рностях.  Не  так  уж  много  времени
прошло после этого, а он из  завфермой  стал  заместителем  председателя  по
животноводству...


     Танабай сидел в седле, потупив глаза, и не глядя все видел. Видел,  как
Гульсары был пойман и как на него надели новый недоуздок - свой  Танабай  ни
за что не отдал бы. Видел, как не хотел  Гульсары  уходить  из  табуна,  как
рвался он на поводу у сына  Абалака,  как  лупцевал  его  плеткой  Ибраим  с
потягом сплеча, подскакивая на коне то с одной, то с другой  стороны.  Видел
глаза иноходца, смятенный взгляд их, не понимающий, куда и зачем уводят  его
незнакомые люди от маток и жеребят, от его  хозяина,  видел,  как  вырывался
пар из его раскрытой пасти, когда он ржал, видел  его  гриву,  спину,  круп,
следы плетки на спине и боках, видел все его стати,  даже  небольшой  нарост
каштана на правой передней ноге выше  запястья,  видел  его  поступь,  следы
копыт, все видел до последней волосинки его светло-желтой буланой шерсти,  -
все видел и, прикусив губу, молча страдал. Когда он поднял голову,  те,  что
увели Гульсары, уже скрывались за  бугром.  Танабай  вскрикнул  и  припустил
коня вслед за ними.
     - Стой, не смей, - Джайдар выбежала из юрты.
     И на скаку его вдруг осенила страшная догадка - мстит жена иноходцу  за
те ночи. Он  круто  развернул  коня,  нахлестывая  камчой,  повернул  назад.
Осадил возле юрты, спрыгнул и, страшный, с исказившимся,  побелевшим  лицом,
подбежал к жене.
     - Ты почему? Ты почему сказала отдай? - прошептал он, глядя в упор.
     - Уймись. Опусти руки, -  как  всегда  спокойно,  осадила  она  его.  -
Послушай, что я тебе скажу. Разве Гульсары твоя собственная лошадь?  Личная?
Что у тебя есть своего? Все у  нас  колхозное.  Этим  живем.  Иноходец  тоже
колхозный. А председатель - хозяин колхоза:  как  скажет,  так  и  будет.  А
насчет того напрасно думаешь. Можешь хоть сейчас уходить. Уходи.  Она  лучше
меня, красивей, моложе. Хорошая  женщина.  Я  тоже  могла  овдоветь,  но  ты
вернулся. Сколько я тебя ждала! Ну пусть это не в счет. У тебя  трое  детей.
Куда их? Что им скажешь потом? Что они скажут? Что я им скажу? Решай сам...
     Уехал Танабай в степь. Пропадал у табуна до самого  вечера,  все  никак
не мог успокоиться. Осиротел табун. Осиротела душа. Унес иноходец  вместе  с
собой и ее. Все унес. Все не то. И солнце не то, и небо не то, и  сам  вроде
не тот.
     Вернулся уже затемно. Вошел в  юрту  молчаливый,  почерневший.  Девочки
спали уже. Огонь горел в очаге. Жена слила ему воды на руки. Подала ужин.
     - Не хочу, - отказался Танабай. А потом сказал: - Возьми  темир-комуз*,
сыграй "Плач верблюдицы".
     ______________
     * Темир-комуз - щипковый музыкальный инструмент в виде  железной  скобы
со стальным языком посредине.

     Джайдар взяла  темир-комуз,  поднесла  его  к  губам,  тронула  пальцем
тоненькую стальную струнку, дохнула на нее, затем вдохнула воздух в себя,  и
полилась древняя музыка кочевников. Песня о  верблюдице,  потерявшей  белого
верблюжонка.  Много  дней  бежит  она  по  пустынному  краю.  Ищет,   кличет
детеныша. Горюет, что не водить ей больше за собой его в  час  вечерний  над
обрывом, в час утренний по равнинам, не обирать им вместе  листья  с  веток,
не ходить по зыбучим пескам, не бродить по весенним полям,  не  кормить  его
белым молоком. Где ты, темноглазый верблюжонок? Отзовись!  Бежит  молоко  из
вымени, из переполненного вымени,  струится  по  ногам.  Где  ты?  Отзовись!
