ого  теперь  хозяина  через  взбурлившую  реку,
сквозь грохот воды и грома, сквозь заросли кустов, через  рвы,  через  лога,
он неудержимо мчался и мчался  вперед.  Никогда  до  этого,  ни  на  большой
скачке, ни на аламан-байге, не бежал так Гульсары, как в ту ураганную ночь.
     Танабай не помнил, как и куда уносил его  осатаневший  иноходец.  Дождь
казался ему жгучим пламенем, полыхавшим по лицу  и  телу.  Одна  лишь  мысль
колотилась в мозгу: "Что с табуном? Где теперь лошади? Не дай  бог,  умчатся
в низовья к железной дороге. Крушение! Помоги мне, аллах, помоги!  Помогите,
арбаки*, где вы? Не упади, Гульсары, не упади! Вынеси в степь,  туда,  туда,
к табуну!"
     ______________
     * Арбаки - духи предков.

     А в степи шарахались белые зарницы,  ослепляя  ночь  белым  полымем.  И
снова смыкалась тьма, ярилась гроза, бил по ветру дождь.
     То светло, то темно, то светло, то темно...
     Иноходец взметывался на дыбы  и  ржал,  раздирая  пасть.  Он  звал,  он
взывал, он искал, он ждал. "Где вы? Где вы? Отзовитесь!" В  ответ  грохотало
небо, и - снова в бег, снова в поиски, снова в бурю...
     То светло, то темно, то светло, то темно...
     Буря улеглась только к утру. Постепенно расползлись тучи, но  гром  все
еще не утихал  на  востоке  -  погромыхивал,  урчал,  потягивался.  Дымилась
истерзанная земля.
     Несколько  табунщиков  рыскали  по  окрестности,   собирая   отбившихся
лошадей.
     А Танабая искала жена. Вернее, не искала, а ждала. Еще  ночью  кинулась
она с соседями верхом на  помощь  мужу.  Табун  нашли,  удержали  в  яру.  А
Танабая не было. Думали, заблудился. Но она знала, что он не  заблудился.  И
когда соседский паренек радостно воскликнул: "Вот он,  Джайдар-апа,  вон  он
едет!" - и поскакал ему навстречу,  Джайдар  не  тронулась  с  места.  Молча
смотрела с коня, как возвращался блудный муж.
     Молчаливый и страшный ехал Танабай,  в  мокрой  исподней  рубашке,  без
шапки, на перепавшем за ночь иноходце. Гульсары прихрамывал на правую ногу.
     - А мы  вас  ищем!  -  радостно  сообщил  ему  подоспевший  паренек.  -
Джайдар-апа беспокоиться уже начала.
     Эх, мальчишка, мальчишка...
     - Заблудился, - пробубнил Танабай.
     Так встретились они с женой. Ничего не  сказали  друг  другу.  А  когда
паренек отлучился выгонять табун из-под обрыва, жена тихо проговорила:
     - Что ж ты, не успел даже одеться.  Хорошо  еще  штаны  да  сапоги  при
тебе. И не стыдно? Ведь ты уже не молод. Дети вот скоро взрослые, а ты...
     Танабай молчал. Что было ему говорить?
     Парнишка тем временем подогнал табун. Все лошади и жеребята были целы.
     - Поехали  домой,  Алгыке,  -  позвала  парнишку  Джайдар.  -  Дел   не
оберешься сегодня и  у  вас  и  у  нас.  Юрты  разворотило  ветром.  Поехали
собирать.
     А Танабаю она сказала вполголоса:
     - Ты тут побудь. Привезу тебе поесть да во что  одеться.  Людям-то  как
покажешься на глаза?
     - Там я буду, внизу, - кивнул Танабай.
     Они уехали. Танабай погнал табун на  выпас.  Долго  гнал.  Уже  светило
солнце, тепло стало. Запарилась  степь,  ожила.  Запахло  дождем  и  молодой
травой.
