я аркан в руках,  хозяин  стал  приближаться  сбоку.  Гульсары
видел его одним глазом. Хозяин подходил  к  нему  в  изодранной  одежде,  со
ссадинами на лице. Но глаза хозяина смотрели не злобно. Он тяжело  дышал  и,
причмокивая разбитыми губами, негромко, почти шепотом приговаривал:
     - Тек, тек, Гульсары, не бойся, стой, стой!
     За ним, не ослабляя аркан, осторожно приближался его  помощник.  Хозяин
наконец дотянулся рукой до иноходца, погладил его по голове  и  коротко,  не
оборачиваясь, бросил помощнику:
     - Уздечку.
     Тот сунул уздечку.
     - Стой, Гульсары, стой, умница, - приговаривал  хозяин.  Прикрыв  глаза
иноходца ладонью, он накинул ему на голову уздечку.
     Теперь  предстояло  взнуздать  его  и  оседлать.  Когда  уздечка   была
накинута ему на голову, Гульсары захрипел,  попытался  рвануться  прочь.  Но
хозяин успел ухватить его за верхнюю губу.
     - Накрутку! - крикнул он помощнику, и тот подбежал, быстро  наложил  на
губу накрутку из ремня и стал накручивать ее на губе палкой, как воротом.
     Иноходец присел от боли на задние ноги и больше уже  не  сопротивлялся.
Холодные железные удила загремели на зубах и впились в углы  рта.  На  спину
ему что-то набрасывали, подтягивали, рывками стискивали ему  ремнями  грудь,
так что он качался из стороны в сторону. Но это уже не имело значения.  Была
только всепоглощающая, немыслимая боль в губе. Глаза лезли  на  лоб.  Нельзя
было ни шелохнуться, ни вздохнуть. И он даже не заметил, когда и как сел  на
него хозяин, очнулся лишь после того, как сняли с губы накрутку.
     Минуту-другую  он  стоял,  ничего  не  соображая,   весь   стянутый   и
отяжелевший, потом покосил глазом через плечо и  вдруг  увидел  на  спине  у
себя человека. От испуга он кинулся прочь, но удила раздирали  рот,  а  ноги
человека крепко впились ему в  бока.  Иноходец  вскинулся  на  дыбы,  заржал
негодующе и яростно, заметался, взбрыкивая задом, и, весь напрягшись,  чтобы
сбросить с себя все, что давило его, ринулся в сторону, но аркан, на  другом
верховом коне, не пустил его. И тогда он побежал по кругу, побежал,  ожидая,
что круг разомкнется и он пустится прочь отсюда куда  глаза  глядят.  Однако
круг не размыкался, и он все бежал и бежал по кругу. Этого-то  и  надо  было
людям. Хозяин нахлестывал его плеткой и понукал каблуками  сапог.  Два  раза
иноходцу все же удалось скинуть его с себя. Но тот вставал и  снова  садился
в седло.
     Так продолжалось долго, очень долго. Кружилась голова, кружилась  земля
вокруг, кружились  юрты,  кружились  разбредшиеся  вдали  лошади,  кружились
горы, кружились облака в небе. Потом он устал и пошел шагом. Очень  хотелось
пить.
     Но пить ему не давали. Вечером, не расседлывая, чуть только  приослабив
подпруги, его поставили у коновязи на выстойку. Повода уздечки  были  крепко
намотаны на луку седла, так что голову приходилось держать прямо и  ровно  и
лечь на землю в таком положении он не мог. Стремена были  подняты  наверх  и
тоже  надеты  на  луку  седла.  Так  он  стоял  всю  ночь.   Стоял   смирно,
обескураженный всем тем невероятным, что ему  пришлось  пережить.  Удила  во
рту все еще мешали, малейшее движение их причиняло  жгучую  боль,  неприятен
был привкус железа. Набухшие углы рта были  раздерганы.  Саднили  под  боком
растертые ремнями места.  И  под  потником  ломило  набитую  спину.  Страшно
хотелось пить. Он слышал шум реки, и от этого еще  больше  одолевала  жажда.
