рядом, сдерживая разгоряченного иноходца.
     - Я думал, Танабай, мы вместе выедем, - сказал он, переводя дыхание.  -
Хватился, а тебя уже нет...
     - Чего тебе? - все так же не глядя на него,  бросил  Танабай.  -  Езжай
своей дорогой.
     - Давай поговорим. Не отворачивайся,  Танабай.  Поговорим  как  друзья,
как коммунисты, - начал Чоро и осекся на полуслове.
     - Я тебе не друг и тем более не коммунист уже. Да и  ты  давно  уже  не
коммунист. Ты прикидываешься им...
     - Ты это серьезно? - спросил Чоро упавшим голосом.
     - Конечно, серьезно. Выбирать слова еще не научился.  Что,  где  и  как
говорить, тоже не знаю. Ну, прощай. Тебе прямо, а мне в сторону.  -  Танабай
свернул коня с дороги и, не оборачиваясь, так и не глянув  ни  разу  в  лицо
друга, поехал полем, прямиком в горы.
     Он не видел, как мертвенно побледнел Чоро, как  хотел  остановить  его,
протянув руку, и как потом скорчился, схватился за грудь, как  повалился  на
гриву иноходца, хватая ртом воздух.
     - Плохо мне, - шептал Чоро, корежась от невыносимой боли  в  сердце.  -
Ой, плохо мне! - хрипел он, синея и задыхаясь.  -  Скорей  домой,  Гульсары,
домой скорей.
     Мчал иноходец его к аилу по темной, пустынной степи, пугал  коня  голос
человека, слышалось в нем что-то  страшное,  жуткое.  Прижал  Гульсары  уши,
испуганно фыркая на бегу. А человек в седле  мучился,  корежился,  судорожно
вцепившись руками и зубами в гриву коня. Поводья  болтались,  свисая  с  шеи
бегущего Гульсары.


20

     В тот поздний час, когда Танабай был еще в  пути  к  горам,  по  улицам
аила носился верховой, поднимая лай всполошившихся собак.
     - Эй, кто там дома? Выходи! - вызывал  он  хозяев.  -  На  партсобрание
давай, в контору.
     - А что такое? Почему так срочно?
     - Не знаю, - отвечал посыльный. - Чоро  зовет.  Сказал,  чтобы  быстрей
шли.
     Сам Чоро сидел в это время в  конторе.  Привалившись  плечом  к  столу,
согнувшись, задыхаясь, крепко зажимал он пятерней грудь под  рубахой.  Мычал
от боли, кусал губы.  Холодная  испарина  выступила  на  позеленевшем  лице,
глаза провалились в орбиты темными ямами. Временами он  забывался,  и  снова
казалось ему,  что  несет  его  иноходец  по  темной  степи,  что  хочет  он
окликнуть Танабая, а тот, бросив на прощание раскаленные, как уголь,  слова,
не оглядывается. Прожигают сердце слова Танабая, душу прожигают...
     Сюда привели парторга под руки из конюшни, после того как отлежался  он
там немного на сене. Конюхи хотели отвести его домой, но он  не  согласился.
Послал человека сзывать коммунистов и теперь ждал их с минуты на минуту.
     Засветив лампу и оставив Чоро одного,  сторожиха  возилась  у  печки  в
передней комнате, иногда заглядывала в приоткрытую дверь,  вздыхала,  качала
головой.
     Чоро ждал людей, а время уходило каплями.  Горькими,  тяжелыми  каплями
каждую секунду иссякало отпущенное ему  на  роду  время,  цену  которого  он
постигал только теперь, прожив немалую жизнь. Не уследил  он  дней  своих  и
годов, оглянуться не успел,  пролетели  они  в  трудах  и  заботах.  Не  все
получилось на веку его, не все удалось, как хотелось.  Старался,  бился,  но
где-то и отступал, чтобы обойти углы, чтобы не так жестко  было  ходить.  И,
однако, не обошел. Приперла его к  стене  та  сила,  с  которой  избегал  он
сталкиваться, и теперь отходить было некуда, путь кончался. Ах, если  бы  он
пораньше спохватился, если бы пораньше заставил себя прямо смотреть в  глаза
жизни...
