Чингиз Торекулович Айтматов
   Прощай, Гульсары!



     -----------------------------------------------------------------------
     Айтматов Ч. Ранние журавли. М., "Молодая гвардия", 1978.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 11 ноября 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------

     В книге пять повестей.  Однотомник  открывается  повестью  "Пегий  пес,
бегущий краем моря", в которой рассказывается о том, как старый нивх  и  два
взрослых охотника отправляются в море на каяке,  чтобы  подрастающий  Кириск
перенял их опыт, мудрость и побратался с морем. В этой повести  и  в  "Белом
пароходе" прослеживается тема  ответственности  старших  за  судьбы  будущих
поколений. Герои "Ранних журавлей" работают в колхозе и заменяют ушедших  на
фронт отцов. В центре повествования "Прощай, Гульсары!"  судьба  и  душевная
драма старого колхозника Танабая. В повести "Тополек мой в красной  косынке"
рассказывается о трудной и несчастливой любви.


1

     На старой телеге ехал старый человек. Буланый  иноходец  Гульсары  тоже
был старым конем, очень старым...
     Дорога взбиралась на плато томительно  долго.  Среди  серых,  пустынных
холмов зимой вечно крутит поземка, летом жара стоит, как в аду.
     Для Танабая этот подъем  всегда  был  сущим  наказанием.  Не  любил  он
медленной езды, ну просто не переносил. В молодости,  когда  довольно  часто
приходилось ездить в райцентр, каждый раз на обратном пути он пускал коня  в
гору галопом. Не жалел его, нахлестывая камчой. Если же ехал  с  попутчиками
на мажаре, да притом запряженной быком, спрыгивал на ходу, молча  брал  свою
одежду и уходил пешком. Шел яростно, как в атаку, и  останавливался,  только
поднявшись на плато. Там, хватая ртом воздух, ждал ползущую внизу  колымагу.
От быстрой ходьбы сердце бешено колотилось и кололо в груди. Но хоть и  так,
а все же лучше, чем тащиться на быках.
     Покойный Чоро любил,  бывало,  подтрунить  над  чудачеством  друга.  Он
говорил:
     - Хочешь знать, Танабай, почему тебе не везет? От нетерпения.  Ей-богу.
Все тебе скорее да скорее. Революцию  мировую  подавай  немедленно!  Да  что
революция,  обыкновенная  дорога,  подъем  из  Александровки  и   тот   тебе
невмоготу. Все люди как люди, едут спокойно, а ты  соскочишь  -  и  бегом  в
гору прешь, точно за тобой волки гонятся. А  что  выигрываешь?  Ничего.  Все
равно сидишь там наверху, дожидаешься других. И в мировую революцию один  не
вскочишь, учти, будешь ждать, пока все подтянутся.
     Но это было давно, очень давно.
     На этот раз Танабай и не заметил, как миновал  Александровский  подъем.
Привык, выходит, к старости. Ехал ни скоро,  ни  тихо.  Ехал,  как  ехалось.
Теперь он всегда отправлялся в путь один.  Тех,  кто  ватагой  ходил  с  ним
когда-то по этой шумной дороге, уже не  сыщешь.  Кто  погиб  на  войне,  кто
умер, кто сидит дома, век свой доживает. А молодежь  ездит  на  машинах.  На
жалкой кляче тащиться с ним не будет.
     Колеса стучали по старой дороге. Долго еще стучать им.  Впереди  лежала
степь, а там, за каналом, надо было еще ехать предгорьем.
     Он уже давно начал замечать, что конь вроде сдает, слабеет. Но  занятый
своими нелегкими мыслями, не очень беспокоился. Разве  уж  такая  беда,  что
конь притомился в дороге? Не такое бывало. Довезет, дотянет...
     Да  и  откуда  он  мог  знать,  что  его  старый  иноходец   Гульсары*,
прозванный так за свою необыкновенную светло-желтую масть, последний  раз  в
своей жизни преодолел Александровский подъем  и  сейчас  вез  его  последние
версты? Откуда ему было знать, что голова коня кружилась,  как  от  дурмана,
что в его помутневшем взоре земля плыла цветными кругами, кренилась  с  боку
на бок, задевая небо то одним, то другим краем, что  дорога  перед  Гульсары
временами вдруг обрывалась в темную пустоту и коню  казалось,  что  впереди,
куда он держит путь и где должны быть горы,  плывет  красноватый  туман  или
дым?
     ______________
     * Гульсары - желтый цветок, лютик.