     Лошади не спеша потрусили по перепадкам, по логам, вышли на взлобье.  И
словно  бы  мир  другой  открылся  перед  Танабаем.  Далеко-далеко   отстоял
горизонт, подернутый белыми облаками. Небо было большое, высокое, чистое.  И
очень далеко отсюда дымил в степи поезд.
     Танабай слез  с  коня,  пошел  по  траве.  Рядом  вспорхнул  жаворонок,
поднялся и защебетал. Танабай шел, опустив  голову,  и  вдруг  грохнулся  на
землю.
     Никогда не видел Гульсары своего хозяина в таком  положении.  Он  лежал
вниз лицом, и плечи его тряслись от рыданий. Он плакал от стыда и  горя,  он
знал, что утратил счастье, которое выдалось ему последний  раз  в  жизни.  А
жаворонок все щебетал...
     Через день табуны двинулись в горы - теперь они должны  были  вернуться
сюда только на следующий год, ранней весной.  Кочевье  шло  вдоль  реки,  по
пойме, мимо аила. Шли отары овец, стада, табуны. Шли под вьюком  верблюды  и
кони, ехали в седлах женщины и дети. Бежали лохматые псы. В  воздухе  стояло
разноголосье: покрики, ржанье, блеянье...
     Танабай гнал свой табун через  большой  луг,  затем  по  пригорку,  где
недавно гомонил народ на празднике, и все старался  не  смотреть  в  сторону
аила. И когда Гульсары вдруг потянул туда, ко двору на окраине,  он  получил
за это плеткой. Так и не заехали  они  к  женщине  с  удивительными  руками,
упругими и чуткими, как губы той маленькой гнедой  кобылицы  со  звездой  на
лбу...
     Табун дружно бежал.
     Хотелось, чтобы хозяин пел, но он не пел. Аил остался  позади.  Прощай,
аил. Впереди горы. До свиданья, степь, до следующей весны. Впереди горы.


6

     Близилась полночь. Дальше Гульсары уже не мог идти.  Сюда,  до  оврага,
он кое-как доковылял, останавливаясь десятки раз, но оврага ему уже было  не
одолеть. Старик Танабай понял, что большего не  вправе  требовать  от  коня.
Гульсары стонал мучительно, стонал, как человек. И когда он  стал  ложиться,
Танабай не помешал ему.
     Лежа на холодной земле, иноходец продолжал стонать,  мотая  головой  из
стороны в сторону. Ему было холодно, он дрожал всем телом. Танабай скинул  с
себя шубу и покрыл ею спину коня.
     - Ну что, плохо тебе? Совсем плохо? Замерз  ты,  Гульсары.  А  ведь  ты
никогда не мерз.
     Танабай что-то еще бормотал, но иноходец уже ничего не  слышал.  Сердце
у него стучало уже в самой голове, оглушительно,  срываясь  и  захлебываясь:
тум-там, тум, тум-там, тум... - будто табун убегал в панике  от  настигавших
его преследователей.
     Луна вышла из-за гор, повисла в тумане над  миром.  Беззвучно  упала  и
потухла звезда...
     - Ты тут полежи, я пойду курая наломаю, - сказал старик.
     Он долго бродил вокруг, собирая сухостой  прошлогоднего  бурьяна.  Руки
исколол колючками, пока собрал охапку. Пошел  еще,  спустился  в  овраг,  на
всякий случай с  ножом  в  руке,  и  наткнулся  здесь  на  кусты  тамариска.
Обрадовался - будет настоящий костер.
     Гульсары всегда боялся горевшего вблизи огня.  Теперь  не  боялся,  его
обдавало теплом и дымом. Танабай молча сидел на мешке, подкидывал  в  костер
тамариск вперемешку с  бурьяном  и  смотрел  на  огонь,  грея  руки.  Иногда
вставал, поправлял на коне наброшенную шубу и снова садился к огню.