     А время убывало горькими, гулкими каплями. Как долго не идут люди,  как
долго их ждать!
     "Только бы успеть, - со страхом думал Чоро.  -  Только  бы  успеть  все
сказать! - Беззвучным, отчаянным криком удерживал он покидавшую  его  жизнь.
Крепился, готовился к последнему бою. - Все расскажу.  Как  было  дело.  Как
проходило бюро, как исключили Танабая из партии. Пусть знают: я не  согласен
с этим решением райкома. Пусть знают: я не согласен с  исключением  Танабая.
Скажу все, что я думаю об Алданове. Пусть потом, после меня, заслушают  его.
Пусть решат коммунисты. О себе расскажу все, какой я есть. О колхозе  нашем,
о людях скажу... Только бы успеть, скорей бы уж приходили, скорей..."
     Первой  прибежала  жена  с  лекарствами.   Перепугалась,   запричитала,
заплакала:
     - Да ты в уме своем? Да  неужто  ты  не  сыт  этими  собраниями?  Пошли
домой. Ты посмотри на себя. Боже мой, подумай хоть о себе!
     Чоро не хотел слушать. Отмахнулся, запивая лекарство.  Зубы  стучали  о
стакан, вода лилась на грудь.
     - Ничего, мне лучше уже, - проговорил он, пытаясь дышать ровней.  -  Ты
подожди там, уведешь меня потом. Не бойся, иди.
     И когда послышались с улицы шаги  людей,  Чоро  выпрямился  за  столом,
подавил в себе боль, собрал все силы, чтобы  выполнить  то,  что  он  считал
своим последним долгом.
     - Что случилось? Что с тобой, Чоро? - спрашивали его.
     - Ничего. Скажу сейчас, пусть подойдут все, - отвечал он.
     А время убывало горькими, гулкими каплями.
     Когда коммунисты собрались, парторг  Чоро  Саяков  встал  из-за  стола,
снял шапку с головы и объявил партсобрание открытым...


21

     Вернулся Танабай к себе ночью. Джайдар вышла во двор с фонарем.  Ждала,
глаза проглядела.
     И с первого взгляда поняла она, какая беда стряслась с мужем. Он  молча
разнуздывал коня, расседлывал,  а  она  светила  ему,  и  он  ничего  ей  не
говорил. "Хоть бы напился в районе, может, легче было бы  ему",  -  подумала
она, а он все молчал, и  страшно  становилось  от  его  молчания.  А  она-то
собиралась порадовать его - корма подвезли немного, соломы,  муки  ячменной,
и теплее стало, ягнят выгоняли на пастьбу, травку щиплют уже.
     - Бектаевскую отару забрали. Нового чабана прислали, - сказала она.
     - А хрен с ним, с Бектаем, с отарой, с чабаном твоим...
     - Устал?
     - Чего устал? Из партии выгнали!
     - Да потише ты, сакманщицы услышат.
     - Чего тише? Что мне скрывать? Выгнали, как последнюю  собаку,  и  все.
Так мне и надо. И тебе тоже так и надо.  Мало  нам.  Ну  чего  стоишь?  Чего
смотришь?
     - Иди отдыхай.
     - Сам знаю.
     Танабай пошел в кошару. Осмотрел овец. Потом пошел в  загон,  там  тоже
побродил впотьмах и снова вернулся в кошару. Места себе не находил.  От  еды
отказался и разговаривать отказался. Плюхнулся на солому, сваленную в  углу,
и лежал неподвижно.  Жизнь,  заботы,  тревоги  всякие  потеряли  смысл.  Уже
ничего не хотелось. Не  хотелось  жить,  не  хотелось  думать,  не  хотелось
видеть ничего вокруг.
