оцессии.  Она
словно бы отмечала последний путь Чоро. Путь выводил к холму,  на  кладбище.
И здесь оканчивался для Чоро уже безвозвратно.
     Вел Танабай иноходца на поводу и говорил ему про себя: "Вот,  Гульсары,
лишились мы с тобой нашего Чоро. Нет его, не стало...  Что  ж  ты  тогда  не
крикнул мне, не остановил меня? Не дал бог тебе языка. А я хоть  и  человек,
а оказался хуже тебя,  коня.  Бросил  друга  на  дороге,  не  оглянулся,  не
одумался. Убил я Чоро, убил его словом своим..."
     Всю дорогу до самого кладбища Танабай вымаливал у Чоро прощение.  И  на
могиле, спустившись в яму вместе с Самансуром, он  говорил  Чоро,  укладывая
его тело на вечное ложе земное:
     - Прости меня, Чоро. Прощай. Слышишь, Чоро, прости меня!..
     Падала  в  могилу  брошенная  горстями  земля,  потом  она   посыпалась
потоками с разных сторон, уже  с  лопат.  Наполнила  яму  и  выросла  свежим
бугром на холме.
     - Прости, Чоро!..


     После поминок Самансур отозвал Танабая в сторону:
     - Танаке, дело у меня к вам, поговорить нам надо.
     И они пошли через двор,  оставив  людей,  дымящие  самовары  и  костры.
Вышли на зады в сад. Пошли вдоль бровки арыка, остановились за  огородом,  у
сваленного дерева. Сели на него. Помолчали, каждый думал о своем. "Вот  она,
жизнь-то, - размышлял Танабай, - мальчишкой знал  Самансура,  а  теперь  вон
какой стал. Повзрослел от горя. Теперь он вместо Чоро. Теперь мы с  ним  как
равный с равным. Так оно и должно быть. Сыновья заступают  на  место  отцов.
Сыновья род продолжают, дело продолжают. Дай-то бог стать ему таким же,  как
отец. Да чтобы дальше пошел, чтобы разумом  и  умением  выше  нас  поднялся,
чтобы счастье творил себе и другим. На то мы и отцы,  на  то  мы  и  рождаем
сыновей с надеждой, что будут они лучше нас, в этом вся суть".
     - Ты, Самансур, старший в семье, - сказал ему  Танабай,  по-стариковски
оглаживая бороду. - Ты теперь вместо Чоро, и я  готов  выслушать  тебя,  как
самого Чоро.
     - Должен я вам передать, Танаке, наказ отца, - проговорил Самансур.
     Танабай вздрогнул, ясно уловив в говоре сына голос и интонации отца,  и
впервые обнаружил, что он очень  похож  на  отца,  на  того  молодого  Чоро,
которого сын не знал, но которого  знал  и  помнил  Танабай.  Не  потому  ли
говорят, что человек не умирает до тех пор, пока живут знавшие его?
     - Слушаю тебя, сын мой.
     - Я застал отца живым, Танаке. Вчера ночью успел  приехать  за  час  до
его кончины. Он был в сознании до самого последнего вздоха. А  вас,  Танаке,
он  очень  ждал.  Все  спрашивал:  "Где  Танабай?  Не   приехал?"   Мы   его
успокаивали, что вы в дороге, что вы вот-вот появитесь. Видно, хотел он  вам
что-то сказать. И не успел.
     - Да, Самансур, да. Нам надо было увидеться. Очень надо  было.  Век  не
прощу себе. Это я виноват. Это я не успел.
     - Так вот просил он меня передать. Сын, говорит,  скажи  Танаке  моему,
что прошения прошу у него, скажи, чтобы обиду не держал в душе  и  чтобы  он
сам отвез мой партбилет в райком. Пусть,  говорит,  Танабай  собственноручно
сдаст мой билет - не забудь, передай. Потом  забылся.  Мучился.  И,  умирая,
смотрел так, точно ждал кого-то. И плакал, слов уже было не разобрать.