Там, за рекой, как всегда, паслись табуны.  Доносился  топот  многих  копыт,
ржанье лошадей и крики ночных табунщиков. Люди возле юрт сидели  у  костров,
отдыхали. Мальчишки дразнили  собак,  тявкали  по-собачьи.  А  он  стоял,  и
никому не было дела до него.
     Потом взошла луна. Горы  тихо  выплыли  из  мрака  и  тихо  закачались,
освещенные желтой луной. Звезды разгорались все ярче, все ниже  опускаясь  к
земле. Он смирно стоял, прикованный к одному месту, а его кто-то  искал.  Он
слышал ржанье маленькой гнедой кобылицы, той самой, вместе с  которой  вырос
и с которой всегда был неразлучен. У нее белая звезда  во  лбу.  Она  любила
бегать с ним. За ней  уже  стали  гоняться  жеребцы,  но  она  не  давалась,
убегала вместе с ним подальше от них. Она была еще недоростком,  а  он  тоже
не достиг еще такого возраста, чтобы делать то, что пытались сделать  с  ней
другие жеребцы.
     Вот она заржала где-то совсем поблизости. Да, это была  она,  он  точно
узнал ее голос. Он  хотел  ответить  ей,  но  боялся  раскрыть  издерганный,
опухший рот. Это было страшно  больно.  Наконец  она  нашла  его.  Подбежала
легким шагом, поблескивая при луне белой звездочкой во лбу. Хвост и ноги  ее
были мокрые. Она перешла через реку, принеся с собой  холодный  запах  воды.
Ткнулась мордой,  стала  обнюхивать,  прикасаясь  к  нему  упругими  теплыми
губами. Нежно фыркала, звала его с собой. А он не  мог  двинуться  с  места.
Потом она положила голову на его шею и стала почесывать зубами в  гриве.  Он
тоже должен был положить голову на ее шею и почесать ей  холку.  Но  не  мог
ответить на ее ласку. Он не в состоянии был  шевельнуться.  Он  хотел  пить.
Если бы она могла напоить его! Когда она убежала, он смотрел ей вслед,  пока
тень ее не растворилась в сумеречной тьме за рекой.  Пришла  и  ушла.  Слезы
потекли из его глаз. Слезы стекали по морде крупными горошинами  и  бесшумно
падали у ног. Иноходец плакал первый раз в жизни.
     Рано утром пришел хозяин. Он глянул вокруг на весенние горы,  потянулся
и, улыбаясь, застонал от ломоты в костях.
     - Ох, Гульсары, ну и потаскал ты вчера меня. Что? Продрог? Смотри,  как
подвело тебя.
     Он потрепал иноходца по шее и стал говорить ему что-то  доброе.  Откуда
было Гульсары знать, что именно говорил человек? А Танабай говорил:
     - Ну, ты не обижайся, друг. Не вечно тебе ходить без дела.  Привыкнешь,
все пойдет на лад. А что намучился,  так  без  этого  нельзя.  Жизнь,  брат,
такая штука, подкует на все четыре ноги.  Зато  потом  не  будешь  кланяться
всякому встречному камню на дороге. Проголодался, а? Пить хочешь? Знаю...
     Он повел иноходца к реке. Разнуздал его,  осторожно  вынимая  удила  из
пораненного рта. Гульсары с дрожью припал к  воде.  Ах  какая  вкусная  была
вода и как благодарен он был за это человеку!
     Вот так. Вскоре он настолько привык к седлу, что  почти  не  чувствовал
никакого стеснения от него. Легко  и  радостно  ему  стало  носить  на  себе
всадника. Тот всегда придерживал его, а он рвался вперед, четко  печатая  по
дорогам  дробный  перестук  иноходи.  Он  научился  ходить  под  седлом  так
стремительно и ровно, что люди ахали.