     Ворочался, хотел уснуть, хотел забыться, но где  там,  куда  уйдешь  от
себя? Снова припоминал, как уходил Бектай,  как  оставались  за  ним  черные
следы  на  белом  снегу,  как  нечего  ему  было  сказать  в  ответ,   снова
представлял себе, как орал Сегизбаев, сидя  на  иноходце,  как  поносил  его
последними словами, как грозил засадить его в тюрьму, как  предстал  Танабай
на бюро райкома вредителем и врагом народа, и на  этом  кончалось  все,  вся
его жизнь. И снова хотелось ему схватить вилы и броситься с  криком,  бежать
в ночь, истошно орать на весь свет, пока не свалится куда-нибудь в  овраг  и
не свернет там себе шею.
     Засыпая, он думал, что лучше умереть,  чем  так  жить.  Да,  да,  лучше
смерть!..
     Проснулся с тяжелой головой. Несколько минут не мог сообразить, где  он
и что с ним. Рядом  перхали  овцы,  блеяли  ягнята.  Значит,  в  кошаре  он.
Брезжил рассвет на дворе. Зачем он проснулся? Зачем? Лучше бы не  просыпался
совсем. Умереть осталось только, надо покончить с собой...


     ...Потом он пригоршнями пил воду из речки. Холодную,  студеную  воду  с
тонким, хрустящим ледком. Вода с шумом протекала между  дрожащими  пальцами,
а он снова черпал ее и пил, обливаясь. Отдышался, пришел  в  себя  и  только
тогда  представил  себе  всю  нелепость  этой  затеи  с  самоубийством,  всю
глупость этой расправы над собой. Да как можно лишить  себя  жизни,  которая
единожды дается человеку?! Да разве  сегизбаевы  стоят  того?  Нет,  Танабай
будет еще жить, он еще будет горы ворочать!
     Вернувшись, он незаметно спрятал  ружье,  патронташ  и  весь  тот  день
усердно работал.  Поласковей  хотелось  ему  быть  с  женой,  с  дочками,  с
сакманщицами, но сдерживал себя, чтобы женщины ничего не заподозрили.  А  те
работали как ни в чем не бывало, точно ничего особенного не  случилось,  все
было в порядке. Благодарен им был Танабай  за  это,  помалкивал  и  работал.
Сходил на выпас, помог пригнать отару домой.
     Вечером  погода  испортилась.  Дождь  или  снег,   но   что-то   будет.
Затуманились горы вокруг, небо отяжелело в тучах. Опять  надо  было  думать,
как уберечь молодняк от холода. Опять надо было  расчищать  кошару,  стелить
солому, чтобы снова не начался мор. Мрачнел  Танабай,  но  старался  забыть,
что было, и не падать духом.
     Стемнело уже, когда во дворе появился приезжий всадник.  Встретила  его
Джайдар. Они о чем-то поговорили. Танабай в это время работал в кошаре.
     - Выйди на минутку, - позвала его жена. - Человек к тебе.  -  И  уж  по
тому, как позвала она, он почувствовал что-то недоброе.
     Вышел. Поздоровался. То был чабан из соседнего урочища.
     - Это ты, Айтбай? Слезай с коня. Откуда?
     - Из аила. Был я там по  делам.  Просили  передать  тебе:  Чоро  тяжело
болен. Сказали, чтобы ты приехал.
     "Опять  этот  Чоро!"  Вспыхнула  угасшая  было  обида.  Видеть  его  не
хотелось.
     - А что я, доктор? Он всегда болеет. У меня тут и  без  него  забот  по
горло. Погода вон портится.
     - Ну, дело твое, Танаке, поедешь не поедешь, сам знаешь. А  я  передал,
что просили. До свидания. Мне пора, ночь скоро.
     Айтбай тронул лошадь, но затем придержал.
     - Ты подумай все же, Танаке. Плохо ему. Сына вызвали с  учебы.  Поехали
встречать на станцию.
     - Спасибо, что передал. Но я не поеду.
     - Поедет, - застыдилась Джайдар. - Не беспокойтесь, поедет он.
