, к аламан-байге,  когда  будет  дано  разрешение  на
вольную схватку:  кто  ловок  и  скор,  тот  и  утащит  козла  в  свой  аил.
Аламан-байгу ждали все, ибо это апофеоз состязания, к тому же любой  всадник
имеет право принять в ней участие. Каждому хотелось попытать свое счастье.
     А майское солнце тем  временем  тяжело  оседало  на  дальней  казахской
стороне. Оно было  как  желток,  выпуклое  и  густое.  На  него  можно  было
смотреть не щурясь.
     До  самого  вечера  носились  киргизы  и  казахи,   свисая   с   седел,
подхватывая на скаку тушу  козла,  вырывая  ее  друг  у  друга,  сбиваясь  в
гомонящую кучу и вновь рассыпаясь с криками по полю.
     И лишь когда побежали по степи длинные пестрые тени, старики  разрешили
наконец аламан-байгу. Козел был брошен в круг. "Аламан!.."
     Со  всех  сторон  кинулись  к  нему   всадники,   столпились,   пытаясь
подхватить тушу с земли. Но в давке сделать это было не так-то просто.  Кони
ошалело крутились, кусались, ощерив зубы. Гульсары изнывал  в  этой  свалке,
ему бы на простор, но Танабаю все никак не  удавалось  завладеть  козлом.  И
вдруг раздался пронзительный  голос:  "Держи-и,  казахи  взяли!"  Из  конной
круговерти  вырвался  молодой  казах  в  разодранной  гимнастерке  на  карем
озверевшем жеребце. Он кинулся прочь, подтягивая под ногу, под стремя,  тушу
козла.
     - Держи-и! Это карий! - закричали все, бросаясь  в  погоню.  -  Скорей,
Танабай, только ты можешь догнать!
     С болтающимся под стременем козлом казах на карем жеребце уходил  прямо
туда, где алело закатное солнце. Казалось, еще немного - и он влетит  в  это
пламенеющее солнце и растает там красным дымом.
     Гульсары не понимал, зачем Танабай сдерживает его.  Но  тот  знал,  что
надо дать казахскому джигиту оторваться от  лавины  преследующих  всадников,
уйти подальше от толпы спешивших к  нему  на  помощь  сородичей.  Стоило  им
окружить карего скачущим  заслоном,  и  тогда  никакими  силами  не  вырвать
упущенную добычу. Только в единоборстве можно было рассчитывать на  какой-то
успех.
     Выждав нужное время, Танабай припустил иноходца во весь  мах.  Гульсары
приник к набегающей на солнце земле, и топот и  голоса  позади  сразу  стали
отставать, удаляться, а расстояние до карего жеребца сокращаться. Тот шел  с
тяжелым грузом, и  настигнуть  его  было  не  так  трудно.  Танабай  выводил
иноходца по правую сторону карего.  Туша  козла  висела,  зажатая  под  ногу
всадника, на правом боку коня. Вот уже стали равняться.  Танабай  наклонился
с седла, чтобы ухватить козла за ногу и перетянуть  его  к  себе.  Но  казах
ловко перекинул добычу с правой стороны на левую. А кони мчались все так  же
прямо к солнцу. Теперь Танабаю надо  было  приотстать  и  снова  настигнуть,
чтобы зайти с левой стороны. Трудно было отрывать  иноходца  от  карего,  но
все же удалось  проделать  и  этот  маневр.  И  опять  казах  в  разодранной
гимнастерке успел перекинуть козла на другую сторону.
     - Молодец! - азартно закричал Танабай.
     А кони неслись все так же прямо к солнцу.
     Больше рисковать было нельзя. Танабай прижал иноходца почти вплотную  к
карему жеребцу и упал грудью на луку седла соседа. Тот  пытался  отделиться,
но Танабай не отпускал. Резвость и гибкость  иноходца  позволяли  ему  почти
лежать на шее карего жеребца. Так он дотянулся до туши козла и  стал  тащить
ее к себе. Ему было сподручно действовать с правой стороны, к  тому  же  обе
руки  его  были  свободны.  Вот  ему  уже  удалось  перетянуть  козла  почти
наполовину.