     Танабай ничего не отвечал. Всхлипывая, теребил бороду. Ушел Чоро.  Унес
с собой половину Танабая, часть жизни его унес.
     - Спасибо, Самансур, за слова твои. И отцу твоему спасибо, -  промолвил
наконец Танабай, беря себя в руки. - Одно лишь меня смущает. Ты знаешь,  что
меня исключили из партии?
     - Знаю.
     - Как же я, исключенный, повезу партбилет Чоро в райком? Не имею  я  на
то права.
     - Не знаю, Танаке. Решайте сами.  А  я  должен  выполнить  предсмертную
волю отца. И буду вас просить сделать так, как хотел он, покидая нас.
     - Я бы от души рад. Но такая беда приключилась со  мной.  А  не  лучше,
если ты сам отвезешь, Самансур?
     - Нет, не лучше. Отец знал, что просил. Если он вам верил, то почему  я
не должен вам доверять? Скажите в райкоме, что такой был наказ  отца  моего,
Чоро Саякова.
     Еще затемно, ранним утром, выехал Танабай из  аила.  Гульсары,  славный
иноходец Гульсары, в беде и радостях одинаково  надежный  конь,  -  Гульсары
бежал под седлом, дробя копытами мерзлые комья дорожной колеи.  В  этот  раз
он вез Танабая, ехавшего с особым поручением умершего друга его,  коммуниста
Чоро Саякова.
     Впереди, над невидимыми краями земли,  медленно  наливался  рассвет.  В
чреве рассвета нарождалась новая заря. Она разрасталась  там,  внутри  серой
мглы...
     Иноходец бежал туда, к рассвету, к одинокой  и  яркой  звезде,  еще  не
угасшей на небосклоне. Один по пустынной гулкой дороге выбивал он  рокочущую
дробь ходкой иноходи.  Давно  не  доводилось  Танабаю  ездить  на  нем.  Бег
Гульсары по-прежнему был стремителен и  прочен.  Ветер  пластал  гриву,  дул
седоку в лицо. Хорош был Гульсары, в доброй силе был еще конь.
     Всю дорогу Танабай раздумывал, терялся в догадках, почему  именно  ему,
Танабаю, изгнанному из партии, Чоро наказал перед смертью отвезти  в  райком
свой партбилет. Чего он хотел? Или испытать думал? А может, хотел тем  самым
сказать о своем несогласии с исключением Танабая  из  партии?  Теперь  этого
никогда не узнаешь, не выпытаешь. Никогда больше ничего не  скажет  он.  Да,
есть такие слова страшные: "Никогда больше!" Дальше и слов уже нет...
     И опять нахлынули разные мысли, снова ожило все то, что  хотел  забыть,
оторвать от себя навсегда. Нет, оказывается, еще не все кончено. С ним,  при
нем еще последняя воля Чоро. Он придет с его партбилетом и поведает  о  нем,
о Чоро, все как есть, расскажет, каким был Чоро для  людей,  каким  был  для
него. И о себе расскажет, потому что Чоро и он - пальцы одной руки.
     Пусть узнают, какими они были  тогда,  в  молодости,  какую  жизнь  они
прожили. И может  быть,  поймут,  что  не  заслуживает  он,  Танабай,  чтобы
отлучали его от Чоро ни при  жизни,  ни  после.  Только  бы  выслушали  его,
только бы дали высказаться!
     Танабай представил себе, как он войдет  в  кабинет  секретаря  райкома,
как он положит ему  на  стол  партбилет  Чоро  и  как  расскажет  обо  всем.
Признает свою вину, извинится, только бы вернули его в партию,  без  которой
жить ему плохо, без которой не мыслит он самого себя.