Бежит молоко из вымени, из переполненного вымени. Белое молоко...
     Хорошо играла Джайдар на темир-комузе. Когда-то полюбил он ее  за  это,
девчонкой еще.
     Слушал Танабай, уронив голову, и опять не глядя  все  видел.  Руки  ее,
погрубевшие от долголетней работы  в  жару  и  холод.  Поседевшие  волосы  и
морщины, появившиеся на шее, возле  рта,  возле  глаз.  Проступала  за  теми
морщинами ушедшая юность - смуглая девчонка с косицами, падающими на  плечи,
и он сам - молодой-молодой тогда, и их былая близость. Он знал,  что  сейчас
она его не замечает. Она была погружена в  свою  музыку,  в  свои  мысли.  И
видел он еще в тот час половину бед и страданий своих в ней.  Она  несла  их
всегда в себе.
     ...Бежит  верблюдица  много  дней,  ищет,  кличет  детеныша.  Где   ты,
темноглазый верблюжонок? Бежит молоко из вымени, из  переполненного  вымени,
струится  по  ногам.  Где  ты?  Отзовись!  Бежит  молоко   из   вымени,   из
переполненного вымени Белое молоко...
     А девочки спали обнявшись.  А  за  юртой  лежала  степь  -  огромная  и
непроглядная во мраке ночи.
     В тот час бунтовал Гульсары в конюшне, не давал конюхам  спать.  Первый
раз он попал в конюшню - в тюрьму для лошадей.


8

     Велика была радость Танабая, когда однажды утром  увидел  он  в  табуне
своего иноходца. Со свисающим обрывком веревки от недоуздка, под седлом.
     - Гульсары, Гульсары, здравствуй! - подскочил наметом Танабай и  увидел
его  вблизи  в  чужой  уздечке,  под  чужим  громоздким  седлом  с  тяжелыми
стременами. И что его особенно возмутило - с пышной  бархатной  подушкой  на
седле, точно ездил на нем не мужчина, а баба толстозадая.
     - Тьфу! - Танабай сплюнул от возмущения. Хотел поймать  коня,  сбросить
с него всю эту нелепую сбрую, но Гульсары увильнул. Иноходцу сейчас было  не
до него. Он обхаживал маток. Он так истосковался  по  ним,  что  не  заметил
своего бывшего хозяина.
     "Значит, сбежал-таки, оборвал повод. Молодец! Ну погуляй, погуляй,  так
и быть, я умолчу", -  подумал  Танабай  и  решил,  что  надо  дать  пробежку
табуну. Пусть Гульсары почувствует себя как дома, пока за ним не  примчалась
погоня.
     - Кайт-кайт-кайт! - крикнул Танабай, привстал  в  седле  и,  размахивая
укруком, погнал табун прочь.
     Двинулись матки, сзывая жеребят, побежали, резвясь,  молодые  кобылицы.
Ветер обдувал их гривы. Смеялась  под  солнцем  зеленеющая  земля.  Гульсары
встрепенулся, выправился, пошел гоголем. Вымахнул  в  голову  табуна,  отбил
нового  жеребца,  загнал  его  на  зады,  а  сам,  красуясь  перед  табуном,
зафыркал, затанцевал и пошел забегать то  с  одной,  то  с  другой  стороны.
Кружил ему голову табуний дух  -  запах  кобыльего  молока,  запах  жеребят,
запах полынного ветра. Дела ему не было, что сидело на нем нелепое  седло  с
нелепой бархатной подушкой, что тяжелые  стремена  колотили  его  по  бокам.
Забыл он, как вчера стоял  в  районе  у  большой  коновязи,  грызя  удила  и
шарахаясь от громыхающих  грузовиков.  Забыл,  как  стоял  потом  в  луже  у
вонючей забегаловки и как новый  его  хозяин  вышел  вместе  со  всей  своей
компанией и ото всех несло вонью. Как рыгал и сопел новый, садясь  на  него.
