светло!  А  воздух
какой! Затрепетали тонкие ноздри иноходца, трогая и  вбирая  в  себя  пьяный
воздух весны. Листьями  горьковато  пахнет,  влажной  глиной  пахнет.  Кровь
играет в теле. Побежать бы сейчас. Гульсары припрыгнул слегка.
     - Стой! Стой! - осадило его сразу несколько голосов.
     Что это сегодня так много людей вокруг него?  С  засученными  рукавами,
руки здоровенные, волосатые. Один, в  сером  халате,  выкладывает  на  белую
тряпицу какие-то блестящие металлические предметы. Сверкают  они  на  солнце
до боли в глазах. Другие - с веревками.  О,  и  новый  хозяин  здесь!  Стоит
важно,  расставив  толстые  короткие  ноги  в   широченных   галифе.   Брови
насуплены,  как  и  у  всех.  Только  рукава  не   засучены.   Одной   рукой
подбоченился, другой крутит пуговицу на кителе. Вчера от него  опять  разило
все тем же вонючим духом.
     - Ну,  что  стоите,  начинайте!   Начинать,   Джорокул   Алданович?   -
обращается к председателю Ибраим. Тот молча кивает головой.
     - Ну, давайте! -  суетится  Ибраим  и  торопливо  вешает  на  гвоздь  в
воротах конюшни свой лисий тебетей. Шапка срывается, падает в навоз.  Ибраим
брезгливо отряхивает ее  и  снова  вешает.  -  Вы  бы  посторонились  чуток,
Джорокул Алданович, - говорит он между тем, -  а  то  ведь,  не  ровен  час,
заденет копытом. Конь - тварь неразумная, всегда жди подвоха.
     Передернул  кожей  Гульсары,  почувствовав  на  шее  волосяной   аркан.
Колючий.  Аркан  завязали  скользящей  петлей  на  груди,  перекинули  конец
наружу, на бок. Чего им надо? Зачем-то  заводят  аркан  к  задней  ноге,  на
лодыжку, зачем-то еще опутывают ноги. Гульсары начинает нервничать,  хрипит,
косит глазами. К чему все это?
     - Быстрей! - торопит Ибраим  и  взвизгивает  неожиданным  фальцетом:  -
Вали!
     Две  пары  здоровенных  волосатых  рук  рывком  берут  на  себя  аркан.
Гульсары падает на землю  как  подкошенный  -  гха-а!  Солнце  кувыркнулось,
дрогнула от удара земля. Что это? Почему он лежит на  боку?  Почему  странно
вытянулись вверх лица людей, почему  деревья  поднялись  ввысь?  Почему  так
неудобно лежит он на земле? Нет, так не пойдет.
     Гульсары мотнул  головой,  подался  всем  туловищем.  Арканы  врезались
жгучими путами, сводя ему  ноги  под  живот.  Иноходец  рванулся,  напрягся,
отчаянно засучил свободной еще задней ногой. Аркан натянулся, затрещал.
     - Наваливай, дави, держи! - заметался Ибраим.
     Все кинулись на коня, придавили коленями.
     - Голову, голову прижимайте к земле! Вяжи!  Тяни!  Так.  Да  побыстрей.
Возьми тут еще разок. Тяни, еще раз, еще.  Вот  так.  Теперь  зацепи  здесь,
вяжи узлом! - не переставая визжал Ибраим.
     И все туже опутывали арканом  ноги  иноходца,  пока  все  они  не  были
собраны в один жесткий узел. Застонал, замычал  Гульсары,  все  еще  пытаясь
высвободиться из этой мертвой хватки аркана, сбрасывая тех, кто  наседал  на
шею и на голову. Но они снова давили его  коленями.  Судорога  пробежала  по
взмокшему телу иноходца, онемели ноги. И он сдался.
     - Фу, наконец-то!
     - Ну и силища!
     - Теперь не шелохнется, если даже он трактор!
