л  на
себя и на других:
     - Лом давай скорей! Лопату! Навоз валите сюда! Загораживайте воду!
     Надо было хотя бы отвести в сторону вбегавшие  в  кошару  потоки  воды.
Рубил мерзлую землю, долбил канавы.
     - Свети! Свети сюда! Что смотришь!
     А ночь никла туманом. Валил снег с дождем. И ничем  нельзя  было  этого
остановить.
     Танабай побежал в юрту. Засветил лампу. Здесь тоже капало отовсюду.  Но
не так, как в кошаре. Дети спали, и одеяло их намокало. Танабай сгреб  детей
в охапку, вместе с постелью перетащил их в угол, освобождая в юрте  побольше
места. Набросил на детей кошму поверх, чтобы одеяло не промокло  сверху,  и,
выбежав, крикнул женщинам в кошару:
     - Ягнят тащите в юрту! - и сам побежал туда же.
     Но сколько их можно было  поместить  в  юрту?  Несколько  десятков,  не
больше. А куда девать остальных? Ох, хоть бы спасти го, что можно...
     Вот и утро уже. А  хляби  небесной  -  ни  конца  ни  края.  Приутихнет
немного, и снова то дождь, то снег, то дождь, то снег...
     Юрта битком  набита  ягнятами.  Орут  не  смолкая.  Вонь,  смрад.  Вещи
сложили в одно место, в кучу,  накрыли  брезентом,  а  сами  переселились  в
палатку к сакманщицам. Дети мерзнут, плачут.
     Пришли черные дни чабана. Клянет он свою долю.  Кроет  всех  и  вся  на
свете. Не спит, не ест, бьется из последних сил среди  мокрых  с  головы  до
ног овец, среди коченеющих  ягнят.  А  смерть  уже  косит  их  в  промозглой
кошаре. Ей нетрудно было заявиться сюда - входи, где  хочешь.  Через  гиблую
крышу, через окна без стекол, через пустые проемы дверей. Заявилась и  пошла
косить ягнят и ослабевших маток. Выносит чабан синие трупики,  по  нескольку
штук сваливает их за кошарой.
     А на улице, в загоне, под дождем и снегом стоят пузатые суягные  матки.
Им котиться не сегодня-завтра.  Бьет  их  дождь,  судорога  сводит  челюсти.
Клочьями обвисает мокрая шерсть, клочьями...
     Не хотят уже овцы идти на пастбище. Какой там выпас  в  такую  стужу  и
мокроту?! Старая сакманщица с мешком на голове гонит их, а они бегут  назад,
точно им тут рай уготован. Женщина плачет, собирает их, опять гонит,  а  они
опять бегут назад. Танабай  выбегает  разъяренный.  Палкой  бы  избить  этих
глупых овец, но ведь они  суягны.  Зовет  других,  и  все  вместе  с  трудом
выпроваживают отару на выпас.
     С тех пор как началось это  бедствие,  Танабай  потерял  счет  времени,
счет гибнущему на глазах приплоду. Двойни шли больше и даже  тройни.  И  все
это богатство пропадало. Все труды шли прахом. Ягнята появлялись на  свет  и
в тот же день околевали в слякоти и навозной жиже.  А  те,  что  оставались,
кашляли, хрипели, их поносило, и  они  загаживали  друг  друга.  Осиротевшие
матки орали, бегали, толкались, топтали тех, что лежали в потугах.  Во  всем
этом было что-то противоестественное, чудовищное. Ох, как хотелось  Танабаю,
чтобы расплодная хоть немного  замедлилась!  Хотелось  кричать  этим  глупым
овцам: "Остановитесь! Не рожайте! Остановитесь!.."
     Но они, матки, точно сговорившись, котились одна  за  другой,  одна  за
другой, одна за другой!..
     И поднималась в душе его темная, страшная злоба. Поднималась,  застилая
глаза черным мраком ненависти ко всему, что творилось здесь, в  этой  гиблой
кошаре, к овцам, к себе, к жизни своей, ко всему тому, ради  чего  бился  он
тут как рыба об лед.