     А что, если скажут:  какое  он,  исключенный  из  партии,  имеет  право
приносить партийный документ? "Не должен был  ты  прикасаться  к  партбилету
коммуниста, не должен был ты браться за это дело.  И  без  тебя  нашлись  бы
другие". Но ведь такова была предсмертная воля самого Чоро! Так  он  завещал
при всех, умирая. Это может подтвердить его сын, Самансур.  "Ну  и  что  же,
мало ли что может сказать человек при смерти, в бреду, забытьи?"  Что  тогда
он ответит?
     А Гульсары бежал по звонкой, смерзшейся  дороге  и,  минуя  степь,  уже
выходил к  Александровскому  спуску.  Быстро  домчал  Танабая  иноходец.  Не
заметил даже, как приехал.
     Рабочий день в учреждениях только начинался, когда  Танабай  приехал  в
райцентр. Нигде не задерживаясь, он  направил  взмокшего  иноходца  прямо  к
райкому, привязал его у коновязи, стряхнул с себя пыль и  пошел  с  бьющимся
от волнения сердцем. Что ему скажут? Как  его  встретят?  В  коридорах  было
пусто.  Не  успели  еще  понаехать  из  аилов.  Танабай  прошел  в  приемную
Кашкатаева.
     - Здравствуйте, - сказал он секретарше.
     - Здравствуйте.
     - Товарищ Кашкатаев у себя?
     - Да.
     - Я к нему. Я чабан из колхоза "Белые камни". Моя  фамилия  Бакасов,  -
начал он.
     - Как же, знаю вас, - усмехнулась она.
     - Так вот, скажите ему, что парторг наш Чоро Саяков умер и  при  смерти
просил меня отвезти его партбилет в райком. Вот я и приехал.
     - Хорошо. Обождите минутку.
     Не так уж долго пробыла секретарша в кабинете  Кашкатаева,  но  Танабай
перемучился, места себе не находил, дожидаясь ее.
     - Товарищ Кашкатаев занят, - сказала она,  плотно  прикрывая  за  собой
дверь. - Он просил передать билет Саякова в сектор учета. Это  там,  направо
по коридору.
     "Сектор  учета...  направо  по  коридору".  Что  это?  -  не  соображал
Танабай. Потом понял все разом и разом упал духом. Как же так?  Неужели  все
так просто? А он-то думал...
     - У меня к нему  разговор.  Прошу  вас,  пойдите  скажите  ему.  Важный
разговор у меня.
     Секретарша неуверенно пошла в кабинет и, вернувшись, снова сказала:
     - Занят  он  очень.  -  И  потом  добавила  от  себя  сочувственно:   -
Разговор-то ведь с вами окончен. - И еще тише сказала: - Не примет  он  вас.
Лучше уезжайте.
     Пошел Танабай по коридору, завернул направо. Надпись:  "Сектор  учета".
В дверях окошечко. Постучал. Окошечко открылось.
     - Что вам?
     - Билет привез вам сдать.  Умер  парторг  наш  -  Чоро  Саяков.  Колхоз
"Белые камни".
     Заведующая  учетом  терпеливо  ждала,  пока  Танабай  доставал   из-под
пиджака кожаную сумочку  на  ремешке,  в  которой  еще  недавно  носил  свой
партбилет и в  которой  на  этот  раз  привез  партбилет  Чоро.  Передал  он
книжечку в окошко: "Прощай, Чоро!"
     Смотрел, как она писала в ведомости  номер  партбилета,  фамилию,  имя,
отчество Чоро, год вступления в партию - последняя память о нем. Потом  дала
ему расписаться.
     - Все? - спросил Танабай.
     - Все.
     - До свидания.
     - До свидания. - Окошечко захлопнулось.
     Вышел Танабай на улицу. Стал отвязывать поводья иноходца.
     - Все, Гульсары, - сказал он коню. - Это все.
     И неутомимый иноходец понес его назад, в аил.  Большая  весенняя  степь
бежала навстречу с ветром, под рокочущий перестук копыт. Только в беге  коня
унималась, стихала боль Танабая.
     В тот же день вечером вернулся Танабай к себе в горы.