Забыл, как по дороге устроили они дурацкую скачку по  грязи.  Как  понес  он
нового хозяина во весь опор и как тот трюхал в  седле,  болтаясь  мешком,  а
потом стал рвать удила и бить его камчой по голове.
     Все забыл  иноходец,  все:  кружил  ему  голову  табуний  дух  -  запах
кобыльего молока, запах жеребят, запах полынного  ветра...  Бежал  иноходец,
бежал, не подозревая, что погоня уже мчится за ним.
     Вернул Танабай табун на прежнее место, и тут  подоспели  из  аила  двое
конюхов. И снова увели Гульсары из табуна в конюшню.
     Однако вскоре он появился опять. На этот раз без уздечки и  без  седла.
Скинул каким-то образом узду с головы и ночью  убежал  из  конюшни.  Танабай
сперва  посмеялся,  а  потом  примолк  и,  подумав,  накинул  укрук  на  шею
иноходца. Сам поймал, сам обротал и сам повел его в аил,  попросив  молодого
табунщика  с  соседнего  стойбища  подгонять  иноходца  сзади.  На   полпути
встретили конюхов,  едущих  за  беглым  иноходцем.  Передавая  им  Гульсары,
Танабай даже поворчал на них:
     - Вы что там, безрукие, что ли, собрались, не можете уследить за  конем
председателя. Вяжите его покрепче.
     А  когда  Гульсары  прибежал  в  третий  раз,  Танабай  не   на   шутку
рассердился:
     - Ты что, дурак!  Что  тебя  носит  сюда  нелегкая?  Дурак  ты  и  есть
дурак, - ругался он, гоняясь с укруком за иноходцем.  И  снова  потащил  его
назад и опять ругался с конюхами.
     Но Гульсары не собирался умнеть, прибегал при  каждом  удобном  случае.
Осточертел конюхам, осточертел Танабаю.
     ...В тот  день  уснул  Танабай  поздно  -  поздно  вернулся  с  выпаса.
Подогнал табун поближе к юрте  на  всякий  случай  и  заснул  -  беспокойно,
тяжело. Измучился за день. Снилось ему странное что-то - то ли он  опять  на
войне, то ли на бойне где-то. Кровь кругом, руки тоже в липкой крови. И  сам
думает во сне: не к добру снится кровь. Хочет вымыть руки где-нибудь. А  его
толкают, смеются над ним, хохочут, визжат - и  непонятно  кто:  "Танабай,  в
крови моешь руки, в крови. Здесь нет  воды,  Танабай,  здесь  кругом  кровь!
Ха-ха, хо-хо, хи-хи!.."
     - Танабай, Танабай! - трясла его за плечо жена. - Проснись.
     - А, что?
     - Слышишь, в табуне что-то. Дерутся жеребцы.  Наверно,  опять  Гульсары
прибежал.
     - Будь он  проклят!  Покою  нет  никакого!  -  Танабай  быстро  оделся,
схватил укрук и побежал в ложбину, где  слышалась  какая-то  свалка.  Светло
было уже.
     Подбежал и увидел Гульсары. Но что это? Иноходец прыгает,  сдвуноженный
кишеном - железными путами. Гремят кандалы на ногах, крутится  он,  на  дыбы
встает, стонет, кричит. А этот лопух - косячный жеребец - и лягает и  грызет
его почем зря.
     - Ах ты изверг! - Танабай налетел  вихрем,  протянул  лопуха  так,  что
переломился укрук. Отогнал. А у самого  слезы  на  глазах.  -  Что  с  тобой
сделали, а? Кто же это додумался заковать тебя! И чего ты  притащился  сюда,
болван разнесчастный?..
     Надо же - в такую даль, через реку, через рвы и кочки допрыгал  сюда  в
кандалах, добрался-таки до табуна. Всю ночь, наверно, прыгал, всю ночь  шел.
Один, под звон цепей, как беглый каторжник.
