объяснить вам  этого  не  смогу.  Вот  и
все, стало быть.
     Наступило гнетущее молчание.
     - Хм. Значит, на партию обижаешься? - раздраженно сказал  Кашкатаев.  -
Ну, знаешь, товарищ. Партия тебя на путь истинный наставляет, от  суда  тебя
спасла, а ты еще недоволен, обижаешься! Значит, ты  действительно  недостоин
звания члена партии. И вряд ли двери назад будут тебе открыты!
     Вышел Танабай из райкома спокойным на вид. Слишком  даже  спокойным.  И
это было скверно. День стоял теплый, солнечный, близился вечер. Люди  шли  и
ехали по своим делам. Детвора бегала на площади у  клуба.  А  Танабаю  тошно
было смотреть на все и от самого себя было  тошно.  Скорей  отсюда  в  горы,
домой. Пока не случилось с ним еще что-нибудь плохое.
     У коновязи рядом  с  его  конем  стоял  Гульсары.  Большой,  длинный  и
сильный, переступил  он  с  ноги  на  ногу,  когда  приблизился  Танабай,  и
посмотрел  на  него  спокойно  и  доверчиво  темными  глазами.  Позабыл  уже
иноходец, как колотил его Танабай вилами по голове. На то он и конь.
     - Забудь, Гульсары, не обижайся, - шепнул иноходцу Танабай. - А у  меня
беда большая. Очень  большая  беда,  -  и  всхлипнул,  обняв  шею  коня,  но
сдержался, не заплакал, постыдившись прохожих.
     Сел на свою лошадь и поехал домой.
     Чоро догнал его за  Александровским  подъемом.  Как  только  заслышался
позади знакомый перестук бегущего иноходца, Танабай  обидчиво  поджал  губы,
нахохлился. Оглядываться не  стал.  Обида  за  себя  темнила  душу,  темнила
глаза. Теперешний Чоро был для  него  совсем  не  тем,  каким  был  когда-то
прежде. Вот и сегодня - стоило Кашкатаеву повысить голос, и он  покорно  сел
на место, как вышколенный ученик. А что же дальше?  Люди  верят  ему,  а  он
боится сказать правду. Бережет себя, слова выбирает. Кто научил  его  этому?
Пусть Танабай отсталый человек, простой работяга, а ведь он  грамотный,  все
знает, всю жизнь в руководстве ходит. Неужели не видит Чоро, что все это  не
так, как говорят сегизбаевы и кашкатаевы! Что слова их  снаружи  красивы,  а
внутри лживы и пусты. Кого обманывает, ради чего?
     Не повернул Танабай головы и тогда, когда  Чоро  догнал  его  и  поехал