     Танабай промолчал, а когда Айтбай выехал со двора, сказал жене зло:
     - Ты брось эту привычку отвечать  за  меня.  Я  сам  знаю.  Сказал,  не
поеду - значит, не поеду.
     - Подумай, что ты говоришь, Танабай!
     - Мне нечего думать. Хватит. Додумался до того, что выгнали из  партии.
Нет у меня никого. И я если  заболею,  пусть  никто  не  приезжает.  Подохну
один! - Он махнул в сердцах рукой и пошел в кошару.
     Но покоя на  душе  не  было.  Принимая  роды  у  маток,  таская  ягнят,
устраивая их в углу, цыкая на орущих  овец,  расталкивая  их,  чертыхался  и
бурчал:
     - Давно бы ушел, не страдал  бы  так.  Всю  жизнь  болеет,  стонет,  за
сердце хватается, а сам с седла не слазит. Тоже мне начальник.  Видеть  тебя
не желаю после этого. Обижайся не обижайся, а я тоже в обиде. И  никому  нет
дела...
     На дворе стояла ночь. Снег стал сыпать понемногу, и тишина вокруг  была
такая чуткая, что слышно было даже, как с шорохом  падали  на  землю  редкие
снежинки.
     Танабай не шел в юрту, избегал разговора с женой, и она  не  приходила.
"Ну и сиди, - думал он. - А  поехать  меня  не  заставишь.  Мне  теперь  все
безразлично. Мы с Чоро чужие люди. У него своя дорога,  у  меня  своя.  Были
друзьями, а теперь не то. А если я друг его, то где он был раньше? Нет,  мне
теперь все безразлично..."
     Джайдар  все  же  пришла.  Принесла  ему  плащ,  сапоги  новые,  кушак,
рукавицы, шапку, которую он надевал при выездах.
     - Одевайся, - сказала она.
     - Напрасно стараешься. Я никуда не поеду.
     - Не теряй  времени.  Может  случиться,  что  потом  всю  жизнь  будешь
жалеть.
     - Ничего я не буду жалеть. И ничего с ним не  случится.  Отлежится.  Не
первый раз.
     - Танабай, никогда я тебя ни о чем не просила. А  сейчас  прошу.  Отдай
мне свою обиду, отдай мне свое горе. Поезжай. Будь человеком.
     - Нет. - Танабай упрямо мотнул головой. -  Не  поеду.  Мне  теперь  все
безразлично. Ты думаешь о приличии, о долге. Что люди  скажут?  А  я  теперь
знать ничего не хочу.
     - Одумайся, Танабай. Я пойду пока присмотрю за огнем, как бы  не  упали
угли на кошму.
     Она ушла, оставив его одежду, но он не тронулся с места. Сидел в  углу,
не мог переломить себя, не мог забыть тех слов, которые он говорил  Чоро.  А
теперь: "Здравствуйте, проведать явился, как здоровье? Не  помочь  ли  чем?"
Нет, не сможет он так, не в его это правилах.
     Джайдар вернулась.
     - Ты еще не оделся?
     - Не надоедай. Сказал: не поеду...
     - Встань! - гневно вскрикнула она. И он, к удивлению своему,  встал  по
ее приказу, как солдат. Она шагнула к нему, глядя  в  тусклом  свете  фонаря
исстрадавшимися, возмущенными глазами. - Если ты  не  мужчина,  если  ты  не
человек, если ты баба слюнявая, то я поеду за  тебя,  а  ты  оставайся  нюни
разводи! Я поеду сейчас же. Иди седлай немедленно коня!
     И он, повинуясь ей, пошел седлать лошадь. На дворе порошил снег.  Тьма,
казалось, кружилась  вокруг  бесшумной,  медленной  каруселью,  как  вода  в
глубокой заводи. Горы не различишь - темно. "Вот  еще  наказание!  Куда  она
теперь одна среди ночи? - думал  он,  набрасывая  впотьмах  седло.  -  И  не
отговоришь. Нет. Не откажется. Убей, не откажется. А если собьется  с  пути?