     Гульсары отогрелся, дрожь затихла, но  в  глазах  стояла  желтая  муть,
давило и жало в груди, дышать было нечем. Пламя то падало,  то  вставало  на
ветру. Старик, сидевший напротив,  давнишний  хозяин  его,  то  исчезал,  то
появлялся. И казалось иноходцу в бреду, что скачут они по степи  в  грозовую
ночь, ржет он, вскидываясь на дыбы, ищет табун,  а  его  нет.  Загораются  и
гаснут белые всполохи.
     То светло, то темно, то светло, то темно...


7

     Отошла зима, отошла на время, чтобы  показать  пастухам,  что  жить  на
свете не так-то уж и трудно. Будут теплые дни,  скот  нажирует  тело,  будет
вдоволь молока и мяса,  будут  скачки  в  праздники,  будут  будни  -  окот,
стрижка, выхаживание молодняка, кочевка, и между всем этим  у  каждого  своя
жизнь - любовь и разлука, рождения и смерти,  гордость  за  успехи  детей  и
огорчения при неутешительных  вестях  о  них  из  интернатов:  при  себе-то,
может, лучше учился бы... Мало ли чего будет, забот всегда предостаточно,  и
позабудутся на время зимние невзгоды.  Джуты,  падежи,  гололедицы,  дырявые
юрты и холодные кошары останутся в сводках и отчетах до следующего  года.  А
там опять грянет зима - на белой верблюдице домчится, разыщет  пастуха,  где
бы он ни был, в горах или в степи, и покажет ему свой норов.  Все  припомнит
он, о чем на время призабыл. И в двадцатом веке  зима  ведет  себя  все  так
же...
     Все так же было и тогда. Спустились с гор отощавшие стада  и  табуны  и
разбрелись по степи. Весна. Пережили зиму.
     В ту весну гулял Гульсары  жеребцом  в  табуне.  Танабай  теперь  редко
когда оседлывал его, жалел, да и нельзя  было  этого  делать  -  приближался
случной сезон.
     Хорошим жеребцом обещал быть Гульсары. Следил за махонькими  жеребятами
прямо как отец. Чуть что проглядит матка, он уже здесь,  не  даст  жеребенку
упасть куда-нибудь или отбиться от косяка. И еще  одно  достоинство  было  у
Гульсары: не любил, чтобы напрасно тревожили лошадей, - если так  случалось,
сразу угонял табун подальше.
     Зимой  того  года  в  колхозе  произошли  изменения.  Прислали   нового
председателя. Чоро сдал дела и лежал в районной больнице. С сердцем  у  него
становилось совсем плохо. Танабай все собирался поехать проведать друга,  да
разве вырвешься? Пастух, как многодетная мать,  вечно  в  заботах,  особенно
зимой да по весне. Животное не машина: не отключишь рубильник и  не  уйдешь.
Так и не смог тогда Танабай съездить в районную больницу. Сменщика теперь  у
него не было. Подменным табунщиком числилась жена  -  надо  же  было  как-то
зарабатывать на жизнь: хоть и мало чего стоит трудодень, а  все  же  на  два
трудодня можно было получить больше, чем на один.
     Но Джайдар - с ребенком на  руках.  Какой  она  сменщик?  День  и  ночь
самому приходилось  управляться.  Пока  Танабай  собирался,  сговариваясь  с
соседями о подмене, пришла весть, что Чоро выписался из больницы и  вернулся
в аил. И тогда они с женой решили, что побывают у него потом, спустившись  с
гор. А только спустились в долину,  только  обжились  на  новом  месте,  как
случилось то, о чем Танабай до сих пор не может вспомнить спокойно...
     Слава иноходца - палка о двух концах.  Чем  больше  гремит  он  на  всю
округу, тем больше зарится на него начальство.
     В тот день с утра отогнал Танабай лошадей  на  выпас,  а  сам  вернулся
домой позавтракать. Сидел с дочуркой на коленях, пил чай, переговариваясь  с
женой о разных семейных делах.
     Надо было съездить в интернат к сыну, а заодно и на базар,  к  станции,
купить там на барахолке кое-что из одежды для детей и жены.