     И тут к поваленному  иноходцу  подскочил  он  сам,  новый  хозяин  его,
присел на корточки в изголовье, обдал вчерашним сивушным духом и  заулыбался
в откровенной ненависти и торжестве, точно бы лежал перед  ним  не  конь,  а
человек, враг его лютый.
     К нему подсел,  утираясь  платком,  распаренный  Ибраим.  И,  сидя  так
рядышком, они закурили в ожидании того, что должно еще было последовать.
     А за двором играли мальчишки в чижика:

                        Акбай, Кокбай,
                        Телят в поле не гоняй.
                        А погонишь - не догонишь,
                        Будет тебе нагоняй - ду-у-у!

     Солнце все так же светило. И видел он в последний  раз  большую  степь,
видел, как бродят табуны там по раздолью. Летят над ними серые  гуси,  машут
крыльями, кличут за собой... А морду облепили мухи. Не сгонишь.
     - Начнем, Джорокул Алданович? - снова спросил Ибраим.
     Тот молча кивнул. Ибраим встал.
     Все снова задвигались, навалились  коленями  и  грудями  на  связанного
иноходца. Прижали еще крепче голову его к земле. Чьи-то  руки  завозились  в
паху.
     Мальчишки поналезли на дувал, как воробьи.
     - Смотри, ребята, смотри, что делают.
     - Копыта чистят иноходцу.
     - Знаешь ты много. Копыта! Вовсе и не копыта.
     - Эй, что вам тут надо, а ну прочь отсюда! - замахал на них  Ибраим.  -
Идите играйте. Нечего вам тут.
     Ребята скатились с дувала.
     Стало тихо.
     Гульсары весь сжался от толчков и прикосновения  чего-то  холодного.  А
новый хозяин сидел на корточках перед  ним,  смотрел  и  чего-то  ожидал.  И
вдруг острая боль взорвала свет в глазах. Ах! Вспыхнуло ярко-красное  пламя,
и сразу стало темно, черным-черно...
     Когда все было кончено, Гульсары лежал еще связанный. Надо было,  чтобы
унялась кровь.
     - Ну вот, Джорокул Алданович, все в порядке, -  потирая  руки,  говорил
Ибраим. - Теперь он никуда бегать не будет. Все, набегался. А на Танабая  не
обращайте внимания. Плюньте.  Он  всегда  был  таким.  Он  брата  своего  не
пожалел - раскулачил, в Сибирь заслал. Кому он, думаете, добра желает...
     Довольный Ибраим снял с гвоздя лисий тебетей, встряхнул его,  пригладил
и надел на потную голову.
     А ребятня все гоняла чижа:

                        Акбай, Кокбай,
                        Телят в поле не гоняй.
                        А погонишь - не догонишь,
                        Будет тебе нагоняй - ду-у-у-у!

     - Ага, не добежал, подставляй спину. Чу, Гульсары, вперед!  Ура-а,  это
мой Гульсары!
     Стоял светлый, солнечный день...


10

     Ночь. Глубокая ночь. Старый человек и  старый  конь.  Горит  костер  на
краю оврага. Пламя падает и встает на ветру...
     Леденит иноходцу бок мерзлая, жесткая земля.  Затылок  сводит  чугунной
тяжестью, голова устала мотаться то вверх, то  вниз,  как  тогда,  когда  он
прыгал, сдвуноженный кишеном. И как тогда, не  может  Гульсары  разбежаться,
не может порвать кандалы. Хочется ему свободно махать ногами,  чтобы  копыта
горели от бега,  хочется  лететь  над  землей,  чтобы  дышать  всей  грудью,
хочется быстрей домчаться до выпаса, чтобы заржать во  всю  глотку,  скликая
табун, чтобы бежали кобылы и жеребята  вместе  с  ним  по  большой  полынной
степи, но кандалы не пускают. Один, под звон цепей,  как  беглый  каторжник,
идет он, прыгает  шаг  за  шагом,  шаг  за  шагом.  Пусто,  темно,  одиноко.