     Жена встретила его молча. Взяла коня под уздцы.
     Помогла мужу слезть с седла, поддерживая его под руку.
     Танабай обернулся к ней, обнял ее, привалился к плечу. Она тоже  обняла
его, плача.
     - Похоронили мы Чоро! Нет его  больше,  Джайдар.  Нет  моего  друга!  -
говорил Танабай и еще раз дал волю слезам.
     Потом он молча сидел на  камне  подле  юрты.  Хотелось  побыть  одному,
хотелось посмотреть на восход луны, которая тихо поднималась из-за  зубчатых
вершин белого снежного  хребта.  В  юрте  жена  укладывала  детей  на  ночь.
Слышалось, как огонь потрескивал в очаге.  Потом  запела,  хватая  за  душу,
гудящая струна темиркомуза. Будто ветер тревожно завыл, будто бежал  человек
по полю с плачем и жалобной песней, а все вокруг  молчало,  затаив  дыхание,
все безмолвствовало, и только бежал как будто одинокий голос тоски и  скорби
человеческой. Будто бежал он и не знал, куда приткнуться с горем своим,  как
утешиться среди безмолвия этого и безлюдия, и  никто  не  откликался.  Он  и
плакал и слушал себя один. Танабай понял,  что  это  жена  играет  для  него
"Песню старого охотника"...
     ...В далекие времена был у старика сын - молодой, смелый охотник.  Отец
сам обучал сына нелегкому делу охотничьему. И тот превзошел его.
     Промаха не знал. Ни одна живая тварь не могла  уйти  от  его  меткой  и
смертоносной пули. Перебил он в горах вокруг всю дичь. Маток  беременных  не
жалел, малых детенышей не жалел. Истребил он стадо Серой  Козы,  первоматери
козьего рода. Осталась Серая Коза со старым Серым Козлом, и взмолилась  она,
обращаясь к молодому охотнику, чтобы тот пожалел старого  Козла,  не  убивал
его, чтобы им род свой продолжить.  Но  тот  не  послушался,  уложил  метким
выстрелом  громадного  Серого  Козла.  Рухнул  Козел  со  скалы.   И   тогда
запричитала Серая Коза, повернулась боком к  охотнику  и  сказала:  "Стреляй
мне в сердце. Я с места не стронусь. Но ты не попадешь  -  это  будет  твоим
последним выстрелом!" Засмеялся молодой охотник над словами выжившей из  ума
старой Серой Козы. Прицелился. Грянул выстрел. А Серая Коза не  упала.  Пуля
задела ей только переднюю ногу. Испугался охотник - такого  еще  никогда  не
случалось. "Ну вот, - обернулась к нему Серая  Коза.  -  А  теперь  попробуй
поймай меня хромую!" Засмеялся в ответ молодой  охотник:  "Что  ж,  попробуй
уйди. А  догоню  -  пощады  не  жди.  Прирежу  тебя,  старая,  как  паршивую
хвастунью!"
     Стала убегать хромая Серая Коза, охотник - за ней. Много дней  и  много
ночей по скалам, по кручам, по снегам  и  камням  продолжалась  эта  погоня.
Нет, не давалась Серая Коза. Давно уже бросил охотник свое ружье, одежда  на
нем висела клочьями.  И  не  заметил  он,  как  завела  его  Серая  Коза  на
неприступные скалы, откуда не было  путей  ни  вверх,  ни  вниз,  откуда  ни
слезть, ни спрыгнуть  нельзя  было.  Здесь  и  оставила  его  Серая  Коза  и
прокляла его: "Отсюда тебе не уйти вовек, и никто  тебя  не  сможет  спасти.
Пусть твой отец поплачет над тобой, как плачу я по убитым  детям  своим,  по
исчезнувшему роду своему. Пусть воет отец  твой  среди  каменных  гор,  один
среди холодных гор, как вою я, старая Серая Коза, первоматерь козьего  рода.