     - Поставь на него ведро с водой - и ни капельки не выплеснется!
     А прежний табунщик, старичок Торгой, сказал Танабаю:
     - Спасибо,  хорошо  выездил.  Теперь  увидишь,  как  поднимется  звезда
твоего иноходца!


3

     Колеса старой телеги медленно скрипели по пустынной  дороге.  Время  от
времени скрип прерывался.  Иноходец  останавливался,  выбившись  из  сил.  И
тогда в наступившей мертвой тишине он слышал, как гулко  отдавались  в  ушах
удары его сердца: тум-туп, тум-туп, тум-туп...
     Старый Танабай поджидал, пока отдышится конь, затем снова брал  его  за
узду:
     - Пошли, Гульсары, пошли, вечереет уже.
     Так они тащились часа полтора, пока  иноходец  не  остановился  совсем.
Дальше он уже не  мог  тянуть  телегу.  Танабай  снова  засуетился,  забегал
вокруг коня:
     - Что же ты, Гульсары, а? Смотри, скоро ночь уже!
     Но конь не понимал его. Он  стоял  в  упряжи,  мотая  головой,  тяжесть
которой стала ему уже непосильна, и шатаясь на ногах из стороны  в  сторону.
А в ушах продолжал отдаваться оглушительный стук сердца:  тум-туп,  тум-туп,
тум-туп.
     - Ну, ты прости меня, - проговорил Танабай. - Мне бы сразу  догадаться.
Да пропади она пропадом, эта телега,  эта  сбруя,  только  бы  довести  тебя
домой.
     Он скинул на землю шубу и стал торопливо выпрягать коня. Вывел  его  из
оглобель, сдернул хомут через голову и кинул всю сбрую на телегу.
     - Вот и  все,  -  сказал  он,  надев  шубу,  поглядел  на  выпряженного
иноходца. Без хомута, без сбруи, с непомерно  большой  головой,  конь  стоял
сейчас среди холодной вечерней  степи,  как  призрак.  -  Боже,  во  что  ты
превратился, Гульсары? - прошептал Танабай. - Если  бы  тебя  увидел  сейчас
Торгой, перевернулся бы в могиле...
     Он потянул иноходца за повод, и они снова медленно побрели  по  дороге.
Старый  конь  и  старый  человек.  Позади  оставалась  брошенная  телега,  а
впереди, на западе, ложилась на дорогу темно-фиолетовая тьма. Ночь  бесшумно
растекалась по степи, заволакивая горы, смывая горизонт.
     Танабай шел, вспоминал все связанное с иноходцем за  долгие  годы  и  с
горькой усмешкой думал о людях: "Такие мы все. Вспоминаем  друг  о  друге  к
концу  жизни,  когда  кто  тяжело  заболеет  или  помрет.  Вот  тогда  вдруг
становится всем нам ясно, кого потеряли, каким он  был,  чем  славен,  какие
дела совершил. А что говорить о бессловесной твари? Кого только не носил  на
себе Гульсары! Кто только не ездил  на  нем!  А  состарился,  и  все  о  нем
забыли. Идет теперь, еле волочит ноги. А ведь какой конь был!.."
     И он снова вспоминал и удивлялся  тому,  как  давно  не  возвращался  в
мыслях к прошлому. Все, что когда-то было, ожило в нем.  Оказывается,  ничто
не исчезает бесследно. Раньше он просто мало думал о  прошлом  или,  вернее,
не позволял себе думать, а теперь, после  разговора  с  сыном  и  невесткой,
бредя по ночной дороге с издыхающим иноходцем на поводу, оглянулся  с  болью
и грустью на прожитые годы, и все они живо встали перед ним.
     Так он шел, погруженный в свои мысли,  а  иноходец  плелся  сзади,  все
больше и больше оттягивая повод. Когда рука старика немела, он  перекладывал
повод на другое плечо и снова тянул иноходца за собой. Потом это  стало  ему
трудно, и он дал иноходцу отдохнуть.  И,  подумав,  снял  уздечку  с  головы
коня.