Ну, пусть пеняет на себя..."
     Седлал Танабай коня, и самому  стыдно  становилось:  "Зверь  я,  больше
никто. Одурел от обиды. Выставляю ее напоказ, - смотри, какой я  несчастный,
как мне плохо. И жену извел. А она-то при чем? За что ее терзаю?  Не  видать
мне добра. Никудышный я человек. Зверь, и только".
     Заколебался Танабай. Нелегко было  отступиться  от  своих  слов.  Пошел
назад набычившись, опустив глаза.
     - Оседлал?
     - Да.
     - Ну так собирайся. - И Джайдар подала ему плащ.
     Танабай молча  стал  одеваться,  радуясь,  что  жена  первая  пошла  на
мировую. И все же для вида покуражился:
     - А может, с утра поеду?
     - Нет, отправляйся сейчас. Будет поздно.
     Ночь кружилась в горах тихой заводью. Плавно и  мягко  оседали  большие
хлопья последнего весеннего снега. Один среди темных  склонов  ехал  Танабай
на зов отвергнутого им друга. Снег налипал на голову, на плечи, на бороду  и
руки. Танабай сидел в седле неподвижно,  не  отряхивая  его.  Так  ему  было
лучше думать. Думал он о Чоро, обо всем том, что связывало их  долгие  годы,
когда Чоро учил его грамоте, когда они вступали в  комсомол,  а  потом  и  в
партию. Вспомнил, как они работали вместе  на  стройке  канала  и  как  Чоро
первый  принес  ему  газету  с  заметкой  о  нем  и  с  фотографией,  первый
поздравил, пожал руку.
     Смягчался душой Танабай, оттаивал, и  его  охватывало  щемящее  чувство
беспокойства: "Как он там? А может, и правда ему очень плохо? А то зачем  бы
вызывать сына? Или сказать хочет что? Посоветоваться?.."
     Уже светало. Снег все так же кружил.  Танабай  заторопил  коня,  погнал
рысью. Скоро за теми вон буграми, в низине - аил. Как там Чоро? Быстрее бы.
     И вдруг в тишине утра донесся смутный, далекий голос со  стороны  аила.
Всплеснул чей-то крик и оборвался, замер.  Танабай  осадил  коня,  подставил
ухо по ветру. Нет, ничего не слышно. Наверное, это так показалось.
     Конь вынес Танабая на бугор. Внизу перед ним среди  белых,  заснеженных
огородов, среди голых садов лежали улицы аила, еще безлюдные  в  эту  раннюю
пору. Нигде никого. И только у одного двора толпилась черная куча народа,  у
деревьев стояли оседланные лошади. Это  был  двор  Чоро.  Почему  так  много
собралось там люда? Что случилось? Неужели...
     Приподнявшись на  стременах,  Танабай  судорожно  глотнул  колючий  ком
холодного воздуха и замер, и сейчас же  погнал  коня  вниз  по  дороге.  "Не
может быть! Как же так? Не может быть!" На душе у него  стало  так  скверно,
словно бы он  был  виновен  в  том,  что  там,  наверное,  случилось.  Чоро,
единственный его друг, просил приехать на последнее  свидание  перед  вечной
разлукой, а он артачился, упрямствовал, тешил  свою  обиду.  Да  кто  же  он
после этого? Почему жена не плюнула ему в глаза? Что  может  быть  на  свете
уважительнее последней просьбы умирающего человека?
     Опять перед Танабаем встала та дорога в степи, на  которой  догнал  его
на иноходце Чоро. Что он ему тогда ответил? Да  разве  можно  простить  себе
это?
     Как в бреду, ехал Танабай  по  снежной  улице,  сгибаясь  под  тяжестью
своей вины и стыда, и вдруг увидел впереди, за двором Чоро,  большую  группу
конных.  Они  приближались  молчаливой  кучей  и  вдруг  все  разом   громко
заголосили в один голос, раскачиваясь в седлах:
     - Ойбай, баурымай! Ойбайай, баурым!*
     ______________
     * Ойбайай, баурымай! - траурный крик, оплакивание умершего.