Проклинаю тебя, Кара-гул, проклинаю..." С плачем  убежала  Серая  Коза  -  с
камня на камень, с горы на гору.
     Остался молодой охотник на головокружительной крутизне. Стоит на  узком
уступе, прижавшись лицом к стене, боится оглянуться - ни вверх, ни вниз,  ни
вправо, ни влево не ступить ему. Ни неба не видно, ни земли не видно.
     А отец тем временем искал его повсюду. Облазил все горы. И когда  нашел
на тропе брошенное  им  ружье,  понял,  что  с  сыном  стряслось  несчастье.
Побежал он по скалистым ущельям,  по  темным  теснинам.  "Карагул,  где  ты?
Карагул, отзовись!" А в ответ ему каменные горы грохотали каменным  хохотом,
отвечали его же словами: "Где ты, Карагул? Отзовись!.."
     "Здесь я, отец!" - вдруг донесся до  него  голос  откуда-то  с  высоты.
Глянул старик вверх и увидел сына своего, как вороненка на краю  обрыва,  на
высокой, неприступной скале. Стоит там спиной к миру, обернуться не может.
     - Как же ты там очутился, несчастный сын мой? - перепугался отец.
     - Не спрашивай, отец, - отвечает тот.  -  Я  здесь  в  наказание  свое.
Завела меня сюда старая Серая Коза и прокляла страшным  проклятием.  Я  стою
уж много дней, не вижу ни солнца, ни  неба,  ни  земли.  И  лица  твоего  не
увижу, отец. Сжалься надо мной, отец.  Убей  меня,  облегчи  мои  страдания,
прошу тебя. Убей и похорони меня.
     Что мог поделать отец? Плачет, мечется, а сын  все  молит:  "Убей  меня
поскорей. Стреляй, отец! Сжалься надо мной, стреляй!" До  самого  вечера  не
решался отец. А перед заходом солнца прицелился и выстрелил. Разбил ружье  о
камни и запел прощальную песню над телом сына.

                Убил я тебя, сын мой Карагул.
                Один остался я на свете, сын мой Карагул,
                Судьба покарала меня, сын мой Карагул.
                Судьба наказала меня, сын мой Карагул.
                Зачем обучил я, сын мой Карагул,
                Тебя ремеслу охотника, сын мой Карагул,
                Зачем истребил ты, сын мой Карагул,
                Всю дичь и тварь живую, сын мой Карагул,
                Зачем уничтожил ты, сын мой Карагул,
                То, что явилось жить и умножаться, сын мой Карагул?
                Один остался я на свете, сын мой Карагул.
                Никто не откликнется, сын мой Карагул,
                Плачем на мой плач, сын мой Карагул.
                Убил я тебя, сын мой Карагул.
                Своими руками убил, сын мой Карагул...

     ...Сидел Танабай подле юрты, слушал древний киргизский  плач,  смотрел,
как медленно всплывала луна над молчаливыми и темными горами,  как  зависала
она над островерхими снежными пиками, над громоздящимися каменными  скалами.
И опять молил он умершего друга о прощении.
     А Джайдар в юрте  все  наигрывала  на  темир-комузе  плач  по  великому
охотнику Карагулу:

                Убил я тебя, сын мой Карагул;
                Один остался я на свете, сын мой Карагул...


23

     Близился рассвет. Сидя  у  костра,  в  изголовье  умиравшего  иноходца,
припоминал старик Танабай то, что было потом.
     Никто не знал, что ездил он в те дни в областной  город.  То  была  его
последняя попытка.  Хотелось  ему  повидать  секретаря  обкома,  выступление
которого он слышал на совещании в районе, и  рассказать  ему  о  всех  своих
бедах. Ему верилось, что этот человек понял бы и помог бы. И Чоро говорил  о
нем хорошо, и другие хвалили его. О том, что того  секретаря  перебросили  в
другую область, он узнал, уже придя в обком.
     - А вы не слыхали разве?
     - Нет.