     - Иди впереди, иди как можешь, я буду сзади, я не брошу тебя, -  сказал
он. - Ну, иди, иди потихоньку.
     Теперь иноходец шел впереди, а Танабай сзади, перекинув  уздечку  через
плечо. Уздечку он никогда не бросит. Когда Гульсары останавливался,  Танабай
поджидал, пока он наберется сил, и они снова брели по дороге. Старый конь  и
старый человек.
     Танабай грустно улыбнулся,  вспомнив,  как  по  этой  же  самой  дороге
мчался в свое время  Гульсары  и  пыль  стелилась  за  ним  хвостом.  Чабаны
говорили, что по этой пыли они за многие версты узнают  бег  иноходца.  Пыль
из-под его копыт прочерчивала степь белым бегучим следом  и  в  безветренную
погоду нависала над дорогой, как дым реактивного  самолета.  Стоял  чабан  в
такие минуты, прикрыв глаза козырьком ладони, говорил себе:  "Это  он  идет,
Гульсары!" - и с завистью думал о  том  счастливце,  который,  обжигая  лицо
горячим ветром, летел на этом коне. Великая честь  для  киргиза,  когда  под
ним бежит такой знаменитый иноходец.
     Скольких председателей колхоза пережил Гульсары, разные бывали -  умные
и самодуры, честные и нечестные, но все  до  одного  ездили  на  иноходце  с
первого и до  последнего  дня  своего  председательства.  "Где  они  теперь?
Вспоминают ли порой про Гульсары, который носил их с утра и  до  вечера?"  -
думал Танабай.
     Они добрались наконец до моста через овраг. Здесь опять остановились.
     Иноходец стал подгибать ноги, чтобы лечь на землю, но  Танабай  не  мог
этого допустить: потом никакими силами не поднимешь.
     - Вставай, вставай! - закричал он и ударил коня уздечкой по голове.  И,
досадуя на себя за то, что ударил, продолжал орать: - Ты что, не  понимаешь?
Подыхать собрался? Не дам! Не  позволю!  Вставай,  вставай,  вставай!  -  Он
тянул коня за гриву.
     Гульсары с трудом выпрямил ноги, тяжело застонал. Хотя  и  темно  было,
Танабай не посмел глянуть коню в глаза.  Он  погладил  его,  пощупал,  затем
приник  ухом  к  его  левому  боку.  Там,  в  груди  у  коня,  захлебываясь,
плескалось сердце,  как  мельничное  колесо  в  водорослях.  Он  стоял  так,
согнувшись возле коня, долго, пока не заныло в пояснице.  Потом  разогнулся,
покачал головой,  вздохнул  и  решил,  что,  пожалуй,  придется  рискнуть  -
свернуть за мостом с дороги на  тропу,  что  идет  вдоль  оврага.  Тропа  та
уходила в горы, и по ней можно было быстрей добраться домой.  Правда,  ночью
не мудрено и заблудиться, но Танабай надеялся на  себя,  места  эти  издавна
знал, только бы конь выдержал.
     Пока старик думал об этом,  вдали  засветились  фары  попутной  машины.
Огни  внезапно  выплыли  из  мрака  парой  ярких  шаров   и   стали   быстро
приближаться, прощупывая перед собой дорогу  длинными,  качающимися  лучами.
Танабай с иноходцем стояли у моста. Машина им ничем не могла помочь,  и  все
же Танабай ждал ее. Ждал просто так, безотчетно. "Наконец-то хоть  одна",  -
подумал он, довольный уже тем, что на дороге появились люди. Фары  грузовика
мощным снопом света полоснули его по глазам, и он прикрыл их рукой.