     "Казахи приехали", - догадался Танабай и понял, что  надеяться  уже  не
на что. Соседние казахи, прибывшие из-за реки, оплакивали Чоро,  как  брата,
как соседа, как человека, близкого им и известного во всей округе.  "Спасибо
вам, братья, - подумал в ту минуту Танабай. - От дедов и отцов -  в  беде  и
горестях вместе, на свадьбах и скачках вместе.  Плачьте,  плачьте  вместе  с
нами!"
     И сам вслед за ними огласил утренний аил истошным, надсадным криком:
     - Чоро-о-о! Чоро-о-о! Чоро-о-о!
     Он рысил на коне, свисая с седла то на левую, то на правую  сторону,  и
рыдал по своему ушедшему из этого мира другу.
     Вот уже двор, вот стоит возле дома Гульсары в траурной попоне.  Оседает
снег на него и тает. Остался иноходец  без  хозяина.  Стоять  ему  с  пустым
седлом.
     Танабай припадает к гриве коня, подымается и снова припадает. Вокруг  -
едва различимые, как в тумане, лица людей, плач. Он не  слышал,  как  кто-то
сказал:
     - Снимите Танабая с седла. Подведите к сыну Чоро.
     Несколько пар рук протянулись к нему, помогли  слезть  с  коня,  повели
его под руки через толпу.
     - Прости меня, Чоро, прости! - плакал Танабай.
     Во дворе лицом к стене  дома  стоял  сын  Чоро,  студент  Самансур.  Он
повернулся к Танабаю в слезах, они обнялись, плача.
     - Нет твоего отца,  нет  моего  Чоро!  Прости  меня,  Чоро,  прости!  -
захлебываясь, рыдал Танабай.
     Потом их развели. И тут Танабай увидел рядом с собой среди  женщин  ее,
Бюбюжан. Она смотрела на него  и  молча  лила  слезы.  Танабай  зарыдал  еще
сильнее.
     Плакал за все, за все утраты, за Чоро, за вину свою перед ним,  за  то,
что не мог вернуть назад те слова, которые бросил ему по дороге,  плакал  за
нее, что стояла теперь рядом, как чужая, за ту любовь, за ту грозовую  ночь,
за то, что оставалась она одинокой, и за то, что старела она уже, плакал  за
иноходца своего Гульсары, стоящего в траурной попоне, за обиды свои и  муки,
за все то, что было не выплакано.
     - Прости меня, Чоро, прости! - повторял он. И тем самым как  бы  просил
прощения у нее.
     Ему хотелось, чтобы Бюбюжан подошла и утешила  его,  чтобы  она  утерла
ему слезы, но она не подходила. Она стояла и плакала.
     Утешали его другие:
     - Довольно, Танабай. Слезами не поможешь, успокойся.
     И от этого ему было еще горше и больнее.


22

     Хоронили Чоро после полудня.  Мутный  диск  солнца  бледно  просвечивал
сквозь блеклые слои неподвижных  туч.  Все  еще  плавали  в  воздухе  мягкие
влажные хлопья снега.  По  белому  полю  черной  молчаливой  рекой  тянулась
похоронная процессия. Эта река словно бы возникла здесь  внезапно  и  словно
бы впервые прокладывала себе русло. Впереди на машине с  откинутыми  бортами
везли усопшего Чоро, туго и глухо запеленатого в белую  погребальную  кошму.
Возле сидели жена,  дети,  родственники.  Все  другие  следовали  верхом  на
лошадях. Двое шли за машиной пешком - сын  Самансур  и  Танабай,  ведший  на
поводу коня покойного друга, иноходца Гульсары, с пустым седлом.
     Дорога за околицей была  в  мягком  ровном  снегу.  Широкой  и  темной,
изрытой копытами коней полосой следовала она затем по пятам  пр