Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
снулся он от сдавленного крика и какого-то глухого удара о землю.
Испуганно шарахнувшиеся овцы затопали по его ногам. Вскочил, не понимая, в
чем дело. Развиднялось уже.
- Танабай, Танабай, помоги, - звала его жена.
К ней подбежали сакманщицы, и он за ними. Смотрит - придавило ее
обвалившейся с крыши стропилиной. Соскочил один конец ее с размытой стены,
и рухнули стропила под тяжестью гнилой кровли. Сразу сон как рукой сняло.
- Джайдар! - вскрикнул он, подлез плечом под стропилину, поднял
рывком.
Джайдар выползла, заохала. Женщины запричитали, стали ощупывать ее.
Растолкал их, ничего не соображая от испуга, зашарил Танабай дрожащими
руками под фуфайкой жены.
- Что с тобой? Что?
- Ой, поясница! Поясница!
- Ушибло? А ну давайте! - Он скинул мигом плащ, Джайдар положили на
него и понесли из кошары.
В палатке осмотрели. Снаружи как будто бы ничего не было. Но
пристукнуло крепко. Шевельнуться не могла.
Джайдар заплакала:
- Как же теперь? В такое-то время, а я? Как же теперь вам!
"О боже! - пронеслось в голове Танабая. - Надо радоваться, что жива
осталась. А она? Да провались эта работа ко всем чертям! Только бы ты цела
была, бедняжка моя..."
Он стал гладить ее по голове.
- Что ты, Джайдар, успокойся! Лишь бы ты встала на ноги. А все
остальное ерунда, справимся...
И все они, только теперь придя в себя, стали наперебой уговаривать и
успокаивать Джайдар. И ей от этого словно полегчало. Улыбнулась сквозь
слезы.
- Ладно уж. Не обижайтесь только, что так случилось. Я не залежусь.
Дня через два встану, вот посмотрите.
Женщины принялись готовить ей постель и разжигать огонь, а Танабай
пошел обратно в кошару, все еще не веря, что несчастье пронеслось стороной.
Утро открывалось белое, в новом мягком снегу. В кошаре Танабай нашел
задавленную стропилиной матку. Давеча они и не заметили ее. Сосунок тыкался
мордочкой в соски мертвой овцы. И еще страшней стало Танабаю, и еще
радостней, что жена осталась жива. Он взял осиротевшего ягненка, пошел
отыскивать ему другую мать. И потом, ставя подпорку под стропилину,
подпирая стояком стену, все думал, что надо пойти поглядеть, что там с
женой.
Выйдя наружу, он увидел невдалеке стадо овец, медленно бредущих по
снегу. Какой-то пришлый чабан гнал их к нему. Что за отара? Зачем он гонит
ее сюда? Перемешаются овцы, разве же можно так? Танабай пошел предупредить
этого странного чабана, что тот забрел в чужие места.
Подойдя ближе, увидел, что отару гонит Бектай.
- Эй, Бектай, ты, что ли?
Тот ничего не ответил. Молча подгонял к нему отару, лупил овец палкой
по спинам. "Да что он так суягных маток!" - возмутился Танабай.
- Ты откуда? Куда? Здравствуй.
- Оттуда, где меня уже нет. А куда, сам видишь. - Бектай подходил к
нему, туго подпоясанный веревкой, с рукавицами, засунутыми на груди под
плащ.
Держа палку за спиной, остановился в нескольких шагах, но не
поздоровался. Сплюнул зло и зло притоптал плевок в снегу. Вскинул голову.
Черный был, обросший бородой, точно приклеенной к его молодому, красивому
лицу. Рысьи глаза его смотрели исподлобья с ненавистью и вызовом. Он
сплюнул еще раз, судорожно перехватил палку, махнул ею на стадо.
- Бери. Хочешь считай, хочешь нет. Триста восемьдесят пять голов.
- А что?
- Ухожу.
- Как это - ухожу? Куда?
- Куда-нибудь.
- А я при чем?
- При том, что ты мой шеф.
- Ну и что? Постой, постой, ты куда? Ты куда собрался? - Только теперь
дошло до Танабая то, что задумал его подшефный чабан. И ему стало душно,
горячо от прилившей к голове крови. - Как же так? - промолвил он
растерянно.
- А вот так. Хватит с меня. Надоело. Сыт по горло жизнью такой.