     "Ну и ну!"  -  качал  головой  Танабай.  Стал  гладить  иноходца,  лицо
подставил ему под губы. А тот перебирал губами, щекотал, глаза жмурил.
     - Как же нам быть, а? Бросил  бы  ты  это,  Гульсары.  Не  поздоровится
тебе. Глупый ты, глупый. Ничего-то ты не знаешь...
     Осмотрел Танабай иноходца. Ссадины, полученные в драке, заживут. А  вот
ноги потер кандалами крепко. Венчики  копыт  кровоточат.  Войлочная  обшивка
кишена оказалась гнилой, моль побила. Когда прыгал  конь  по  воде,  обшивка
слезла, обнажила железо. Вот оно и раскровенило ему ноги. "Не  иначе  Ибраим
раскопал у стариков кишен. Его это дело", - со злостью думал Танабай.  Да  и
чье же еще? Кишен - старинные цепные путы. У каждого  кишена  особый  замок,
без ключа не откроешь. Раньше надевали кишен на  ноги  лучшим  коням,  чтобы
конокрады не  могли  их  угнать  с  выпаса.  Обыкновенные  путы  из  веревки
перерезал ножом - и делу конец, а с кишеном коня  не  уведешь.  Но  то  было
давно, а сейчас кишен стал уже  редкостью.  У  старика  разве  какого-нибудь
хранился как память о прошлом. И вот надо  ж,  наверняка  кто-то  подсказал.
Заковали иноходца, чтобы не смог он далеко уйти  с  аильного  выпаса.  А  он
все-таки ушел...
     Снимали кишен с ног Гульсары всей семьей. Джайдар  держала  под  уздцы,
прикрывала иноходцу глаза, дочки  играли  поблизости,  а  Танабай,  притащив
весь свой короб с инструментами, обливался потом, пытаясь подобрать  отмычку
к замку. Пригодилась кузнечная сноровка, долго пыхтел, возился,  руки  сбил,
но все же нашел способ, отомкнул.
     Швырнул кишен подальше, с  глаз  долой.  Смазал  мазью  кровоточины  на
ногах иноходца, и Джайдар повела его к коновязи. Старшенькая  дочка  подняла
на спину младшую, и они тоже отправились к дому.
     А Танабай еще сидел отдувался - устал. Потом собрал инструмент,  пошел,
поднял с земли кишен. Вернуть надо, а то еще отвечать придется.  Разглядывая
поржавевший кишен, подивился работе мастера. Все  было  сделано  отменно,  с
выдумкой.  Работа  старых  киргизских  кузнецов.  Да,  потеряно  теперь  это
ремесло, забыто  навсегда.  Не  нужны  теперь  кишены.  А  вот  другие  вещи
исчезли - это жаль. Какие украшения, утварь какую из серебра,  из  меди,  из
дерева, из кожи умели делать! И не дорогие  вроде,  а  красивые  вещи  были.
Каждая сама по себе, особая. Теперь таких нет. Теперь из алюминия лепят  все
подряд: кружки, чашки, ложки, серьги и тазы - куда ни придешь,  все  одно  и
то же. Скучно даже. И мастера-седельники тоже последние  остались.  А  какие
седла умели делать! Каждое седло свою историю имело: кто,  когда,  для  кого
сделал и как отблагодарен был за  свой  труд.  Скоро,  наверно,  на  машинах
будут ездить все, как там, в Европе. Все на одинаковых  машинах,  только  по
номерам и отличишь. А умение дедовское забываем. Похоронили  начисто  старое
ручное мастерство, а ведь в руках и душа, и глаза человека...
     Иногда вдруг находило  на  Танабая  такое.  Пускался  в  рассуждения  о
народном ремесле, негодовал и не знал, кого  винить,  что  оно  исчезает.  А
ведь в молодости  сам  был  одним  из  таких  могильщиков  старины.  Однажды
выступил даже на комсомольском собрании с речью о  ликвидации  юрт.  Услышав
откуда-то, что юрта должна исчезнуть,  что  юрта  -  дореволюционное  жилье.