     Отупение какое-то нашло на него. Дурно  становилось  от  мыслей  своих,
гнал он их прочь, но они не отступали, лезли в душу, лезли в голову:  "Зачем
все это? Кому это нужно? Зачем мы разводим овец, если уберечь их  не  можем?
Кто виноват в этом? Кто? Отвечай, кто? Ты и такие, как ты сам, болтуны.  Мы,
мол, все поднимем, догоним, перегоним,  слово  даем.  Красиво  говорим.  Вот
поднимай теперь дохлых ягнят, выноси их. Волоки вон ту матку, что подохла  в
луже. Покажи себя, какой ты есть..."
     И особенно  по  ночам,  хлюпая  по  колено  в  грязи  и  моче  овечьей,
задыхался Танабай от обидных и горьких  дум  своих.  О  эти  бессонные  ночи
расплодной! Под ногами болото раскисшего навоза, сверху льет. Ветер  шастает
по кошаре, как в поле, задувает фонари. Танабай  идет  ощупью,  спотыкается,
на четвереньках лезет, чтобы  не  подавить  новорожденных,  находит  фонарь,
зажигает и в свете его видит свои черные, опухшие руки, вымазанные в  навозе
и крови.
     Давно уже он не видел себя в зеркале. Не знал, что поседел  и  постарел
на много лет. И что отныне старик - имя ему. Не до  того,  не  до  себя  ему
было. Поесть и умыться некогда. Ни  себе,  ни  другим  не  давал  ни  минуты
покоя. Видя, что дело идет к полной катастрофе, посадил  молодую  сакманщицу
на коня:
     - Скачи, найди Чоро. И скажи,  чтобы  приехал  немедленно.  А  если  не
приедет, то передай: пусть не показывается мне на глаза!
     Прискакала  она  назад  к  вечеру,  свалилась  с   седла,   посиневшая,
промокшая до нитки:
     - Больной он, Танаке. Лежит в постели, сказал, что через день-два  хоть
мертвый, но доберется.
     - Чтоб не видеть ему продыху от этой болезни! - ругался Танабай.
     Хотела Джайдар одернуть его, но не посмела, нельзя было.
     Погода стала проясняться на третий день. Уползли нехотя тучи,  поднялся
в горы туман. Приутих ветер. Но было уже поздно. Суягные  овцы  за  эти  дни
отощали до того, что смотреть на них было страшно. Стоит худоба с  раздутыми
животами на тоненьких ножках.  Какие  же  они  матки-кормилицы!  А  те,  что
окотились, и ягнята, что еще живы, - многие ли из  них  смогут  дотянуть  до
лета и поправиться на зеленой траве? Рано или поздно хворь  доконает  их.  А
нет - будет хурда: ни шерсти, ни мяса от них...
     Только прояснилась погода, другая беда  -  наледь  стала  намерзать  на
землю. Гололеду быть. В полдень,  однако,  отпустило.  Обрадовался  Танабай:
может, удастся еще кое-что спасти. Снова пошли в ход лопаты, вилы,  носилки.
Хоть немного, но надо в кошару  ходы  проделать,  а  то  ведь  ступить  шагу
нельзя. Недолго, однако, занимались этим. Надо еще  кормить  сосунков-сирот,
подсаживать их к бездетным маткам. Те не даются, не принимают чужих.  Ягнята
тычутся,  просят  молока.  Холодными   ротиками   хватают   пальцы,   сосут.
Отгонишь  -  обсасывают  грязные  полы  плащей.  Есть  хотят.  Бегают  вслед
плачущей гурьбой.
     Хоть плачь, хоть разрывайся на части. Сколько еще  можно  требовать  от
этих женщин и от своей маленькой дочки? На  ногах  едва  держатся.  Вот  уже
сколько дней плащи не просыхают на них. Не говорит им ничего  Танабай.  Один
раз только не выдержал. Пригнала старая женщина отару  в  загон  в  полдень,
хотела помочь Танабаю. Он выскочил глянуть, как там.  Глянул  -  в  жар  его
кинуло: стоят овцы - шерсть едят друг у друга. Это  значит,  что  отаре  уже
грозит гибель от голода. Выбежал, накинулся на женщину.