Мелькает луна наверху в  струях  ветра.  Она  встает  перед  глазами,  когда
иноходец, прыгая, вскидывает  голову,  и  падает  камнем,  когда  он  роняет
голову.
     То светло, то темно, то светло, то темно... Глаза устали смотреть.
     Гремят цепи, растирают ноги в кровь. Прыжок, еще  прыжок,  еще.  Темно,
пусто. Как долго идти в кандалах, как трудно идти в кандалах.
     Горит костер на краю оврага.  Леденит  иноходцу  бок  мерзлая,  жесткая
земля...


11

     Через две недели предстояло отправиться в новое кочевье, снова в  горы.
На все лето, на всю осень и всю зиму, до  следующей  весны.  С  квартиры  на
квартиру и то чего стоит переехать! Откуда  только  набирается  барахло?  Не
потому ли киргизы издавна говорят: если считаешь, что ты беден,  -  попробуй
перекочуй.
     Надо было уже приготовляться к кочевке, надо было сделать  уйму  разных
дел, съездить на мельницу, на базар, к сапожнику, в  интернат  к  сыну...  А
Танабай ходил как в воду опущенный. Странным он казался жене в  те  дни.  На
рассвете спешит - поговорить не успеешь, ускачет  в  табун.  Возвращается  к
обеду  мрачный,  раздраженный.  И  все  будто  чего-то  ожидает,  все  время
настороже.
     - Что с тобой? - допытывалась Джайдар.
     Он отмалчивался, а однажды сказал:
     - Сон я видел недавно дурной.
     - Это ты чтобы отвязаться от меня?
     - Нет, на самом деле. Из головы не выходит.
     - Дожили. Не ты ли  был  заводилой  безбожников  в  аиле?  Не  тебя  ли
проклинали старухи? Стареешь ты, Танабай, вот что, крутишься  возле  табуна,
а что кочевка на носу - тебе хоть бы что. Разве я управлюсь одна  с  детьми?
Съездил бы хоть повидал Чоро. Порядочные  люди  перед  кочевкой  проведывают
больных.
     - Успеется, - отмахивался Танабай, - потом.
     - Когда потом? Да ты что, в аил боишься ехать?  Поедем  завтра  вместе.
Возьмем детей и поедем. Мне тоже надо побывать там.
     На  другой  день,  договорившись  с  молодым  соседом,  что  он   будет
приглядывать  за  табуном,  они  выехали  всей  семьей  верхом  на  лошадях.
Джайдар - с маленькой девочкой, Танабай - со старшей. Детей  везли,  посадив
перед седлами.
     Ехали по улицам аила, здоровались со встречными и  знакомыми,  а  возле
кузницы Танабай вдруг остановил лошадь.
     - Постой, - сказал он жене. Слез с седла и пересадил  старшую  дочку  к
жене на круп коня.
     - Ты что? Куда ты?
     - Я сейчас, Джайдар. Ты езжай. Скажи  Чоро,  что  я  мигом  подъеду.  В
конторе срочные  дела,  закроется  на  обед.  И  в  кузницу  надо  забежать.
Подковы, кухнали на кочевку запасти.
     - Да неудобно же врозь.
     - Ничего, ничего. Ты езжай. Я сейчас.
     Ни в контору, ни в кузницу Танабай не  заглянул.  Поехал  он  прямо  на
конный двор.
     Спешившись, никого не окликая, вошел в конюшню. Пока глаза привыкали  к
полумраку, во рту пересохло. В конюшне было пустынно и тихо,  все  лошади  в
разъезде. Оглядевшись, Танабай  облегченно  вздохнул.  Вышел  через  боковую
дверь во двор конюшни повидать кого-нибудь из  конюхов.  И  тут  увидел  то,
чего боялся все эти дни.
     - Так и знал, сволочи! - тихо сказал он, сжимая кулаки.