     Двое людей, сидевших в кабине машины, с удивлением смотрели на  старого
человека у моста и стоящую рядом  с  ним  захудалую  клячу  без  седла,  без
уздечки, точно то была не лошадь, а собака,  увязавшаяся  за  человеком.  На
какое-то мгновение прямой поток света добела озарил старика и  коня,  и  они
вдруг превратились в белые бесплотные контуры.
     - Чудно, чего он здесь среди ночи? - сказал  сидящий  рядом  с  шофером
долговязый парень в ушанке.
     - Это он, это его телега там, - пояснил шофер и остановил машину. -  Ты
чего, старик? - крикнул он, высунувшись из кабины. - Это ты бросил телегу?
     - Да, я, - ответил Танабай.
     - То-то. Глядим, бричонка развалящая на дороге. Вокруг  никого.  Хотели
сбрую подобрать, да тоже никудышная.
     Танабай промолчал.
     Шофер вылез  из  машины,  прошелся  несколько  шагов,  обдавая  старика
перегорелым запахом водки, и стал мочиться на дорогу.
     - А что случилось? - спросил он, обернувшись.
     - Конь не потянул, занемог, да и старый уже.
     - М-м. Ну и куда же теперь?
     - Домой. В Сарыгоускую щель.
     - Тю-у, - присвистнул шофер. - В горы? Не по пути. А то лезь  в  кузов,
так и быть, подброшу до совхоза, а там уедешь завтра.
     - Спасибо. Я с конем.
     - Вот эта дохлятина? Да брось ты его к собакам, столкни вон в  овраг  -
и делу конец, склюет воронье. Хочешь, поможем?
     - Поезжай, - мрачно процедил Танабай.
     - Ну, как знаешь, - усмехнулся шофер и,  захлопывая  дверцу,  бросил  в
кабину: - Ополоумел старик!
     Машина тронулась,  унося  с  собой  мутный  поток  света.  Мост  тяжело
заскрипел над оврагом, освещенным темно-красным светом стоп-сигналов.
     - Зачем смеешься над человеком, а если бы тебе так пришлось?  -  сказал
за мостом парень в ушанке, сидевший в кабине с шофером.
     - Ерунда...  -  Шофер,  зевая,  крутанул  баранку.  -  Мне  приходилось
всякое. Я  дело  сказал.  Подумаешь,  кляча  какая-то!  Пережитки  прошлого.
Сейчас, брат, техника всему голова. Везде  техника.  И  на  войне.  А  таким
старикам и лошадям конец пришел.
     - Зверюга ты! - сказал парень.
     - Плевал я на все, - ответил тот.
     Когда машина ушла, когда ночь снова сомкнулась  вокруг  и  когда  глаза
снова привыкли к темноте, Танабай погнал иноходца:
     - Ну, пошли, чу, чу! Иди же!
     За мостом он завернул коня с большой дороги  на  тропинку.  Теперь  они
медленно продвигались по тропе, едва приметной в темноте над  оврагом.  Луна
еще  чуть  выглядывала  из-за  гор.  Звезды   ждали   ее   выхода,   холодно
поблескивали в холодном небе.


4

     В тот год, когда Гульсары был объезжен и обучен, табуны поздно  снялись
с осенних  выпасов.  Осень  затянулась  против  обычного,  и  зима  выдалась
мягкая, снег падал часто, но не залеживался, корма хватало. А весной  табуны
снова спустились в предгорья и, как только зацвела степь, двинулись вниз.
     После войны это было, пожалуй, самое  лучшее  время  в  жизни  Танабая.