     - Ты что, старая! Не видишь? Почему молчишь? Вон отсюда! Гони отару.  И
не давай останавливаться. Не давай им грызть шерсть. Пусть ходят.  Чтобы  ни
минуты не стояли. А то убью!
     А тут еще напасть - матка одна с двойнями  стала  отрекаться  от  своих
ягнят. Бодает их, не  подпускает  к  себе,  ногами  бьет.  А  ягнята  лезут,
падают, плачут. Такое случается, когда вступает  в  силу  жесточайший  закон
самосохранения, когда  матка  инстинктивно  отказывается  кормить  сосунков,
чтобы выжить самой, потому  что  организм  ее  не  в  силах  питать  других.
Явление это, как болезнь, заразное. Стоит одной овце показать пример, и  все
начнут  следовать  ему.  Переполошился  Танабай.  Выгнали   они   с   дочкой
озверевшую от голода матку с ее ягнятами во двор, к загону, и  здесь  начали
заставлять ее кормить своих детенышей. Сначала Танабай сам  держал  овцу,  а
дочка подсаживала ягнят. Но матка крутилась, вертелась,  отбивалась.  Ничего
не получалось у девочки.
     - Отец, они не могут сосать.
     - Могут, ты просто безрукая.
     - Да нет же, смотри, они падают. - Она чуть не плакала.
     - А ну держи, я сам!
     Но сколько там силенок у девочки!  Только  было  подсунул  он  ягнят  к
вымени, только было они начали сосать, а овца как рванется -  сбила  девочку
с ног и убежала.  Лопнуло  терпение  Танабая.  Залепил  он  пощечину  дочке.
Никогда не бил детей, а тут сорвался. Девочка захлюпала носом.  А  он  ушел.
Плюнул на все и ушел.
     Походил, вернулся, не знал, как попросить прощения у дочки, а она  сама
прибежала:
     - Отец, приняла она их. Мы с  мамой  подсадили  ягнят.  Больше  она  не
гонит их.
     - Ну вот и хорошо, доченька. Молодец.
     И сразу легче стало на душе. И вроде не так уж все плохо.  Может  быть,
еще удастся сберечь, что осталось. Смотри, и погода  налаживается!  А  вдруг
да встанет весна по-настоящему и минут черные дни чабана?  Снова  впрягается
он в работу. Работать, работать,  работать  -  только  так,  только  в  этом
спасение...
     Приехал учетчик - парнишка  верховой.  Наконец-то.  Спрашивает,  что  и
как. Хотелось Танабаю послать  его  к  такой-то  матери.  Да  какой  с  него
спрос...
     - Где же ты был раньше?
     - Как где? По отарам. Не успеваю, я один.
     - А как у других?
     - Не лучше. Эти три дня покосили много.
     - Что говорят чабаны?
     - Да что. Ругаются. Иные и разговаривать  не  хотят.  Бектай,  так  тот
погнал меня со двора. Злой ходит, не подступишься.
     - Да-а-а. И у меня не было продыху, чтобы добежать до него. Ну,  может,
вырвусь, съезжу. Ну, а ты?
     - А что я? Учет веду.
     - А помощь нам какая-нибудь будет?
     - Будет. Чоро, говорят, вышел. Обоз отправил  с  сеном,  с  соломой,  с
конюшни сняли все - пусть, говорит,  лучше  лошади  подыхают.  Да,  говорят,
обоз застрял где-то, дороги-то вон какие.
     - Дороги! А что думали раньше? Вечно у нас так. И с обоза-то этого  что
толку теперь?  Ну,  я  еще  доберусь  до  них!  -  грозился  Танабай.  -  Не
спрашивай. Иди сам смотри, считай, записывай. Мне теперь  все  равно!  -  И,
оборвав  разговор,  пошел  в  кошару  принимать  окот.  Сегодня  еще   маток
пятнадцать опросталось.