     Гульсары  стоял  под  навесом  с  забинтованным  хвостом,   подвязанным
веревкой к шее. Между задними  раскоряченными  ногами  темнела  огромная,  с
кувшин, тугая воспаленная опухоль. Конь  стоял  неподвижно,  понуро  опустив
голову в кормушку. Танабай замычал, кусая губы, хотел  подойти  к  иноходцу,
но не посмел. Ему стало жутко. Жутко от этой пустынной  конюшни,  пустынного
двора и одинокого, выхолощенного иноходца.  Он  повернулся  и  молча  побрел
прочь. Дело было непоправимое.
     Вечером, когда они вернулись  уже  к  себе  в  юрту,  Танабай  печально
сказал жене:
     - Сбылся мой сон.
     - А что?
     - В  гостях  не  стал  об  этом  говорить.  Гульсары  больше  не  будет
прибегать. Ты знаешь, что они сделали с ним? Охолостили, сволочи!
     - Знаю. Потому и потащила тебя в аил. Ты боялся узнать об этом? А  чего
бояться? Не маленький же ты!  Разве  первый  и  последний  раз  выхолащивают
коней? Так было испокон века и так будет. Это же известно каждому.
     Ничего не ответил на это Танабай. Только сказал:
     - Нет, все  же  сдается  мне,  что  наш  новый  председатель  -  плохой
человек. Чует сердце.
     - Ну, ты это брось, Танабай, - сказала Джайдар. - Если оскопили  твоего
иноходца, так сразу и председатель плохой?  Зачем  так?  Человек  он  новый.
Хозяйство большое,  трудное.  Чоро  вон  говорит,  что  теперь  с  колхозами
разберутся, помогут. Планы какие-то намечают. А ты судишь  обо  всем  раньше
времени. Мы-то ведь многого здесь не знаем...
     После ужина Танабай отправился в табун и пробыл там до  глубокой  ночи.
Ругал себя, заставлял все забыть, но из головы не выходило  то,  что  увидел
днем на конюшне. И думал он, объезжая  табун,  кружа  по  степи:  "Может,  и
вправду нельзя судить так о человеке? Глупо, конечно. Оттого,  наверно,  что
старею, что гоняю круглый год табун, ничего не вижу и не знаю. Но  до  каких
пор будет так трудно жить?.. А послушаешь речи  -  будто  все  идет  хорошо.
Ладно - положим, я ошибаюсь. Дай бог, чтобы я ошибался. Но  ведь  и  другие,
наверно, так думают..."
     Кружил по степи Танабай, думал, не находил ответа на свои  сомнения.  И
вспомнилось ему, как  начинали  они  когда-то  колхоз,  как  обещали  народу
счастливую жизнь, какие мечты у  всех  были.  И  как  бились  за  те  мечты.
Перевернули все, перелопатили старое. Что ж, и зажили поначалу неплохо.  Еще
лучше зажили бы, если бы не эта проклятая война. А теперь? Сколько  лет  уже
прошло после войны, а все латаем хозяйство, как старую юрту. В  одном  месте
прикроешь - в другом лезет прореха. Отчего? Отчего  колхоз  будто  не  свой,
как тогда, а вроде чужой? Тогда собрание что  постановило  -  закон.  Знали,
что закон приняли сами и его  надо  выполнять.  А  теперь  собрание  -  одни
пустые  разговоры.  Никому  нет  дела  до  тебя.  Колхозом  вроде  не   сами
колхозники управляют, а кто-то со стороны. Точно бы со стороны  виднее,  что
делать, как лучше работать, как вести хозяйство.  Крутят,  вертят  хозяйство
то так, то эдак, а толку никакого. Встретиться с людьми и то страшно -  того
и гляди спросят: ну-ка, вот ты, партийный человек, колхоз начинали -  больше
всех глотку драл, растолкуй нам, как все это  получается?  Что  им  скажешь?
Хоть бы собрали да рассказали, что к чему. Спросили бы, что у кого на  душе,
какие мысли, какие заботы. Так нет, уполномоченные приезжают из района  тоже
какие-то не такие, как прежде.  Раньше  уполномоченный  в  народ  шел,  всем
доступный был. А теперь приедет, накричит на председателя  в  конторе,  а  с
сельсоветом так и вовсе не разговаривает. На партсобрании выступит, так  все
больше о международном положении, а положение в колхозе вроде не такое уж  и
важное дело. Работайте, давайте план, и все...