     - В таком случае,  Джайдар,  оседлаю  я  иноходца,  -  сказал  Танабай,
прихлебывая из пиалы. - А то не успею обернуться.  Съезжу  последний  раз  и
больше не буду его трогать.
     - Смотри, тебе виднее, - согласилась она.
     Снаружи послышался топот верховых, кто-то ехал к ним.
     - Глянь-ка, - попросил он жену. - Кто там?
     Она вышла и, вернувшись, сказала, что это "завферма  Ибраим"  и  с  ним
еще кто-то.
     Танабай поднялся нехотя, вышел из  юрты  с  дочкой  на  руках.  Хотя  и
недолюбливал  он  заведующего  коневодческой  фермой   Ибраима,   но   гостя
полагается встретить. А за что он недолюбливал Ибраима,  Танабай  и  сам  не
знал. Вроде бы и обходительный он, не в пример другим, а что-то в  нем  было
все же скользковатое. Самое главное - делать он ничего не делал, так себе  -
учет, переучет. Настоящей коневодческой  работы  на  ферме  вовсе  не  было,
каждый табунщик был предоставлен самому себе. На  партсобраниях  Танабай  не
раз говорил об этом, все соглашались, соглашался  и  Ибраим,  благодарил  за
критику,  но  все  оставалось  по-прежнему.  Хорошо   еще,   что   табунщики
подобрались добросовестные. Чоро их сам подбирал.
     Ибраим, сойдя с седла, приветливо развел руки.
     - Ассалом алейкум, ба-ай! - Он всех табунщиков называл баями.
     - Алейкум ассалом! -  сдержанно  отвечал  Танабай,  пожимая  приехавшим
руки.
     - Как живы-здоровы? Как лошади, Танаке, как сам? -  Ибраим  сыпал  свои
привычные вопросы, и его мясистые щеки расплывались  в  столь  же  привычной
улыбке.
     - В порядке.
     - Слава богу. За вас я не беспокоюсь.
     - Прошу в юрту.
     Джайдар стелила для гостей новую кошму, а на  кошму  бостек  из  козьих
шкур - специальный полог для сидения на полу.
     И ей уделил внимание Ибраим.
     - Здравствуйте,  Джайдар-байбиче.  Как   ваше   здоровье?   Хорошо   ли
ухаживаете за своим баем?
     - Здравствуйте, проходите, садитесь сюда.
     Все расселись.
     - Налей нам кумыса, - попросил Танабай жену.
     Пили кумыс, говорили о том, о сем.
     - Сейчас самое верное дело - животноводство. Здесь хоть  летом  молоко,
мясо, - рассуждал Ибраим, - а на полеводстве или там  на  других  работах  -
вовсе ничего. Так что лучше сейчас держаться табунов да  отар.  Верно  ведь,
Джайдар-байбиче?
     Джайдар кивнула, а Танабай промолчал. Знал он это и сам  и  не  впервые
слышал такое  от  Ибраима,  не  упускавшего  случая  намекнуть  на  то,  что
положением животновода  следует  дорожить.  Хотелось  Танабаю  сказать,  что
ничего,  мол,  тут  хорошего  нет,  если  люди  будут  держаться  за  теплые
местечки, где молоко и мясо. А как  же  другие?  До  каких  пор  люди  будут
работать задарма? Разве так было до войны? Осенью  по  две,  по  три  брички
хлеба свозили в каждый дом. А теперь что? Бегают с пустыми мешками,  где  бы
что бы добыть. Сами хлеб растят и сами без хлеба сидят.  Куда  это  годится?
Одними собраниями да увещаниями долго не протянешь. Чоро потому  и  подорвал
свое сердце, что, кроме хороших слов,  ничего  уже  не  мог  дать  людям  за
работу. Но все это, что наболело у него на душе,  бесполезно  было  говорить
Ибраиму. Да и  не  хотел  Танабай  сейчас  затягивать  разговор.  Надо  было
побыстрей  выпроводить  их,  оседлать  иноходца  -  ехать  по  делам,  чтобы
пораньше обернуться. Зачем они пожаловали? Но спрашивать было неудобно.