     Глухо и затяжно ныло давно надсаженное сердце  коня,  дышать  в  хомуте
становилось все трудней. Резала, сбившись набок, шлея,  а  с  левой  стороны
под хомутом постоянно кололо что-то острое.  Может,  это  была  колючка  или
кончик гвоздя, вылезшего из войлочной подбивки хомута. Открывшаяся ранка  на
старой мозолистой намятине плеча  нестерпимо  жгла  и  зудела.  И  ноги  все
больше тяжелели, точно он шел по мокрому вспаханному полю.
     Но старый конь все же шел, пересиливая себя, а старый Танабай,  изредка
понукая его, подергивал вожжами и все  думал  свою  думу.  Ему  было  о  чем
думать.
     Колеса стучали по старой дороге. Гульсары  пока  еще  шел  все  той  же
привычной иноходью, все тем же особым ритмом, тротом, с которого он ни  разу
не сбивался с тех пор, как впервые встал на ноги и  неуверенно  затрусил  по
лугу за своей матерью - большой гривастой кобылой.
     Гульсары был иноходцем от рождения, и за его знаменитую иноходь  выпало
ему в жизни много хороших и много горьких дней. Раньше никому бы  не  пришло
в голову запрячь его в телегу, это было бы кощунством.  Но,  как  говорится,
если беда свалится на коня - конь будет взнузданным  воду  пить,  если  беда
свалится на молодца - молодец и вброд пойдет в сапогах.
     Все это было, осталось далеко позади.  Теперь  иноходец  шел  к  своему
последнему финишу из последних сил. Никогда так медленно не шел он к  финишу
и никогда так быстро не приближался к нему. Последняя черта все  время  была
от него на расстоянии одного шага.
     Колеса стучали по старой дороге.
     Ощущение неустойчивости земной тверди под копытами  смутно  всколыхнуло
в угасшей памяти коня те давние летние дни, тот мокрый зыбкий луг  в  горах,
тот удивительный и невероятный мир, в котором  солнце  ржало  и  скакало  по
горам, а он, глупыш, пускался вдогонку за солнцем через  луг,  через  речку,
через кусты, пока косячный жеребец со злобно прижатыми ушами не догонял  его
и не заворачивал назад. Тогда, в те давние  дни,  табуны,  казалось,  ходили
вверх ногами, как в глубине озера, а его мать - большая гривастая  кобыла  -
превращалась в теплое молочное облако. Он любил  то  мгновение,  когда  мать
вдруг превращалась в ласково фыркающее облако. Соски ее  становились  тугими
и сладкими, молоко пенилось на губах, и он  захлебывался  от  обилия  его  и
сладости. Он любил стоять так, уткнувшись в живот  своей  большой  гривастой
матери. Какое это было  упоительное,  пьяное  молоко!  Весь  мир  -  солнце,
земля, мать - умещался в глотке  молока.  И,  уже  насытившись,  можно  было
сделать еще глоток, потом еще и еще...
     Увы, это продолжалось недолго, совсем недолго.  Скоро  все  изменилось.
Солнце в небе перестало ржать и скакать по горам,  оно  всходило  строго  на
востоке и неуклонно шло на запад, табуны перестали ходить вверх ногами,  под
их копытами истоптанный луг чавкал и темнел, а  камни  на  отмели  цокали  и
лопались. Большая гривастая кобыла оказалась  строгой  матерью,  она  больно
кусала его за холку, когда он слишком надоедал. Молока уже не хватало.  Надо
было есть траву.  Начиналась  та  жизнь,  которая  тянулась  долгие  годы  и
которой теперь подходил конец.
     За всю свою долгую жизнь иноходец никогда не возвращался в  то  ушедшее
навсегда лето. Он ходил под седлом, махал  ногами  по  разным  дорогам,  под
разными седоками, а дорогам все  не  было  конца.  И  только  теперь,  когда
солнце вновь стронулось с места, а земля  закачалась  под  ногами,  когда  в
глазах его зарябило и замутилось, ему снова почудилось то лето, которое  так
долго не возвращалось. Те горы,  тот  мокрый  луг,  те  табуны,  та  большая
гривастая  кобыла  стояли  сейчас  перед  его  глазами  в  странном   зыбком
мерцании. И, весь напрягаясь, вытягиваясь,  он  отчаянно  заработал  ногами,
чтобы, вырвавшись из-под дуги, выскочив из хомута  и  оглобель,  вступить  в
этот прошлый, вдруг снова открывшийся ему мир. Но обманчивое видение  всякий
раз отодвигалось, и это было мучительно. Мать манила  его,  как  в  детстве,
тихим ржанием, табуны проносились, как  в  детстве,  задевая  его  боками  и
хвостами, а у него не хватало сил преодолеть мерцающую  мглу  метели  -  она
разыгрывалась вокруг все сильнее,  она  секла  его  жесткими  хвостами,  она
забивала ему снегом глаза и ноздри, в жарком поту он содрогался  от  холода,
и тот недосягаемый мир бесшумно утопал, исчезал в метельных вихрях. Вот  уже
исчезли горы, луг, река, убежали табуны, и лишь  смутным  пятном  проступала
впереди  тень  матери  -  большой  гривастой  кобылы.  Она  не  хотела   его
оставлять. Она звала его. Он заржал изо всех сил, рыдая,  но  голоса  своего
не услышал. И все исчезло,  исчезла  и  метель.  Колеса  перестали  стучать.