- Да ты понимаешь, что ты говоришь? Окот у тебя не сегодня-завтра! Как
же так можно?
- Можно. Раз с нами так можно, то и нам так можно. Прощай! - Бектай
раскрутил палку над головой, закинул ее что есть силы и пошел прочь.
Танабай застыл, онемевший. Слов уже не находил. А тот шагал не
оглядываясь.
- Одумайся, Бектай! - Он побежал за ним. - Нельзя так. Подумай сам,
что ты делаешь! Ты слышишь!
- Отстань! - Бектай резко обернулся. - Это ты думай. А я хочу жить,
как люди живут. Я ничем не хуже других. Я тоже могу работать в городе,
получать зарплату. Почему я должен пропадать здесь с этими овцами? Без
кормов, без кошары, без юрты над головой. Отстань! И иди расшибайся в
доску, утопай в навозе. Ты посмотри на себя, на кого ты стал похож.
Подохнешь здесь скоро. А тебе еще мало этого. Призывы еще бросаешь. Хочешь
и других за собой потянуть. Дудки! Довольно с меня! - И он зашагал, топча
белый нетронутый снег с такой силой, что следы его мигом чернели, наливаясь
водой...
- Бектай, ты послушай меня! - догнал его Танабай. - Я тебе все
объясню.
- Другим объясняй. Ищи дураков!
- Остановись, Бектай. Поговорим.
Тот уходил, не желая слушать.
- Под суд попадешь!
- Лучше под суд, чем так! - огрызнулся Бектай и больше не
оборачивался.
- Ты дезертир!
Тот все шагал.
- Таких на фронте расстреливали!
Тот все шагал.
- Стой, говорю! - Танабай схватил его за рукав.
Тот вырвал руку и пошел дальше.
- Не позволю, не имеешь права! - Танабай крутанул его за плечо, и
вдруг белые сопки вокруг поплыли в глазах и померкли в дыму. Неожиданный
удар под челюсть свалил его с ног.
Когда он поднял кружившуюся голову, Бектай уже скрылся за пригорком.
Уходила за ним одинокая цепочка темных следов.
- Пропал парень, пропал, - застонал Танабай, поднявшись на
четвереньки. Встал. Руки были в грязи и снегу.
Отдышался. Собрал бектаевскую отару и понуро погнал к себе.
17
Двое всадников выезжали из аила, направляясь в горы. Один на буланом
коне, другой - на гнедом. Хвосты их коней были подвязаны тугими узлами -
путь предстоял далекий. Грязь, перемешанная со снегом, чавкала, разлеталась
из-под копыт брызгами и комьями.
Гульсары шел на тугих поводьях напористой поступью. Настоялся
иноходец, пока хозяин болел дома. Но сейчас на нем ехал не хозяин, а кто-то
незнакомый в кожаном пальто и распахнутом брезентовом плаще поверх пальто.
От его одежды попахивало краской и резиной. Чоро ехал рядом, на другом
коне. Это случалось - уступал иноходца товарищу, приехавшему из района. А
Гульсары, собственно, было все равно, кто на нем сидел. С тех пор как его
взяли из табуна, от прежнего хозяина, много людей ездило на нем. Разных
людей - добрых и недобрых. Удобных и неудобных в седле. Попадал и в руки
лихачей. Ох и дурные же они на коне! Разгонит такой вовсю и вдруг осадит
удилами, поднимет на дыбы и снова разгонит и снова осадит намертво. Сам не
знает, что вытворяет, только чтобы все видели, что он на иноходце. Ко всему
уже привык Гульсары. Ему лишь бы не стоять на конюшне, не томиться. В нем
все еще жила прежняя страсть - бежать, бежать и бежать. А кого он везет,
ему все равно было. Это седоку было не все равно, на каком коне он ехал.
Буланого иноходца подали - значит, уважают, боятся его. Силен, красив
Гульсары. Покойно и надежно на нем седоку.
В этот раз на иноходце ехал районный прокурор Сегизбаев, посланный в
колхоз уполномоченным. Сопровождал его парторг колхоза - тоже, стало быть,
уважение. Молчит парторг, боится небось: дела-то плохи с расплодной в
овцеводстве. Очень плохи. Ну и пусть молчит. Пусть боится. Нечего ему лезть
с пустыми разговорами, нижестоящие должны робеть перед вышестоящими. Иначе
никакого порядка не будет. Есть еще такие, что запросто держатся со своими
подчиненными, так потом от этих же самых подчиненных такие щелчки получают,
что пыль идет с них, как со старой одежды. Власть - дело большое,
ответственное, не каждому по плечу.