     - Что-то не  узнаю  я  тебя,  брат,  -  обратился  Танабай  к  спутнику
Ибраима, молодому молчаливому джигиту. - Не сын ли ты покойного Абалака?
     - Да, Танаке, я его сын.
     - О, как время идет! Взглянуть приехал на табуны? Любопытно?
     - Да нет, мы...
     - Он приехал вместе со мной, - перебил его Ибраим. - Мы  тут  по  делу,
об этом потом. Кумыс у вас, Джайдар-байбиче, прямо отменный. А  запах  какой
крепкий. Налейте-ка еще чашку.
     Снова заговорили о том, о сем. Чуял Танабай неладное, но никак  не  мог
взять в толк, что же привело  к  нему  Ибраима.  Наконец  Ибраим  достал  из
кармана какую-то бумагу.
     - Танаке, мы к вам по такому делу, вот с такой бумагой. Прочтите.
     Читал  Танабай  про  себя,  по  складам,  читал  и  не  верил   глазам.
Размашистыми буквами на бумаге было написано.


                               "Распоряжение.

     Табунщику Бакасову.
     Отправить иноходца Гульсары на конюшню для верховой езды.
                        Пред. к-за (подпись неразборчивая). 5 марта 1950 г."

     Ошарашенный  столь  неожиданным  оборотом  дела  Танабай  молча  сложил
бумагу вчетверо, положил в нагрудный карман гимнастерки и  долго  сидел,  не
поднимая глаз. Под ложечкой  неприятно  холодило.  Собственно,  неожиданного
тут ничего не было. Для того он и выращивал лошадей, чтобы затем  передавать
их другим для работы, для езды. Скольких он уже отправил по бригадам за  эти
годы! Но отдать Гульсары! Это было сверх его  сил.  И  он  стал  лихорадочно
соображать, как ему отстоять иноходца. Надо было  все  хорошенько  обдумать.
Надо было взять себя в руки. Ибраим уже начал тревожиться.
     - Вот по такому небольшому делу и завернули к вам, Танаке, -  осторожно
пояснил он.
     - Хорошо, Ибраим, - спокойно глянул на него Танабай. - Дело это  никуда
не ускачет. Попьем еще кумыса, поговорим.
     - Ну конечно, вы же разумный человек, Танаке.
     "Разумный! Черта с два поддамся на твои лисьи  слова!"  -  озлился  про
себя Танабай.
     И снова пошел незначительный разговор. Спешить теперь было некуда.
     Так впервые столкнулся Танабай с новым председателем  колхоза.  Вернее,
не с ним лично, а с его неразборчивой подписью. Его самого он  в  глаза  еще
не видел. В горах зимовал, когда тот пришел на  смену  Чоро.  Говорили,  что
человек он крутой, в  больших  начальниках  ходил.  На  первом  же  собрании
предупредил, что  будет  строго  наказывать  нерадивых,  а  за  невыполнение
минимума  трудодней  пригрозил  судом,  сказал,  что  все  беды  в  колхозах
происходили оттого, что колхозы были мелкими,  теперь  их  будут  укрупнять,
вскоре положение должно выправиться - для того и  послали  его  сюда,  и  он
ставит своей главной задачей вести  хозяйство  по  всем  правилам  передовой
агротехники и зоотехники. А для этого все обязаны учиться в  агротехнических
и зоотехнических кружках.
     И действительно, учебу наладили,  -  развесили  плакаты,  лекции  стали
читать. А если чабаны засыпали на лекциях, то это уж их дело...
     - Танаке, нам пора собираться, - выжидающе посмотрел на Танабая  Ибраим
и стал натягивать оползшие голенища сапог, встряхивать и прихорашивать  свой
лисий тебетей*.