     Ходил Танабай, подбирал приплод, смотрит - учетчик бумагу сует ему:
     - Подпишите акт о падеже.
     Подписал не глядя. Черкнул так, что карандаш сломался.
     - До свидания, Танаке. Может, передать что? Скажите.
     - Нечего мне сказывать. - Потом все же задержал парнишку. -  Заверни  к
Бектаю. Передай: завтра к обеду как-нибудь выберусь.
     Напрасно беспокоился Танабай. Опередил его Бектай. Сам пришел,  да  еще
как пришел...
     Той ночью снова потянул ветерок, пошел снег, не очень густо, но к  утру
припорошил землю набело. Припорошил и овец в загоне,  всю  ночь  простоявших
на ногах. Не ложились они теперь. Собьются в  кучу  и  стоят  неподвижные  и
безразличные ко всему. Слишком  долго  тянулась  бескормица,  слишком  долго
боролась весна с зимой.
     В кошаре стоял холод. Снежинки падали  через  размытую  дождями  крышу,
кружились в тусклом свете фонарей и  плавно  опускались  вниз,  на  стынущих
маток и ягнят. А Танабай все толкался среди овец, исполнял службу свою,  как
солдат похоронной команды на поле  боя  после  побоища.  Он  уже  свыкся  со
своими тяжелыми мыслями, возмущение его  перешло  в  молчаливое  озлобление.
Колом стояло оно в душе, согнуться не позволяло. Ходил он,  чавкая  сапогами
по жиже, дело свое делал и все вспоминал урывками в эти ночные часы  прошлую
свою жизнь...
     Бегал когда-то он мальчишкой-подпаском. Пасли вместе с братом  Кулубаем
овец у одного родственника.  Прошел  год,  и  оказалось,  что  работали  они
только за одни харчи. Надул хозяин. И разговаривать не захотел. Так  и  ушли
они с прохудившимися чокоями  на  ногах,  со  своими  жалкими  котомками  за
спинами, с пустыми руками. Уходя, Танабай пригрозил  хозяину:  "Я  тебе  это
припомню, когда вырасту". А Кулубай ничего не сказал. Он был старше  лет  на
пять. Он знал, что этим хозяина  не  испугаешь.  Другое  дело  самому  стать
хозяином, скотом обзавестись, землю заиметь. "Буду  хозяином  -  никогда  не
обижу работника", - говаривал он уже тогда. С тем они  и  расстались  в  том
году.  Кулубай  пошел  в  пастухи  к  другому  баю,  а  Танабай  подался   в
Александровку, батраком к русскому поселенцу Ефремову.  Мужик  этот  был  не
очень богатый - пара волов да пара лошадей, свое поле пахотное.  Хлеб  сеял.
Пшеницу свозил на вальцовую мельницу в городишко Аулиэ-Ата.  Работал  сам  с
рассвета и до ночи, Танабай у него больше за волами и лошадьми ходил.  Строг
был, но в справедливости  тоже  нельзя  было  отказать.  Положенное  платил.
Тогдашняя  киргизская  беднота,  вечно  обираемая  своими   же   сородичами,
предпочитала  наниматься  к  русским  хозяевам.  Выучился  Танабай  говорить
по-русски, побывал вместе с извозом в городишке том Аулиэ-Ата, свет  повидал
немного. А там революция подоспела. И перевернулось все вверх  дном.  Пришло
время Танабаев.