     - Ну, если  у  вас  очень  важное  дело,  то  я  доложу  нашему  новому
секретарю, может, он вас примет, - предложила женщина в приемной.
     - Нет, спасибо, - отказался Танабай. - Я  ведь  так  хотел,  по  своему
личному делу. Я ведь его знал и он меня знал. А так беспокоить не  стал  бы.
Извините, до свидания. - Он вышел из приемной, веря в душе, что хорошо  знал
секретаря и что тот тоже лично знал его, чабана Танабая Бакасова.  А  почему
бы нет? Они могли бы знать и уважать друг друга, в этом  он  не  сомневался,
потому и сказал так.
     Шел Танабай по улице, направляясь к автобусной станции.  Возле  пивного
ларька двое рабочих грузили на машину пустые бочки из-под пива.  Один  стоял
в кузове. А тот, что накатывал бочку к нему наверх,  случайно  оглянулся  на
проходящего мимо Танабая и  замер,  переменился  в  лице.  Это  был  Бектай.
Удерживая бочку на накате, он пристально и с неприязнью смотрел  на  Танабая
своими узкими рысьми глазами, ждал, что тот скажет.
     - Ну ты что там, уснул, что ли? - раздраженно бросил  Бектаю  тот,  что
стоял в машине.
     Бочка  скатывалась  вниз,  а  Бектай,  удерживая  ее,  пригибался   под
тяжестью и смотрел не отрываясь на Танабая. Но  Танабай  не  поздоровался  с
ним. "Так вот ты где. Вот где ты. Хорош. Ничего не скажешь. К  пивному  делу
пристроился, - подумал Танабай и, не задерживаясь, пошел дальше. -  Пропадет
ведь парень, а? - подумал он затем, замедляя шаги. - Хорошим  человеком  мог
бы стать, может, поговорить?" И захотел вернуться, жалко стало  ему  Бектая,
готов был простить ему все, только бы тот одумался.  Однако  не  стал  этого
делать. Понял, что если тот знает о его исключении из  партии,  то  разговор
не получится.  Не  хотел  Танабай  давать  этому  злословному  парню  повода
издеваться над собой, над  судьбой  своей,  над  делом,  которому  оставался
верен. Так и ушел.
     Ехал из города на попутной машине и все  думал  о  Бектае.  Запомнилось
ему, как  тот  стоял,  пригибаясь  под  тяжестью  скатывающейся  бочки,  как
пристально и выжидательно глядел на него.
     Позже, когда Бектая судили, Танабай сказал на суде только,  что  Бектай
бросил отару и ушел. Больше ничего не стал  говорить.  Очень  хотелось  ему,
чтобы Бектай в конце концов понял, что был не прав,  и  раскаялся.  Но  тот,
кажется, и не думал раскаиваться.
     - Отсидишь - приезжай ко мне. Потолкуем,  как  быть  дальше,  -  сказал
Танабай Бектаю. А тот ничего не ответил, даже  глаз  не  поднял.  И  Танабай
отошел от него. После исключения из партии стал не уверен в  себе,  виновным
чувствовал себя перед всеми. Оробел как-то. Никогда в  жизни  не  думал  он,
что с ним случится такое. Никто ему не колол глаза, и все  равно  сторонился
людей, избегал разговоров, молчал больше.


24

     Иноходец Гульсары неподвижно лежал у костра, уронив  голову  на  землю.
Жизнь медленно покидала его.  Клокотало,  хрипело  в  горле  у  коня,  глаза
расширились и угасали, не мигая глядя на пламя,  деревенели  вытянутые,  как
палки, ноги.
     Прощался Танабай с иноходцем, говорил  ему  последние  слова:  "Ты  был
великим конем, Гульсары. Ты был моим другом, Гульсары. Ты  уносишь  с  собой
лучшие годы мои, Гульсары. Я буду всегда помнить о тебе, Гульсары. И  сейчас
при тебе я уже вспоминаю о тебе потому, что