"Долой юрту! Хватит жить по старинке".
     И "раскулачили" юрту. Стали строить дома, а юрты пошли на  слом.  Кошмы
резали на всякие нужды, дерево пошло на изгороди, загоны для  скота  и  даже
на растопку...
     А потом оказалось, что отгонное животноводство  немыслимо  без  юрт.  И
всякий раз теперь Танабай сам поражался, как он мог говорить  такое,  ругать
юрту, лучше которой пока ничего не придумали для  кочевья.  Как  он  мог  не
видеть в юрте удивительное изобретение своего народа, где каждая  мельчайшая
деталь была точно выверена вековым опытом поколений?
     Теперь он жил в дырявой,  прокопченной  юрте,  доставшейся  от  старика
Торгоя. Юрте было много лет, и если она еще  кое-как  держалась,  то  только
благодаря долготерпению Джайдар.  Целыми  днями  чинила,  латала  она  юрту,
приводила ее в жилой вид, а через неделю-другую  снова  расползалась  квелая
кошма, снова зияли прорехи, задувал ветер, сыпал  снег,  протекал  дождь.  И
опять жена принималась за починку, и конца этому не было видно.
     - До каких пор будем мучиться? - жаловалась она. - Смотри,  это  же  не
кошма, а прах, сыплется, как песок.  А  кереге-ууки*  во  что  превратились!
Стыдно сказать. Ты хоть добился бы, чтобы дали  нам  хотя  бы  новые  кошмы.
Хозяин ты дома или нет? Должны же мы наконец зажить по-людски...
     ______________
     * Кереге-уук - разборный деревянный остов юрты.

     Танабай первое время успокаивал,  обещал.  А  когда  заикнулся  было  в
аиле, что ему нужно поставить новую  юрту,  оказалось,  что  старые  мастера
давно повымерли, а молодежь и представления не имеет, как  их  надо  делать.
Кошм для юрт в колхозе тоже не было.
     - Хорошо, дайте шерсти, мы сами сваляем кошмы, - попросил Танабай.
     - Какая шерсть! - сказали ему. - Ты что, с луны  свалился?  Вся  шерсть
идет на продажу по плану, в хозяйстве не положено оставлять ни  грамма...  -
И предложили взамен брезентовую палатку.
     Джайдар наотрез отказалась:
     - Лучше уж в дырявой юрте жить, чем в палатке.
     Многие животноводы к тому времени вынуждены были перейти в палатки.  Но
что это за жилье? Ни встать, ни сесть, ни огня развести.  Летом  невозможная
жарища, зимой собаку не удержишь от холода.  Ни  тебе  вещи  расставить,  ни
кухню устроить, ни убрать покрасивей. А гости появятся - не знаешь, куда  их
приткнуть.
     - Нет-нет! - отказывалась Джайдар. - Как хочешь, а в палатку я жить  не
пойду. Палатка для бессемейных разве, и то на время, а мы с  семьей,  у  нас
дети. Купать их надо, воспитывать, нет, не пойду.
     Встретил как-то Танабай в те дни Чоро, рассказал обо всем.
     - Как же это получается, председатель?
     Чоро грустно покачал головой.
     - Об этом мы с тобой должны были подумать в свое время. И  руководители
наши наверху. А сейчас что - пишем письма и не знаем, что  скажут.  Говорят,
шерсть -  ценное  сырье.  Дефицит.  Экспорт.  На  внутрихозяйственные  нужды
расходовать, говорят, вроде бы нецелесообразно.
     Умолк после этого Танабай. Выходит, сам был отчасти  виноват.  И  молча
посмеивался    над    своей    глупостью:    "Нецелесообразно!     Ха-ха-ха!
Нецелесообразно!"
     Долго  не  выходило  у  него   из   головы   это   жестокое   слово   -
"нецелесообразно".
     Так они и жили в старой,  латаной  и  перелатанной  юрте,  для  починки
которой нужна была  обыкновенная  шерсть.  А  шерсть  эту,  кстати,  тоннами
стригли с колхозных отар...