Ехал с такими мыслями Сегизбаев, покачиваясь в седле в такт поступи
иноходца, и нельзя сказать, чтобы был в дурном расположении духа, хотя
направлялся с проверкой к чабанам и знал, что там мало чего приятного
увидит. Зима сшиблась с весной, не уступают друг другу, и в этой сшибке
больше всех достается овцам - гибнет молодняк, гибнут отощавшие матки, а
ничего не поделаешь. Каждый год ведь так. И все об этом знают. Но раз уж
его послали уполномоченным - значит, должен он будет кого-нибудь призвать к
ответу. И где-то в глубоких потемках своей души он знал еще, что высокий
процент падежа в районе ему даже на руку. В конце концов, не он, районный
прокурор и всего лишь член бюро райкома, отвечает за положение дел с
животноводством. Первый секретарь - вот кто отвечает. Новый еще, недавно в
районе, вот пусть и отдувается. А он, Сегизбаев, посмотрит. И там, наверчу,
пусть посмотрят, не ошиблись ли, прислав секретаря со стороны. Досадовал
Сегизбаев, когда это случилось, не мог смириться, что его обошли. Давно уже
он тут в прокурорах, не раз, кажется, доказывал, на что способен. Ну
ничего, друзья у него есть, поддержат при случае. Пора, пора ему переходить
на партийную работу, засиделся в прокурорском кресле... А иноходец хорош,
качается, как корабль, ни грязь, ни слякоть ему нипочем. У парторга-то
лошадь уже в мыле, а иноходец только сыреть начал...
А Чоро думал о своем. Выглядел он очень плохо. Желтизна разлилась на
изможденном лице, глаза ввалились. Сколько лет мучается с сердцем, и чем
дальше, тем хуже и хуже. И мысли его были тяжкие. Да, Танабай оказался
прав. Председатель кричит, шумит, а толку от этого нет. Больше пропадает в
районе, всегда у него какие-то дела там. Надо бы поставить вопрос о нем на
партсобрании, но в районе велят подождать. А чего ждать? Поговаривают,
будто Алданов сам хочет уходить, может, потому? Ушел бы уж лучше. И ему,
Чоро, тоже пора уходить. Какова от него польза? Вечно болеет. Самансур
приезжал на каникулы, тоже советует уходить. Уйти-то можно, а совесть?
Самансур парень неглупый, теперь он лучше отца во всем разбирается. Все
толкует, как надо вести сельское хозяйство. Учат их хорошим наукам, со
временем, может так оно и станет, как их учат профессора, но пока суд да
дело - отец, видно, душу отдаст. И не уйти ему от горя своего никуда. От
себя не уйдешь, не скроешься. Да и что скажут люди? Обещал, обнадеживал,
завел колхоз в невылазные долги, а сам теперь - на покой? Нет ему покоя, не
будет, лучше уж стоять до конца. Придут на помощь, так долго не может быть.
Скорей бы уж только. И по-настоящему, а не так, как этот. Судить, говорит,
будем за развал! Ну, суди! А дело приговором не поправишь. Едет, насупился,
будто там, в горах, одни преступники, а он один борется за колхоз... А ведь
ему наплевать на все, так только, вид напускает. Но попробуй скажи.
18
Большие горы стояли в серой мгле. Забытые солнцем, угрюмо темнели они
наверху, как обиженные великаны. Весне нездоровилось. Сыро, мутно вокруг.
Бедовал Танабай в кошаре своей. Холодище, духота. Ягнилось сразу по
нескольку маток, и некуда было девать ягнят. Хоть криком кричи. Галдеж,
блеянье, толкотня. Все хотят есть, все хотят пить и мрут как мухи. А тут
еще жена лежит с разбитой поясницей. Хотела встать, но разогнуться не
может. Пусть что будет, то будет. Сил никаких уже нет.
Из головы не выходил Бектай, бессильная злоба на него душила Танабая.