Перестала щемить ранка под хомутом.
     Иноходец остановился, зашатался  из  стороны  в  сторону.  Глазам  было
больно смотреть. Странный бесконечный гул стоял в голове.
     Танабай бросил вожжи на  передок,  неловко  слез  с  телеги,  расправил
затекшие ноги и хмуро подошел к коню.
     - Эх, будь ты неладен! - тихо выругался он, глядя на иноходца.
     Тот стоял, вывалив из хомута огромную  голову  на  длинной,  исхудавшей
шее. Ребра иноходца туго ходили вверх и вниз, вздымая  худые,  дряблые  бока
под маклаками. Некогда светло-желтый, золотой, он был теперь бурым  от  пота
и грязи.  Сизые  потеки  пота  мыльными  полосами  спускались  с  костистого
крестца на брюшину, на ноги, на копыта.
     - Вроде бы я не гнал,  -  пробормотал  Танабай  и  засуетился.  Ослабил
подпругу, развязал супонь, разнуздал  коня.  Удила  были  в  горячей  липкой
слюне. Рукавом шубы отер иноходцу морду и шею.  Потом  кинулся  к  телеге  -
собрать остатки сена, наскреб пол-охапки, бросил к ногам  коня.  Но  тот  не
притронулся к корму, его била мелкая дрожь.
     Танабай поднес иноходцу клок сена.
     - На бери, ешь, ну что же ты!
     Губы иноходца шевельнулись, однако не смогли  захватить  сена.  Танабай
заглянул  ему  в  глаза  и  помрачнел.  В  глубоко  запавших,  полуприкрытых
облезлыми складками век глазах лошади он ничего не увидел.  Они  померкли  и
были пусты, как окна заброшенного дома.
     Танабай растерянно огляделся по сторонам: вдали - горы, окрест -  голая
степь и на дороге никого  не  видно.  В  эту  пору  года  проезжие  здесь  -
редкость.
     Старый конь и старый человек стояли одни на пустынной дороге.
     Был конец февраля. Снег уже  сошел  с  равнин,  только  по  оврагам  да
камышовым буеракам оставались еще в затаенных логовах зимы  волчьи  хребтины
последних сугробов. Ветер доносил слабый запах лежалого снега, и земля  была
еще смерзшаяся, сизая, не ожившая.  Бесприютна  и  уныла  каменная  степь  в
конце зимы. От одного ее вида у Танабая захолодило внутри.
     Вскинув всклокоченную сивую бороду, он долго смотрел  из-под  пожухлого
рукава шубы на запад. Солнце зависало средь облаков над краем земли.  И  уже
сочился по горизонту неяркий, дымный закат. Непогоды ничто не предвещало,  а
все же было холодно и жутковато.
     "Знал бы, не выезжал лучше, - сокрушался Танабай. - А теперь  ни  туда,
ни сюда, стой средь чистого поля. И коня понапрасну загублю".
     Да, пожалуй, ему надо было выехать завтра утром. Днем,  случись  что  в
пути, все-таки может подвернуться какой-нибудь проезжий. А он выехал уже  за
полдень. Разве же можно так в эту-то пору?
     Танабай поднялся на пригорок, чтобы взглянуть, не  покажется  ли  вдали
попутная или встречная машина. Но ни в той, ни в другой  стороне  ничего  не
было видно и слышно. Он побрел назад к телеге.
     "Зря я выехал", - опять подумал Танабай,  уже  в  который  раз  упрекая
себя за вечную спешку. Он злился от досады и на самого себя  и  на  все  то,
что вынудило его поторопиться с отъездом из дома сына.  Конечно,  надо  было
переночевать и дать коню передохнуть. А он?..