     Подошел Танабай к  своей  юрте  с  кишеном  в  руках.  И  такой  убогой
показалась она ему, такое зло взяло его на все -  и  на  себя,  и  на  кишен
этот, которым раскровенили ноги иноходцу, что зубами заскрипел.  А  тут  под
горячую руку подвернулись еще конюхи, примчавшиеся за Гульсары.
     - Забирайте! - крикнул им Танабай. И губы его запрыгали от злости. -  А
кишен этот передайте председателю  и  скажите  ему:  если  еще  раз  посмеет
заковать иноходца, я ему этим кишеном голову размозжу. Так и скажите!..
     Зря он это  сказал.  Ох,  зря!  Никогда  не  проходила  ему  даром  эта
горячность и прямота его...


9

     Стоял светлый, солнечный день. Щурилась на  солнце  весна,  курчавилась
новой листвой, дымилась на пашне и лезла травой на тропы, прямо под ноги.
     Возле конюшни ребятня играла в чижики. Подкинет чижик в  воздух  этакий
шустрый паренек и пульнет его с размаху вдоль дороги. Станет  мерить  палкой
по земле расстояние -  раз,  два,  три...  семь...  десять...  пятнадцать...
Придирчивые  судьи  идут  рядом  гурьбой,  следя,  чтобы  тот  не  махлевал.
Двадцать два.
     - Было семьдесят восемь и теперь двадцать два,  -  считает  паренек  и,
подведя итог, вскрикивает, вне себя от радости. - Сто! Есть сто!
     - Ура-а, сто! - подхватывают другие.
     Значит, попал в точку. Без  перебора  и  недобора.  Теперь  проигравший
должен "дудеть". Победитель идет к кону и отсюда снова закидывает чижик.  Да
так, чтобы подальше. Все бегут туда, где он упал, оттуда еще  один  удар  по
чижику, и так три раза. Побежденный чуть не плачет  -  так  далеко  придется
ему дудеть! Но закон игры неумолим.  "Что  стоишь,  давай  дуди!"  Дудильщик
набирает воздуху в легкие и бежит, приговаривая:

                        Акбай, Кокбай,
                        Телят в поле не гоняй.
                        А погонишь - не догонишь,
                        Будет тебе нагоняй - ду-у-у-у!

     Голова уже трещит, а он все дудит. Но нет, до  кона  не  дотянул.  Надо
возвращаться назад и начинать снова. И снова не дотянул. Победитель  ликует.
Раз не хватает дыху - вези! Он забирается дудильщику на спину, и  тот  везет
его, как ишак.
     - Ну  вперед,  а  ну  быстрей!  -  понукает  ногами  седок.  -  Ребята,
смотрите, это мой Гульсары. Смотри, как он идет иноходью...
     А Гульсары стоял за  стеной,  в  конюшне.  Томился.  Что-то  его  и  не
оседлывали сегодня. Не кормили и не поили с утра.  Позабыли.  Конюшня  давно
опустела,  разъехались  брички,  разъехались  верховые,  только  он  один  в
стойле...
     Конюхи убирают навоз. Ребята шумят за стеной. В  табуны  бы  сейчас,  в
степь! Видится ему вольная равнина,  как  бродят  там  по  раздолью  табуны.
Летят над ними серые гуси, машут крыльями, кличут за собой...
     Дернулся Гульсары, попробовал оборвать привязь. Нет,  крепко  привязали
его на двух цепных растяжках. Может, услышат свои?  Вскинул  голову  к  окну
под крышей Гульсары и, перетаптываясь по настилу, гулко и  протяжно  заржал:
"Где вы-ы-ы?.."
     - Стой, черт!  -  подскочив,  замахнулся  на  него  лопатой  конюх.  И,
обращаясь к кому-то за дверь, крикнул: - Выводить, что ли?
     - Выводи! - ответили со двора.
     И вот двое конюхов выводят иноходца во двор. Ух, как