Не потому, что он ушел - туда ему и дорога, и не потому, что отару свою
подкинул, как кукушка яйца свои в чужое гнездо, - в конце концов пришлют
кого-нибудь, заберут его овец, а потому, что не сумел ответить Бектаю так,
чтобы шкура с него слезла от стыда. Так, чтобы свету белому не
возрадовался. Мальчишка! Сопляк! А он, Танабай, старый коммунист, всю жизнь
положивший за колхоз, не нашел слов, чтобы достойно ответить ему. Закинул
палку чабанскую и ушел, сопляк. Разве думал Танабай когда, что случится
такое? Разве он думал когда, что станут смеяться над его кровным делом?
"Хватит!" - останавливал он себя, но через минуту снова возвращался к
тем же мыслям.
Вот еще разрешилась одна матка, двойню принесла, хорошенькие ягнята.
Только куда их? Вымя у овцы пустое, да и с чего молоку-то быть? Значит, и
эти подохнут! Эх, беда, беда! А там вон лежат уже дохлые, закоченелые.
Собрал Танабай трупики, пошел выносить. Вбежала запыхавшаяся дочурка.
- Отец, к нам едут начальники.
- Пусть едут, - буркнул Танабай. - Ты иди за матерью присмотри.
Выйдя из кошары, Танабай увидел двух всадников. "О! Гульсары! -
обрадовался он. Тенькнула в груди старая струнка. - Сколько не видались!
Смотри, как идет, все такой же!" Один был Чоро. А другого, в кожаном
пальто, что ехал на иноходце, не узнал! Из района кто-нибудь.
"Ну-ну, подъезжайте. Наконец-то", - со злорадством подумал он. Тут
можно было бы пожаловаться, выплакать свою долю, но нет, не станет он
хныкать, пусть они покраснеют. Разве же можно так! Бросили на погибель, а
теперь заявляются...
Танабай не стал ожидать, когда они подъедут, пошел за угол кошары,
выбросил мертвых ягнят в кучу. Вернулся не спеша.
Те были уже во дворе. Кони дышали тяжело. Чоро выглядел жалким,
виноватым. Знал, что ответ придется держать перед другом. А тот, на
иноходце, сердит был, грозен, даже не поздоровался. Вспылил сразу.
- Безобразие! Везде так! Смотри, что тут творится! - возмущался он,
обращаясь к Чоро. Потом повернулся к Танабаю: - Что же это ты, товарищ, -
кивнул он в ту сторону, куда отнес Танабай мертвых сосунков, -
чабан-коммунист, а ягнята дохнут?
- А они, наверное, не знают, что я коммунист, - съязвил Танабай, и
вдруг будто сломалась в нем какая-то пружина, и сразу пусто стало на душе,
безразлично и горько.
- То есть как? - Сегизбаев побагровел. И замолк. - Социалистические
обязательства принимал? - нашелся он наконец, одергивая для острастки
голову иноходца.
- Принимал.
- А что там было сказано?
- Не помню.
- Вот потому и дохнут у тебя ягнята! - Сегизбаев ткнул рукояткой камчи
опять в сторону и вскинулся на стременах, воодушевившись возможностью
проучить дерзкого пастуха. Но сначала он накинулся на Чоро: - Куда вы
смотрите? Люди не знают даже свои обязательства. Срывают планы, губят скот!
Чем вы занимаетесь здесь? Как воспитываете своих коммунистов? Какой он
коммунист? Я вас спрашиваю!
Чоро молчал, опустив голову. Мял в руках поводья уздечки.
- Какой есть, - спокойно ответил за него Танабай.
- Во-во, какой есть. Да ты вредитель! Ты уничтожаешь колхозное добро.
Ты враг народа. В тюрьме твое место, а не в партии! Ты смеешься над
соревнованием.
- Угу, в тюрьме мое место, в тюрьме, - подтвердил Танабай так же
спокойно. И губы его запрыгали, смеясь от раздирающего приступа бешенства,
вспыхнувшего в нем от обиды, от горечи, от всего того, что переполнило чашу
его терпения. - Ну! - уставился он на Сегизбаева, силясь унять прыгающие
губы. - Что ты еще скажешь?
- Зачем ты так разговариваешь, Танабай? - вмешался Чоро. - Ну зачем?
Объясни все толком.
- Вот как! Значит, и тебе надо объяснять? Ты зачем сюда приехал,
Чоро? - закричал Танабай. - Ты зачем приехал? Я тебя спрашиваю! Чтобы
сказать, что у меня мрут ягнята? Я и сам знаю! Чтобы сказать, что я в
дерьме сижу по горло? Я и сам знаю! Что я дураком был всю жизнь, что
расшибался в доску ради колхоза? Я и сам знаю!..