     Вспомнил Танабай,  как  приезжал  тут  недавно  один,  все  толковал  о
каком-то новом учении о языке. А  попробовал  Танабай  с  ним  заговорить  о
колхозном житье-бытье -  косится:  мысли  ваши,  говорит,  сомнительные.  Не
одобрил. Как же все это получается?
     "Вот встанет Чоро с постели, -  решил  Танабай,  -  заставлю  его  душу
выложить. И сам выложу. Если я путаю, пусть скажет, а  если  нет?..  Что  же
тогда? Нет-нет, так не  должно  быть.  Конечно,  я  путаю.  Кто  я?  Простой
табунщик, пастух. А там люди мудрые..."
     Вернулся Танабай в юрту и долго не спал. Все голову ломал:  в  чем  тут
загвоздка? И снова не находил ответа.
     А с Чоро так и не удалось потолковать. Перед кочевкой дела заели.
     И опять двинулось кочевье в горы на все лето, на всю осень и  зиму,  до
следующей весны. Снова вдоль реки, по  пойме  пошли  стада,  табуны,  отары.
Караваны вьюков. В воздухе повисло разноголосье, запестрели платки и  платья
женщин, пели девушки о расставании.
     Гнал Танабай свой табун через большой луг, по пригоркам мимо аила.  Все
так же стоял на окраине  тот  дом,  тот  двор,  куда  заезжал  он  на  своем
иноходце. Заныло сердце.  Не  было  теперь  для  него  ни  той  женщины,  ни
иноходца Гульсары. Ушло все в прошлое, прошумела та  пора,  как  стая  серых
гусей по весне...
     ...Бежит  верблюдица  много  дней,  ищет,  кличет  детеныша.  Где   ты,
черноглазый   верблюжонок?   Отзовись!   Бежит   молоко   из   вымени,    из
переполненного вымени, струится по ногам. Где ты? Отзовись! Бежит молоко  из
вымени, из переполненного вымени. Белое молоко...


12

     Осенью того года судьба Танабая Бакасова неожиданно повернулась.
     Вернувшись из-за перевала,  он  остановился  в  предгорье,  на  осенних
выпасах, с тем чтобы вскоре уйти с табунами на зимовье в горные урочища.
     И как раз в эти дни прибыл посыльный из колхоза.
     - Чоро прислал меня, - сказал он Танабаю. - Передал,  чтобы  ты  завтра
приехал в аил, а оттуда поедете на совещание в район.
     На следующий день Танабай приехал в контору колхоза. Чоро был здесь,  в
комнатке парторга. Выглядел он куда лучше, чем весной, хотя и  заметно  было
по синеве губ и худобе его, что болезнь все еще сидела в  нем.  Держался  он
бодро, очень занят был, народ обступал его. Танабай  порадовался  за  друга.
Ожил, значит, снова принялся за работу.
     Когда они остались вдвоем, Чоро глянул  на  Танабая,  потрогал  ладонью
свои впалые, жесткие щеки, улыбнулся:
     - А ты, Танабай, не стареешь, все такой же. Сколько мы не виделись -  с
самой весны? Кумыс и воздух гор - дело великое.  А  я  вот  сдаю  понемногу.
Время, наверно, уже... -  Помолчав,  Чоро  заговорил  о  деле:  -  Вот  что,
Танабай. Знаю, скажешь - дай нахальному ложку, так  он  вместо  одного  раза
пять  раз  хлебнет.  Опять  по  твою  душу.   Завтра   едем   на   совещание
животноводов. С животноводством  очень  плохо,  особенно  с  овцеводством  и
особенно у нас в колхозе. Прямо гиблое дело. Райком  обратился  с  призывом:
коммунистов и комсомольцев на отстающие участки,  в  отары.  Выручай!  Тогда
выручил с табунами, спасибо, и теперь выручай. Берись за отару,  переходи  в
чабаны.