     - Держись теперь, брат казах! - прокричал Танабай.
     - Врешь, сосед, не отдам! - ответил тот.
     И началась схватка на бешеном скаку.  Сцепившись,  как  орлы  на  одной
добыче, они орали благим матом,  хрипели  и  рычали  по-звериному,  устрашая
друг друга, руки их  сплетались,  из-под  ногтей  сочилась  кровь.  А  кони,
соединенные единоборством всадников, мчались в  злобе,  торопясь  настигнуть
багровое солнце.
     Да  будут  благословенны  предки,  оставившие  нам  эти  мужские   игры
бесстрашных!
     Туша козла была теперь  между  ними,  они  держали  ее  на  весу  между
скачущими конями. Приближалась развязка. Молча, сцепив  зубы,  напрягая  все
свои силы, перетягивали тушу, каждый старался зажать  ее  под  ногу,  с  тем
чтобы потом оторваться и уйти в сторону. Казах был силен. Руки у  него  были
крупные, жилистые, к тому же он  был  гораздо  моложе  Танабая.  Но  опыт  -
великое дело. Танабай  неожиданно  высвободил  правую  ногу  из  стремени  и
уперся ею в бок карего жеребца. Подтягивая козла  к  себе,  он  одновременно
отталкивал ногой коня соперника, и пальцы того медленно разжались.
     - Держись! - успел предупредить его побежденный.
     От резкого  толчка  Танабай  едва  не  вылетел  из  седла.  Но  все  же
удержался. Ликующий вопль вырвался  из  его  груди.  И,  круто  разворачивая
иноходца, он бросился убегать,  зажимая  под  стременем  добытый  в  честном
поединке трофей. А навстречу уже летела орда орущих всадников:
     - Гульсары! Гульсары взял!
     Казахи большой группой бросились наперехват.
     - Ойбай, лови, держи Танабая!
     Теперь главное было избежать перехвата и чтобы свои  аильчане  поскорей
окружили его заслоном.
     Танабай  снова  круто  развернул   иноходца,   уходя   в   сторону   от
перехватчиков. "Спасибо, Гульсары, спасибо,  родной,  умница!"  -  про  себя
благодарил он иноходца, когда тот,  улавливая  малейшие  наклоны  его  тела,
увертывался от погони, кидаясь то в одну, то в другую сторону.
     Почти припадая к земле, иноходец  вышел  из  трудного  виража  и  пошел
напрямую.  Тут  подскочили  аильчане  Танабая,  пристроились  по   сторонам,
закрыли его с тыла и все вместе,  плотной  кучей  бросились  наутек.  Однако
погоня  снова  вышла  наперерез.  Опять  пришлось  разворачиваться  и  опять
уходить. Как стаи быстрокрылых птиц, падающих на  лету  с  крыла  на  крыло,
носились по широкой степи  убегающие  и  догоняющие  их  орды  всадников.  В
воздухе клубилась пыль, звенели голоса, кто-то падал вместе с конем,  кто-то
летел через голову, кто-то, прихрамывая, догонял  свою  лошадь,  но  все  до
единого были охвачены восторгом и страстью состязания. В  игре  никто  не  в
ответе. У риска и бесстрашия одна мать...


     Солнце смотрело уже одним краешком, смеркалось, а аламан-байга все  еще
катилась в синей прохладе вечера,  содрогая  землю  конскими  копытами.  Уже
никто не  кричал,  уже  никто  никого  не  преследовал,  но  все  продолжали
скакать,  увлеченные  страстью  движения.  Растянувшаяся  по  фронту  лавина
перекатывалась темной волной с  пригорья  на  пригорье  во  власти  ритма  и
музыки бега. Не оттого ли были сосредоточенны и  молчаливы  лица  всадников,
не это ли породило рокочущие звуки казахской домбры и киргизского комуза!..