- Танабай! Танабай! Опомнись! - Побелевший Чоро спрыгнул с седла.
- Прочь! - оттолкнул его Танабай. - Плевал я на свои обязательства, на
всю свою жизнь плевал! Уйди! Мое место в тюрьме! Ты зачем привел этого
нового манапа в кожаном пальто? Чтобы измывался он надо мной? Чтобы в
тюрьму меня сажал? А ну давай, сволочь, сажай меня в тюрьму! - Танабай
метнулся, чтобы схватить что-нибудь в руки, схватил вилы, стоявшие у стены,
и кинулся с ними на Сегизбаева. - А ну, вон отсюда, сволочь! Убирайся! - И,
уже ничего не соображая, замахал вилами перед собой.
Перетрусивший Сегизбаев бестолково дергал иноходца то туда, то сюда,
вилы били ошалевшего коня по голове, отскакивали, звеня, и снова
обрушивались на его голову. И в ярости своей не понимал Танабай, почему так
судорожно дергается голова Гульсары, почему так рвут удила его красную
горячую пасть, почему так растерянно и жутко мелькают перед ним выкатившие
из орбит глаза коня.
- Уйди, Гульсары, прочь! Дай мне достать этого манапа в коже! - ревел
Танабай, нанося удар за ударом по неповинной голове иноходца.
Подоспевшая молодая сакманщица повисла на его руках, пыталась вырвать
вилы, но он швырнул ее наземь. Чоро тем временем успел вскочить в седло.
- Назад! Бежим! Убьет! - Чоро бросился к Сегизбаеву, загораживая его
от Танабая.
Танабай замахнулся на него вилами, и оба всадника припустили коней
прочь со двора. Собака с лаем преследовала их, цепляясь за стремена, за
хвосты коней.
А Танабай бежал вслед, спотыкаясь, хватал на бегу комья глины, швырял
вдогонку и не переставая орал:
- В тюрьме мое место? В тюрьме! Вон! Вон отсюда! В тюрьме мое место! В
тюрьме!
Потом вернулся, все еще бормоча, задыхаясь: "В тюрьме мое место, в
тюрьме!" Рядом горделиво, с чувством исполненного долга, шел пес. Он ждал
одобрения хозяина, но тот не замечал его. Навстречу, опираясь на палку,
ковыляла бледная, перепуганная Джайдар.
- Что ты наделал? Что ты наделал?
- Зря.
- Что зря? Конечно, зря!
- Зря избил иноходца.
- Да ты в уме своем? Ты знаешь, что ты наделал?
- Знаю. Я вредитель. Я враг народа, - проговорил он, борясь с одышкой,
потом замолк и, стиснув лицо руками, согнувшись, громко зарыдал.
- Успокойся, успокойся, - просила жена, плача вместе с ним, но он все
плакал и плакал, качаясь из стороны в сторону. Никогда еще не видела
Джайдар плачущего Танабая...
19
Бюро райкома партии состоялось на третий день после этого
чрезвычайного происшествия.
Танабай Бакасов сидел в приемной и ждал, когда его вызовут в кабинет,
за дверью которого шел разговор о нем. Много передумал он за эти дни, но
все еще не мог решить, виновен он или нет. Понимал, что совершил тяжелый
проступок, что поднял руку на представителя власти, но если бы дело было
только в этом, то все обстояло бы просто. За свое недостойное поведение он
готов был принять любое наказание. Но ведь он, поддавшись порыву гнева,
выплеснул на ветер всю свою боль за колхоз, испоганил все свои тревоги и
раздумья. Кто ему теперь поверит? Кто его теперь поймет? "А может, все-таки
поймут? - вспыхивала у него надежда. - Скажу обо всем: о зиме нынешней, о
кошаре и юрте, о бескормице, о бессонных ночах моих, о Бектае... Пусть
разберутся. Можно ли так хозяйничать?" И он уже не сожалел, что так
получилось. "Пусть накажут меня, - размышлял он, - зато другим, может быть,
станет легче. Быть может, после этого оглянутся на чабанов, на житье наше,
на наши беды". Но спустя минуту, вспоминая все пережитое, он снова
поддавался ожесточению, и каменно сжимал кулаки между коленками, и упрямо
твердил себе: "Нет, ни в чем я не виноват, нет!" А потом снова впадал в
сомнения...
Здесь же, в приемной