     Танабай сердито махнул рукой. "Нет, все равно  не  остался  бы.  Пешком
ушел бы! - оправдывался он перед собой. - Разве  же  можно  так  говорить  с
отцом мужа? Какой я ни есть, а все же отец. Ишь ты, зачем  было  вступать  в
партию, если всю жизнь в пастухах  да  в  табунщиках  проходил,  к  старости
выгнали... Сын тоже хорош. Молчит, глаза боится  поднять.  Скажет  она  ему:
откажись от отца - и откажется. Тряпка, а тоже в начальство лезет.  Эх,  что
там говорить? Не тот народ пошел, не тот".
     Танабаю стало жарко, он расстегнул ворот рубашки и, трудно дыша,  начал
ходить вокруг телеги, забыв про коня, про дорогу, про  наступающую  ночь.  И
никак не мог успокоиться. Там, в доме  сына,  он  сдержался,  посчитал  ниже
своего достоинства пререкаться с невесткой. А сейчас вдруг  вскипел,  сейчас
бы он все, о чем горько думал по дороге, высказал ей: "Не ты принимала  меня
в партию, и не ты выгоняла. Откуда тебе знать,  невестка,  что  тогда  было?
Теперь обо всем судить легко. Теперь всяк грамотный, почет и уважение  тебе.
А с нас спрашивали, да как еще спрашивали! За отца,  за  мать,  за  друга  и
недруга, за себя, за собаку соседскую, за все на свете были в ответе. А  что
исключили, так это ты не тронь!  Это  моя  печаль,  невестушка.  Это  ты  не
тронь!"
     - Это ты не тронь! - продолжал повторять он вслух, топчась у телеги.  -
Это ты не  тронь!  -  твердил  он  все  одно  и  то  же.  И  самое  обидное,
унизительное было в том, что, кроме этого "не тронь",  вроде  бы  и  сказать
было нечего.
     Он все ходил и ходил вокруг телеги, пока не вспомнил, что  надо  что-то
делать - не оставаться же здесь на всю ночь.
     Гульсары стоял в упряжи все так же неподвижно,  ко  всему  безучастный,
сгорбившись, подобрав ноги в кучу, - казалось, одеревенел, умер.
     - Ты что? - Танабай подскочил к нему и  услышал  тихий  протяжный  стон
коня. -  Задремал?  Худо  тебе,  старина?  Плохо?  -  Он  торопливо  пощупал
холодные уши иноходца, сунул  руку  под  гриву.  Там  тоже  было  холодно  и
влажно. Но больше всего его испугало то, что он не ощутил привычной  тяжести
гривы.  "Совсем  постарел,  иссеклась  грива,  легкая,  как  пушок.  Все  мы
стареем,  всем  нам  один  конец",  -  с  горечью  подумал  он.  И  встал  в
нерешительности, не зная, что делать. Если бросить коня  с  телегой  и  уйти
пешком, то к полуночи он мог бы добраться  до  дома,  до  своей  сторожки  в
ущелье. Жил он там на базе с женой, по  соседству  со  смотрителем  водхоза,
обитавшим в полутора километрах выше по речке.  Летом  Танабай  присматривал
за сенокосом, зимой за скирдами, чтобы чабаны не растащили  и  не  потравили
сено раньше срока.
     Минувшей  осенью  как-то  приехал  он  в  контору  по  делам,  а  новый
бригадир, молодой агроном из приезжих, и говорит ему:
     - Идите, аксакал, на  конюшню,  мы  там  коня  вам  другого  подобрали.
Староват, правда, но для вашей работы сойдет.
     - Это какого же? - насторожился Танабай. - Опять клячу какую-нибудь?
     - Там вам покажут. Буланый такой. Вы должны знать, говорят,  ездили  на
нем когда-то.
     Танабай отправился на конюшню,  и,  когда  увидел  во  дворе  иноходца,
сердце у него больно сжалось. "Вот и свиделись, выходит,  снова",  -  сказал
он про себя старому, заезженному вконец коню. А отказаться не хватило  духу.
Увел коня с собой.
     Дома жена едва узнала иноходца.
     - Танабай, неужели этот тот Гульсары? - удивилась она.
     - Он, он самый, что ж тут такого... - пробурчал  Танабай,  стараясь  не
смотреть жене в глаза.
     Им не стоило особенно вдаваться в воспоминания, связанные с  иноходцем.
Был за Танабаем грех по молодости,  был.  И  чтобы  избежать  нежелательного
оборота разговора, он грубовато сказал ей:
     - Ну, что стоишь, согрей мне поесть. Голодный я как собака.
     - Да вот смотрю и думаю, - ответила она,  -  это  значит  старость.  Не
скажи ты мне, что это тот самый Гульсары, и не признала бы.
     - Что ж тут удивляться? Думаешь, мы с тобой лучше выглядим! Всему  свое
время.