     Вернулся Танабай в аил.  Другая  жизнь  началась.  Захватила,  понесла,
кружа голову.  Все  пришло  сразу  -  земля,  воля,  права.  Избрали  его  в
батрачком. С Чоро сошелся в те годы.  Тот  был  грамотным,  молодежь  обучал
писать буквы, читать по складам.  А  Танабаю  очень  нужна  была  грамота  -
как-никак батрачкой. Вступил в комсомольскую ячейку. И здесь  был  заодно  с
Чоро. И в партию вместе  вступали.  Все  шло  своим  ходом,  беднота  наверх
выбралась. А когда коллективизация началась, Танабай прикипел к  этому  делу
всей душой. Кому, как не ему, было бороться за новую жизнь крестьянскую,  за
то, чтобы все стало  общее  -  земля,  скот,  труд,  мечты.  Долой  кулаков!
Крутое, ветреное время зашумело. Днем - в седле, ночью  -  на  заседаниях  и
собраниях. Составлялись списки кулаков. Баи, муллы,  всякие  другие  богатеи
выбрасывались, как сорная трава с поля.  Поле  нужно  было  очистить,  чтобы
поднялись новые всходы. В списке раскулачивания оказался и Кулубай.  К  тому
времени, пока Танабай носился вскачь, пока митинговал да заседал,  брат  его
успел выбиться в люди. Женился на вдове, хозяйство пошло. Скот имел -  овец,
корову, пару лошадей,  кобылу  дойную  с  жеребенком,  плуг,  бороны  и  все
прочее. На жатву нанимал  работников.  Нельзя  было  сказать,  что  он  стал
богачом, но и не бедным он был. Крепко жил, крепко работал.
     На заседании  в  сельсовете,  когда  очередь  дошла  до  Кулубая,  Чоро
сказал:
     - Давайте, товарищи, подумаем. Раскулачивать его или  нет.  Такие,  как
Кулубай, пригодились бы и в колхозе. Ведь он  сам  из  бедняков.  Враждебной
агитацией не занимался.
     По-разному стали говорить. Кто "за", кто "против".  Слово  осталось  за
Танабаем. Сидел он нахохлившись, как ворон. Хоть и сводный  брат,  но  брат.
Идти надо было против брата. Жили они мирно, хотя и редко  виделись.  Каждый
был занят своим. Сказать: не троньте его, но тогда как с другими  быть  -  у
всякого найдется защитник, родственник. Сказать: решайте  сами  -  подумают,
что в кусты прячется.
     Люди ждали, что он скажет. И оттого, что они  ждали,  в  нем  нарастало
ожесточение.
     - Ты, Чоро, всегда так! - заговорил он, поднявшись. - В  газетах  пишут
о книжных людях, как их там, энтеллегенты. Ты  тоже  энтеллегент.  Ты  вечно
сомневаешься, боишься, как бы что не так. А чего  сомневаться?  Раз  есть  в
списке - значит, кулак! И никакой  пощады!  Ради  Советской  власти  я  отца
родного не пожалею. А то, что он брат мой, пусть вас не смущает.  Невы,  так
я сам раскулачу его.
     Кулубай пришел к нему на другой день. Встретил Танабай  брата  холодно,
руки не подал.
     - За что же меня кулачить? Разве не  мы  с  тобой  ходили  в  батраках?
Разве не нас с тобой прогоняли баи со двора?
     - Это теперь не имеет значения. Ты сам стал баем.
     - Какой же я бай? Своим трудом все наживал. И  то  не  жалко.  Возьмите
все. Только зачем в кулаки меня тащишь? Побойся бога, Танабай.
     - Все равно. Ты враждебный  класс.  И  мы  должны  ликвидировать  тебя,
чтобы построить колхоз. Ты стоишь на нашем пути, и мы должны убрать  тебя  с
дороги...
     Это был их последний разговор. Вот уже двадцать лет, как они словом  не
обмолвились. Когда Кулубая выслали в  Сибирь,  сколько  разговоров,  сколько
пересудов было в аиле!
     Всякое болтали. Придумали даже такое, что, мол, когда  угоняли  Кулубая
из аила под конвоем  двух  верховых  милиционеров,  то  уходил  он,  опустив
голову, никуда не глядя и ни с кем не прощаясь.  А  когда  вышли  за  аил  и
пошли по дороге через поля, бросился будто он в пшеницу молодую  -  то  была
первая колхозная озимь, и стал-де рвать ее с корнями да топтать и мять,  как
зверь в капкане. Конвоиры, мол, насилу сладили с ним и  погнали  дальше.  И,
уходя, сказывали, горько плакал он и проклинал Танабая.