     Уже приближались  к  реке.  Она  тускло  блеснула  впереди  за  темными
зарослями. Оставалось еще немного. За рекой - игре конец, там  аил.  Танабай
и окружение его все еще неслись слитной кучей. Гульсары шел в середине,  как
главный корабль, под охраной.
     Но он уже устал, очень устал - слишком трудный выдался  день.  Иноходец
выбился из сил. Двое джигитов, скакавших по бокам, тянули его под уздцы,  не
давали упасть. Остальные прикрывали Танабая с  тыла  и  по  сторонам.  А  он
лежал грудью на туше  козла,  переброшенной  перед  седлом.  Голова  Танабая
моталась, он едва держался в седле.  Не  будь  сейчас  сопровождающих  рядом
всадников, ни он сам, ни его иноходец уже не в состоянии были бы  двигаться.
Так, наверное, убегали прежде с добычей, так, наверное, спасали и  от  плена
раненого батыра...
     Вот и река, вот луг,  широкий  галечный  брод.  Пока  он  еще  виден  в
темноте.
     Всадники с ходу бросились в воду. Закипела,  взбурлилась  река.  Сквозь
тучи брызг и оглушающее клацанье подков джигиты протащили  иноходца  на  тот
берег. Все! Победа!
     Кто-то снял тушу козла с седла Танабая и поскакал в аил.
     Казахи остались на той стороне.
     - Спасибо вам за игру! - крикнули им киргизы.
     - Будьте здоровы! Встретимся теперь осенью! - ответили те  и  повернули
коней назад.


     Было уже совсем темно. Танабай сидел в  гостях,  а  иноходец  вместе  с
другими  лошадьми  стоял  во  дворе  на  привязи.  Никогда  так  не  уставал
Гульсары, разве только в первый день объездки. Но тогда он  был  лозинкой  в
сравнении с тем, каким стал сейчас. В доме шла речь о нем.
     - Выпьем, Танабай, за Гульсары: если бы не он, не  видать  нам  сегодня
победы.
     - Да, карий жеребец могуч был, как лев.  И  парень  тот  силен.  Далеко
пойдет он у них.
     - Это верно. А у меня и сейчас перед глазами, как  Гульсары  уходит  от
перехвата, прямо стелется по земле травой. Дух захватывает глядя.
     - Что и говорить. В прежние времена батырам бы на нем в  набег  ходить.
Не конь, а дулдул!*
     ______________
     * Дулдул - сказочный скакун.

     - Танабай, ты когда собираешься пустить его к кобылам?
     - Да он и сейчас уже гоняется, но пока рано. А к  следующей  весне  как
раз будет впору. С осени отпущу гулять, чтобы тело набрал...
     Захмелевшие люди долго еще сидели, перебирая  подробности  аламан-байги
и достоинства иноходца, а он стоял  во  дворе,  просыхая  от  пота  и  грызя
удила. Ему предстояла голодная выстойка до рассвета. Но не голод мучил  его.
Ломило в плечах, ноги были будто не свои, копыта горели от жара, а в  голове
все еще стоял гул аламан-байги. Все  еще  мерещились  ему  крики  и  погоня.
Время от времени он вздрагивал и, всхрапывая, навострял уши. Очень  хотелось
поваляться по траве, встряхнуться и побродить среди  лошадей  на  выпасе.  А
хозяин задерживался.
     Вскоре он, однако, вышел, слегка покачиваясь в темноте. От  него  несло
каким-то резким, жгучим запахом. С  ним  такое  случалось  изредка.  Пройдет
год - и иноходцу придется иметь дело  с  человеком,  от  которого  постоянно
будет разить этим запахом. И он возненавидит того человека  и  этот  мерзкий
запах.