Серый конь старости ждал его еще за перевалом, хотя  и  близким,  и  Танабай
пока  ездил  на  молодом  буланом  иноходце.  Попадись  ему  этот   иноходец
несколько  лет  спустя,  вряд  ли  бы  он   испытывал   такое   мужественное
возбуждение, какое давала ему езда на Гульсары. Да,  Танабай  не  прочь  был
иной раз и покрасоваться на людях. И  как  ему  было  не  красоваться,  сидя
верхом на  бегущем  иноходце!  Гульсары  это  хорошо  знал.  Особенно  когда
Танабай ехал в аил через поля, где встречались  на  дороге  женщины,  идущие
гурьбой на работу. Еще далеко от них он выпрямлялся  в  седле,  весь  как-то
напруживался, и его возбуждение передавалось коню. Гульсары  поднимал  хвост
почти вровень со спиной, грива со свистом пласталась на  ветру.  Похрапывая,
он петлял, легко неся на себе всадника. Женщины в белых и  красных  косынках
расступались по краям дороги, утопая по колено в зеленой  пшенице.  Вот  они
остановились  как  завороженные,  вот  разом  обернулись,  мелькнули   лица,
сияющие глаза, улыбки и белые зубы.
     - Эй, табунщик! Остано-ви-ись!
     И вдогонку неслись смех и последние слова:
     - Смотри, попадешься, поймаем!
     Бывало, что и вправду ловили, перегораживали дорогу, держась  за  руки.
Что  тут  было!  Любит  бабье  подурачиться.  Стаскивали  Танабая  с  седла,
хохотали, визжали, вырывая из рук камчу:
     - Признавайся, когда привезешь нам кумыса?
     - Мы тут на поле с утра до вечера, а ты на иноходце раскатываешь!
     - Кто же вас держит? Идите табунщиками. Только накажите  мужьям,  чтобы
они подыскивали себе других. Замерзнете в горах, как сосульки.
     - Ах, вот как! - И снова принимались тормошить его.
     Но  не  было  случая,  чтобы  Танабай  позволил  кому-нибудь  сесть  на
иноходца. Даже та женщина, при встрече  с  которой  у  него  сразу  менялось
настроение и он заставлял иноходца идти шагом, так ни разу и  не  проехалась
на его коне. Возможно, она этого и не хотела.
     В тот год избрали Танабая в ревизионную комиссию. Часто  наезжал  он  в
аил и почти каждый раз встречался там с этой женщиной. Из конторы  он  часто
выходил злой. Гульсары это чуял по его глазам, по голосу, по  движению  рук.
Но, встречаясь с ней, Танабай всегда добрел.
     - Ну-ну, потише, куда так! - шептал он, успокаивая  ретивого  иноходца,
и, поравнявшись с женщиной, ехал шагом.
     Они  о  чем-то  негромко  переговаривались,  а  то  и  просто  молчали.
Гульсары чувствовал, как отлегала тяжесть с сердца хозяина, как  теплел  его
голос, как ласковей становились его руки. И  поэтому  он  любил,  когда  они
нагоняли по дороге эту женщину.
     Откуда было знать коню, что в колхозе  жилось  туго,  что  на  трудодни
почти ничего не перепадало и что член ревизионной комиссии  Танабай  Бакасов
допытывался в конторе, и как же это получается и когда же  наконец  начнется
такая жизнь, чтобы и государству  было  что  дать  и  чтобы  люди  не  даром
работали.
     В прошлом году был неурожай, бескормица,  в  нынешнем  -  отдали  сверх
плана хлеб и скот за других, чтобы район не ударил  лицом  в  грязь,  а  что
будет дальше, на что колхозники могут рассчитывать - неизвестно. Время  шло,
о войне уже стали забывать, а жили по-прежнему тем, что собирали с  огородов
и ухитрялись утащить с полей. Денег в колхозе тоже не было: все сдавалось  в
убыток себе - хлеб,  молоко,  мясо.  Летом  животноводство  разрасталось,  а
зимой шло прахом, скот подыхал с голода и холода. Надо было  срочно  строить
кошары, коровники, базы для кормов, а стройматериалов неоткуда было взять  и
никто не обещал их дать. А жилье во что  превратилось  за  войну?  Если  кто
строился, так  только  те,  что  больше  по  базарам  промышляли  скотом  да
картошкой. Такие стали силой, они и стройматериалы находили на стороне.
     - Нет, не должно быть так, товарищи, что-то тут не в пор