     - Вот и я ж об этом. - Она задумчиво  покачала  головой  и,  добродушно
посмеиваясь, сказала: - Может, ты опять по ночам будешь разъезжать на  своем
иноходце? Разрешу.
     - Куда там, - неловко отмахнулся он и  повернулся  к  жене  спиной.  На
шутку бы шуткой ответить, а он от смущения полез под крышу сарая  за  сеном.
Долго там возился. Думал, забыла она про то, выходит, нет.
     Из трубы валил дым, жена грела на ужин остывший обед, а он все  возился
с сеном, пока она не крикнула из дверей:
     - Слезай, а то еда опять остынет.
     Больше она не заговаривала о давнем, да и к чему?..
     Всю осень и зиму Танабай выхаживал иноходца, кормил  теплыми  отрубями,
резаной свеклой. Зубы-то у Гульсары были на исходе, одни пеньки  оставались.
И казалось, поставил уже коня на ноги, так надо  же  случиться  такому.  Как
теперь с ним быть?
     Нет, не хватало у него духу кинуть коня среди дороги.
     - Что ж, Гульсары, так и  будем  стоять?  -  Танабай  толкнул  иноходца
рукой, тот закачался, переступил ногами. - А ну, постой, я сейчас.
     Он поднял кнутовищем со дна телеги порожний мешок, в  котором  привозил
невестке картошку, достал оттуда узелок. Жена испекла хлеба на дорогу, а  он
и забыл о нем, не до еды  было.  Танабай  отломил  половину  лепешки,  мелко
накрошил ее в подол бешмета, поднес крошево  коню.  Гульсары  шумно  вдохнул
запах хлеба, но есть не смог. Тогда  Танабай  стал  кормить  его  с  ладони.
Затолкал ему в рот несколько кусочков, и конь начал жевать.
     - Ешь, ешь, может, и дотянем, а? -  Танабай  повеселел.  -  Потихоньку,
полегоньку, может, доберемся, а? А  там  не  страшно,  там  мы  со  старухой
выходим тебя, - приговаривал он. На его дрожащие руки  стекала  с  лошадиных
губ слюна, а он радовался, что слюна становится теплее.
     Потом он взял иноходца за повод.
     - А ну пошли! Нечего стоять. Пошли! - приказал он решительно.
     Иноходец  тронулся  с  места,  телега   заскрипела,   колеса   медленно
застучали по дороге. И они медленно пошли - старый человек и старый конь.
     "Совсем ослаб, - думал Танабай про коня, шагая по  обочине.  -  Сколько
же тебе лет, Гульсары? Двадцать, а то и больше. Пожалуй, что больше..."


2

     Первый раз  встретились  они  после  войны.  Побывал  ефрейтор  Танабай
Бакасов  и  на  Западе  и  на  Востоке,  демобилизовался  после  капитуляции
Квантунской армии.  В  общей  сложности  почти  шесть  лет  прошагал  он  по
солдатским дорогам. И ничего, бог  миловал,  один  раз  контузило  в  обозе,
другой раз ранило осколком в грудь, месяца два лежал  в  госпитале  и  снова
догнал свою часть.
     А когда возвращался домой, станционные торговки называли его  стариком.
Ну, это больше в шутку. Танабай не очень-то обижался на них. Не  молодой  он
был, конечно, но и не старый, это с виду будто старый, побурел  порядком  за
войну, седина замелькала в усах, но телом и духом он был еще крепкий.  Через
год жена родила дочь, а потом вторую. Обе уже замужем, с  детьми.  Частенько
наезжают летом. Муж старшей - шофер. Посадит всех в кузов  -  и  в  горы,  к
старикам. Нет, не в обиде они на дочерей и зятьев, а вот сын  не  вышел.  Но
это разговор другой...
     А тогда в пути, после победы, казалось, что жизнь-то  настоящая  только
начинается. Так хорошо было на сердце. На больших станциях эшелон  встречали
и провожали духовые оркестры. Дома жена ждала, сынишке восьмой  год  шел,  в
школу собирался. Ехал с таким ощущением, точно бы родился  на  свет  заново,
точно бы все, что было до этого, вроде уже не в счет. Хотелось  все  забыть,
хотелось думать только о будущем. И представлялось оно ясным, простым:  надо
жить, детей растить, хозяйство налаживать, дом строить, в общем  -  жить.  И
этому уже ничто больше не должно помешать, - потому что все прошлое  как  бы
отдано было в залог, что теперь-то наконец начнется та  настоящая  жизнь,  к
которой все это время  стремились,  ради  которой