     Танабай подошел к иноходцу, потрепал  его  по  холке,  сунул  руку  под
потник:
     - Остыл немного? Устал? Я тоже чертовски устал.  А  ты  не  косись,  ну
выпил, так в твою же честь. Праздник. Да и то малость. Я свое знаю,  ты  это
учти. И на фронте знал меру. Брось, Гульсары,  не  косись.  Уедем  сейчас  в
табун, отдохнем...
     Хозяин подтянул подпруги, поговорил  с  другими  людьми,  вышедшими  из
дома, все сели по лошадям и разъехались.
     Танабай ехал по уснувшим улицам аила. Тихо  было  кругом.  Окна  темны.
Чуть слышно тарахтел трактор на поле. Луна уже стояла над  горами,  в  садах
белели цветущие яблони, где-то заливался соловей. Почему-то он был  один  на
весь аил. Он пел, прислушиваясь к себе, умолкал  и  затем  снова  принимался
щелкать и свистать.
     Танабай придержал иноходца.
     - Красота какая! - сказал он  вслух.  -  А  тихо  как!  Только  соловей
заливается. Ты понимаешь, Гульсары, а? Где тебе... Тебе в табун, а я...
     Они миновали кузницу, и отсюда надо было выехать  по  крайней  улице  к
реке, а там - в табуны. Но хозяин почему-то потянул  в  другую  сторону.  Он
поехал по средней улице, в конце ее остановился возле  двора,  где  жила  та
женщина. Выбежала собачонка, которая часто  бегала  с  девочкой,  полаяла  и
умолкла, виляя хвостом.  Хозяин  молчал  в  седле,  о  чем-то  думал,  потом
вздохнул и нерешительно тронул поводья.
     Иноходец пошел дальше. Танабай свернул вниз к реке и, выйдя на  дорогу,
заторопил коня. Гульсары и сам хотел побыстрей добраться до стойбища.  Пошли
лугом. Вот  и  река,  заклацали  подковы  по  берегу.  Вода  была  холодная,
гремучая. И вдруг на середине брода, резко  натянув  поводья,  хозяин  круто
потянул назад. Гульсары мотнул головой, думая, что хозяин ошибся. Не  должны
они были возвращаться  назад.  Сколько  можно  ездить?  Но  в  ответ  хозяин
стегнул его камчой по боку. Гульсары не любил, когда его  били.  Раздраженно
грызя удила, он нехотя подчинился и повернул назад. Снова через  луг,  снова
по дороге, снова к тому двору.
     У дома хозяин опять заерзал в седле, задергал удила то туда,  то  сюда,
не поймешь, чего он хочет. Остановились у ворот.  Впрочем,  самих  ворот  не
было. От них  остались  только  одни  покосившиеся  столбы.  Опять  выбежала
собачонка, полаяла и умолкла, виляя хвостом. В доме было тихо и темно.
     Танабай слез с седла, пошел по  двору,  ведя  на  поводу  иноходца,  и,
приблизившись к окну, застучал пальцем по стеклу.
     - Кто там? - раздался изнутри голос.
     - Это я, Бюбюжан, открой. Слышишь, это я!
     В доме вспыхнул огонек, и окна тускло засветились.
     - Ты чего? Откуда так поздно? - Бюбюжан появилась в дверях. Она была  в
белом платье с расстегнутым воротом и темными волосами  на  плечах.  От  нее
пахнуло теплым запахом тела и тем диковинным запахом незнакомой травы.
     - Ты  извини,  -  негромко  проговорил  Танабай,  -  с  аламана  поздно
прискакали. Устал. А конь совсем заморился. Его на выстойку надо,  а  табуны
далековато, сама знаешь.
     Бюбюжан помолчала.
     Глаза ее вспыхнули и  погасли,  как  камни  на  дне  освещенного  луной
водопоя. Иноходец ждал, что она подойдет и погладит его по шее,  но  она  не
сделала этого.
     - Холодно, - передернула Бюбюжан плечами.  -  Ну  что  стоишь?  Заходи,
коли так. Эх ты, придумал, - тихо засмеялась она. - Я и сама  извелась  вся,
пока ты тут топтался на коне. Как мальчишка.