     - Скор ты шибко, Чоро. - Танабай  помолчал.  "К  лошадям  я  привык,  -
думал он. - А с овцами скучновато будет! Да и как все это пойдет?"
     - Неволю тебя, Танабай, - сказал опять Чоро. - А ничего не поделаешь  -
партийное поручение. Не сердись. При случае припомнишь  по-дружески,  отвечу
за все сразу!
     - Да  уж  припомню  как-нибудь  крепко,  не  обрадуешься!  -  засмеялся
Танабай, не подозревая, что не так  далеко  то  время,  когда  придется  ему
припомнить  Чоро  все...  -  А  насчет  отары   подумать   надо,   с   женой
поговорить...
     - Ну что ж, подумай. Но  к  утру  решай,  завтра  надо  доложить  перед
совещанием. С Джайдар потом посоветуешься, объяснишь ей все. Да я и сам  при
случае подъеду, расскажу. Она умная - поймет. Не будь ее при тебе, давно  бы
где-нибудь шею себе свернул, - пошутил Чоро. - Как там  она  поживает?  Дети
как?
     И они разговорились о семьях, о болезнях, о том,  о  сем.  Танабая  все
подмывало начать большой разговор с Чоро, однако стали  заходить  скотоводы,
вызванные с гор, да Чоро и сам заспешил, поглядев на часы.
     - Значит, так. Коня своего сдай в конюшню. Решили ехать все  вместе  на
машине с утра. Мы ведь машину получили. И вторую скоро получим.  Заживем!  А
я отправлюсь сейчас, приказано к семи быть в райкоме. Председатель уже  там.
Думаю, успею на иноходце к вечеру, он не хуже машины идет.
     - Как, разве ты ездишь на  Гульсары?  -  удивился  Танабай.  -  Уважил,
выходит, председатель...
     - Как сказать. Уважил не уважил, но отдал  его  мне.  Понимаешь,  какая
беда, - смеясь,  развел  руками  Чоро.  -  Возненавидел  почему-то  Гульсары
председателя. Просто уму непостижимо. Звереет, близко не подпускает к  себе.
Пробовали и так и эдак. Ни в какую! Хоть убей.  А  я  езжу  -  идет  хорошо,
крепко ты его выездил. Знаешь, схватит иной раз сердце,  болит,  а  сяду  на
иноходца, пойдет он, и боль как рукой снимет. Только за одно это  готов  всю
жизнь работать парторгом, лечит он меня! - смеялся Чоро.
     Танабай не смеялся.
     - Я ведь тоже его не люблю, - промолвил он.
     - Кого? - спросил Чоро, утирая прослезившиеся от смеха глаза.
     - Председателя.
     Чоро посерьезнел.
     - За что же ты его не любишь?
     - Не знаю. Думается мне, пустой он человек, пустой и злой.
     - Ну знаешь, на тебя трудно угодить.  Меня  ты  упрекал  всю  жизнь  за
мягкотелость, этого тоже, оказывается, не любишь...  Не  знаю.  Вышел  я  на
работу не так давно. Пока не разобрался.
     Они замолчали. То, что Танабаю хотелось рассказать Чоро - о  кишене,  в
который заковывали Гульсары, о том, как оскопили жеребца, -  показалось  ему
теперь  неуместным,  неубедительным.  И  чтобы  не  длить  заминку,  Танабай
заговорил о том, что порадовало его в разговоре как приятная новость:
     - Очень хорошо, что машину дали. Значит,  и  в  колхозы  теперь  пойдут
машины.  Надо,  надо.  Пора.  Помнишь,  перед  войной  получили  мы   первую
полуторку. Митинг целый собрался. Как же - своя машина  в  колхозе.  Ты  еще
выступал, стоя в кузове: "Вот, товарищи, плоды социализма!"  А  потом  и  ее
забрали на фронт...
     Да, было такое время... Удивительное время, как солнца