     ______________
     * Тебетей - шапка, отделанная мерлушкой или лисьим мехом.

     - Вот что, завферма, передай председателю: Гульсары я не  отдам.  Он  у
меня табунный жеребец. Маток кроет.
     - Ой-бой, Танаке, да мы вам вместо него пять жеребцов  дадим,  ни  одна
матка холостая не останется. Разве же это вопрос? - изумился Ибраим. Он  был
доволен, все шло хорошо, и вдруг... Эх, будь это не  Танабай,  а  кто-нибудь
другой, разговор был бы короток. Но Танабай есть Танабай, он и брата  своего
не пожалел, с этим надо считаться. Тут приходится помягче стелить.
     - Не нужны мне ваши пять жеребцов! - Танабай  отер  вспотевший  лоб  и,
помолчав, решил идти напрямую. - Что твоему председателю не на  чем  ездить,
что ли? Лошади на конюшне перевелись? Почему именно Гульсары потребовался?
     - Ну как же, Танаке?  Председатель  -  руководитель  наш,  -  уважение,
стало  быть,  ему.  Ведь  он  в  район  ездит,  и  к  нему  люди  приезжают.
Председатель на виду, при народе, так сказать...
     - Что так сказать? На другом коне признавать его никто  не  будет?  Или
если на виду, так обязательно на иноходце?
     - Обязательно не обязательно. Но  вроде  полагается.  Вот  вы,  Танаке,
солдатом были на войне. Разве вы  ездили  на  легковой,  а  генерал  ваш  на
грузовике? Нет, конечно. Генералу - генеральское, а  солдату  -  солдатское.
Резонно?
     - Здесь дело другое,  -  неуверенно  возразил  Танабай.  Почему  именно
другое, он не стал объяснять, да и не мог бы  объяснить.  И,  чувствуя,  что
кольцо вокруг иноходца сжимается, сказал зло:  -  Не  отдам.  А  неугоден  -
убирайте с табуна. Пойду в кузницу. Там вы у меня молот не отберете.
     - К чему так, Танаке? Мы вас уважаем, ценим. А вы как маленький.  Разве
же вам к лицу так? - Ибраим заерзал на месте. Кажется, влип.  Сам  наобещал,
сам подсказал, сам вызвался, а этот упрямый тип все дело срывает.
     Ибраим тяжело вздохнул и обратился к Джайдар:
     - Сами посудите, Джайдар-байбиче, ну что такое один конь, ну  иноходец?
В табуне каких только  лошадей  нет  -  выбирайте  любую.  Человек  приехал,
прислали его...
     - А ты что так стараешься? - спросила Джайдар.
     Ибраим запнулся, развел руками:
     - А как же? Дисциплина. Мне  поручили,  я  человек  маленький.  Не  для
себя. Мне хоть  на  ишаке.  Вот  спросите,  сына  Абалака  послали  пригнать
иноходца.
     Тот молча кивнул головой.
     - Нехорошо  получается,  -  продолжал  Ибраим.   -   Председателя   нам
прислали, он наш гость, а мы всем  аилом  коня  порядочного  не  дадим  ему.
Узнает народ, что скажет? Где видано такое у киргизов?
     - Вот и хорошо, - отозвался Танабай, - пусть  узнает  аил.  Я  поеду  к
Чоро. Пусть он рассудит.
     - Вы думаете, Чоро скажет - не отдавать? С ним  согласовано.  Подведете
только его. Вроде саботаж. Нового председателя не признаем, к  старому  идем
жаловаться. А  Чоро  -  человек  больной.  Зачем  портить  его  отношения  с
председателем? Чоро будет парторгом, ему работать с ним.
     И тут, когда речь зашла о Чоро, Танабай замолчал. Все замолчали.
     Джайдар тяжело вздохнула.
     - Отдай, - сказала она мужу, - не держи людей.
     - Вот это разумно, так бы давно, спасибо вам, Джайдар-байбиче.
     Не зря Ибраим рассыпался в благода