     - Я сейчас. Коня поставлю.
     - Ставь вон там в углу у дувала.
     Никогда так не дрожали руки хозяина. Он спешил, вынимая удила, и  долго
возился с подпругами: одну приослабил, а другую так и забыл.
     Он ушел вместе с ней, и свет в окнах вскоре погас.
     Непривычно было иноходцу стоять на незнакомом дворе.
     Луна светила в полную силу. Поднимая глаза над дувалом, Гульсары  видел
вздымающиеся в выси ночные  горы,  облитые  молочно-голубым  сиянием.  Чутко
перебирая ушами, он прислушивался. Журчала вода в арыке. Вдали  тарахтел  на
поле все тот же трактор, и пел в садах все тот же одинокий соловей.
     С веток соседней яблони  падали  белые  лепестки,  бесшумно  оседая  на
голову и гриву коня.
     Ночь светлела. Иноходец стоял и переминался, перекладывая тяжесть  тела
с одной ноги на другую, стоял и терпеливо ждал хозяина. Не знал он, что  еще
не раз придется стоять ему здесь, коротая ночь до утра.
     Танабай вышел на рассвете, стал взнуздывать  Гульсары  теплыми  руками.
Теперь и его руки пахли тем диковинным запахом незнакомой травы.
     Бюбюжан вышла проводить Танабая. Приникла к нему, и  он  долго  целовал
ее.
     - Исколол усами, - прошептала она. - Торопись, смотри,  как  светло.  -
Она повернулась, чтобы уйти.
     - Бюбю,  поди  сюда,  -  позвал  Танабай.  -  Слышишь,   погладь   его,
поласкай, - кивнул он на иноходца. - Ты уж не обижай нас!
     - Ох, я и забыла, - засмеялась она. - Смотри, да он  весь  в  яблоневом
цвету.  -  И,  приговаривая  ласковые  слова,  стала  гладить  коня   своими
удивительными руками, упругими и чуткими,  как  губы  той  маленькой  гнедой
кобылицы со звездой на лбу.
     За рекой хозяин  запел.  Хорошо  было  идти  под  его  песню,  и  очень
хотелось быстрей добраться к табунам на выпас.
     Повезло Танабаю в эти майские ночи. Как раз  пришел  его  черед  ночной
пастьбы. И у иноходца начался какой-то ночной образ жизни.  Днем  он  пасся,
отдыхал, ночью, отогнав табун в лощину, хозяин мчался на нем опять туда  же,
к тому двору. На рассвете, еще затемно, снова мчались  они,  как  конокрады,
по неприметным степным тропам к лошадям, оставшимся в лощине.  Здесь  хозяин
сгонял табун, пересчитывал лошадей и наконец успокаивался. Туго  приходилось
иноходцу. Хозяин спешил в оба конца, и туда и обратно, а бегать по ночам  по
бездорожью не так-то легко. Но так хотел хозяин.
     Гульсары хотелось другого. Если бы его воля, он вообще не отлучался  бы
из табуна. В нем зрел самец. Пока еще он уживался с косячным жеребцом, но  с
каждым днем все чаще сталкивались они, обхаживая одну и ту  же  кобылу.  Все
чаще, выгибая шею и  подняв  хвост  трубой,  красовался  он  перед  табуном.
Заливисто ржал, горячился, покусывая кобыл  за  бедра.  А  тем,  видно,  это
нравилось, они льнули к нему, вызывая ревность косячного  жеребца.  Иноходцу
крепко перепадало - жеребец был старым и  свирепым  драчуном.  Однако  лучше
было волноваться и бегать от косячного, чем стоять всю ночь во дворе.  Здесь
он тосковал  по  кобылам.  Долго  топтался,  бил  копытами  и  только  потом
смирялся. Кто знает, сколько бы длились эти ночные поездки, если бы  не  тот
случай...