     Танабай этому не очень-то поверил. "Болтовня вражеская -  хотят  допечь
меня этим. Но черта с два, так уж я и поддался!" - убеждал он себя.
     А перед самой косовицей объезжал он  однажды  поля,  любовался  -  хлеб
уродился в тот год на славу, колос перед колосом гордился,  и  наткнулся  на
то самое место в пшенице, где бился в отчаянии  Кулубай,  где  топтал  он  и
рвал с корнем молодое жито. Вокруг пшеница стояла стеной, а тут словно  быки
дрались, все истоптано, изломано, повысохло все,  позарастало  лебедой.  Как
увидел это Танабай, так и осадил коня.
     - Ах ты, гад! - прошептал он, вскипая злобой. - На колхозный хлеб  руку
поднял. Значит, ты и есть кулак. А кто же ты больше...
     Долго стоял он так здесь на  коне,  молчаливый  и  мрачный,  с  тяжелой
думой в глазах, потом развернулся и уехал не  оглядываясь.  И  после  долгое
время избегал он это злосчастное место, объезжал стороной, пока не  выкосили
хлеб, пока жнивье на полях не сровнялось с землей под копытами скота.
     Мало кто защищал тогда Танабая. Больше осуждали: "Не приведи бог  иметь
такого брата. Лучше безродным быть". Иные прямо резали это в глаза ему.  Да,
откровенно говоря, отшатнулись от него тогда люди. Не то чтобы  открыто,  но
когда голосовали за его кандидатуру, стали воздерживаться.  Так  мало-помалу
и выбыл он из актива.  И  все  же  оправдывал  себя  тем,  что  кулаки  жгли
колхозы, стреляли, а самое главное, что колхоз  зажил,  дела  пошли  год  от
года лучше. Совсем другая жизнь наступила. Нет, не зря все то было тогда.
     Вспоминал Танабай все то минувшее до  мельчайших  подробностей.  Словно
бы вся жизнь его осталась  там,  в  той  удивительной  поре,  когда  колхозы
набирали силу. Опять припомнил он песни той поры  про  "ударницу  в  красной
косынке", припомнил первую колхозную полуторку и то, как стоял  он  ночью  у
кабины с красным флагом.
     Бродил Танабай ночью по кошаре, служил  свою  горькую  службу  и  думал
свои горькие думы. Отчего же теперь все лезет по швам?  А  может,  ошиблись,
не туда пошли, не той дорогой? Нет, не должно быть так,  не  должно!  Дорога
была верная. А что же тогда? Заплутали? Сбились? Когда и как это  случилось?
Вот ведь и соревнование теперь - записали обязательства, и больше  дела  нет
никому до того, как ты тут, что с  тобой.  Раньше  красные  и  черные  доски
были, каждый день сколько разговоров, сколько споров: кто на красной  доске,
кто на черной - важно это было  для  людей.  Теперь  говорят,  что  это  все
пройденное, отжившее. А что взамен? Пустые разговоры, обещания.  А  на  деле
ничего. Почему так? Кого винить за все это?
     Устал Танабай от  безысходных  дум.  Безразличие,  отупение  охватывали
его. Работа валилась из рук.  Голова  болела.  Спать  хотелось.  Видел,  как
молодая сакманщица приткнулась к стене. Видел, как слипались ее  воспаленные
глаза, как она боролась со сном, и как стала медленно сползать, и как  потом
села на землю и уснула, уронив голову на колени. Не  стал  ее  будить.  Тоже
прислонился к стене, и тоже стал медленно сползать вниз,  и  ничего  не  мог
поделать с собой, с той навалившейся на плечи тяжестью,  которая  клонила  и
клонила его вниз...
     Про