     В ту ночь  иноходец  привычно  стоял  во  дворе,  тоскуя  по  табуну  в
ожидании хозяина, и уже  начал  подремывать.  Поводья  уздечки  были  высоко
подвязаны к балке под стреху крыши.  Это  не  позволяло  лечь:  всякий  раз,
когда голова его клонилась, удила врезались в мякоть рта. И все-таки  тянуло
уснуть. Тяжесть какая-то стояла в воздухе, тучи темнили небо.
     Уже  сквозь  дрему,  сквозь  полусон  Гульсары   услышал   вдруг,   как
закачались и зашумели деревья, точно бы  кто-то  налетел  внезапно  и  начал
трепать их и валить. Ветер  захлестал  по  двору,  покатил,  брякая,  пустой
подойник, сорвал и умчал с веревки белье. Собачонка  заскулила,  заметалась,
не зная, куда приткнуться.  Иноходец  сердито  всхрапнул,  замер,  наставляя
уши. Вскинув голову над  дувалом,  он  пристально  смотрел  в  подозрительно
накипавшую мглу - туда, в сторону степи, откуда приближалось с гулом  что-то
грозное. И  в  следующее  мгновение  ночь  затрещала,  как  поваленный  лес,
прогрохотал гром, молнии располосовали тучи. Хлынул крутой  дождь.  Иноходец
рванулся с привязи, как от удара бича, и отчаянно заржал от страха  за  свой
табун. В нем пробудился извечный инстинкт защиты своего рода  от  опасности.
Инстинкт звал его туда, на помощь.  И,  обезумев,  он  поднял  мятеж  против
узды, против удил, против волосяного чум-бура, против всего, что так  крепко
держало его здесь. Он стал метаться, рыть землю  копытами  и  не  переставая
ржал в надежде услышать ответные крики табуна. Но  только  буря  свистела  и
выла. Ах, если бы ему удалось тогда сорваться с привязи!..
     Хозяин выскочил в белой нательной рубашке, за ним  -  женщина,  тоже  в
белом. Они вмиг потемнели под  дождем.  По  их  мокрым  лицам  и  испуганным
глазам мазнул синий всполох, выхватывая из черноты часть  дома  с  хлопающей
на ветру дверью.
     - Стой! Стой! - заорал на коня Танабай, намереваясь  отвязать  его.  Но
тот уже не признавал  его.  Иноходец  кинулся  на  хозяина  зверем,  обрушил
копытами дувал и все рвался и рвался с привязи. Танабай  подкрался  к  нему,
прижимаясь к стене, бросился вперед, закрывая  голову  руками,  и  повис  на
уздечке.
     - Скорее отвязывай! - крикнул он женщине.
     Та едва успела отвязать чумбур, как иноходец, дыбясь,  потащил  Танабая
по двору.
     - Камчу скорей!
     Бюбюжан за плеткой.
     - Стой, стой, убью! - кричал Танабай, остервенело хлеща коня камчой  по
морде. Ему надо было сесть в седло, ему надо было сейчас быть в табуне.  Что
там? Куда угнал ураган лошадей?
     Но и иноходцу тоже надо было в  табун.  Немедленно,  сию  же  минуту  -
туда, куда звала его в грозный час могучая власть инстинкта. Потому он  ржал
и взмывал на дыбы, потому он рвался отсюда. А  дождь  лил  сплошной  стеной,
гроза бушевала, сотрясая грохотом мятущуюся во вспышках ночь.
     - Держи! - приказал Танабай Бюбюжан и, когда та схватилась за  уздечку,
прыгнул в седло. Он еще не успел сесть, только уцепился  за  гриву  коня,  а
Гульсары уже ринулся со двора, сшибив и проволочив женщину по луже.
     Не подчиняясь уже ни удилам,  ни  плети,  ни  голосу,  Гульсары  мчался
сквозь буревую  ночь,  сквозь  секущий  ливень,  угадывая  путь  одним  лишь
чутьем. Он  пронес  безвластн