к они
украшали газету, эти мастерски, не по-газетному написанные фельетоны!
     Расскажу про одно мое посещение  Ильфа в этой квартире. Мы возвращались
с ним за два дня до этого с одного собрания. Ильф сказал:
     -- Приходите ко мне послезавтра.
     Я ответил  ему, что  приду  в том случае, если  не  выеду  в какую-либо
командировку, которые  случались  тогда  у меня  часто. Обязательства, таким
образом, никто на себя не брал. И когда  я пришел в Нащокинский  переулок  к
восьми  часам вечера и не застал  Ильфа дома,  это  меня не обидело, даже не
обескуражило. Жена  Ильфа объяснила мне: его зазвали к  одному значительному
лицу. У значительного  лица было  нечто  вроде салона. Приглашались  в  этот
салон люди знаменитые.
     Когда  мы  разговаривали  с женой Ильфа, Марией  Николаевной,  зазвонил
телефон.
     -- Да,  он  пришел. Только что,  --  сказала  она.  И Мария  Николаевна
обратилась ко мне:
     -- Это звонил Иля. Он  просит  вас подождать. Не позже чем через десять
минут он будет дома.
     Что  делалось там, в салоне значительного лица! Мне рассказывали потом,
как  и  хозяева и гости всячески упрашивали Ильфа остаться.  У значительного
лица как раз усаживались за стол.
     --  Придет к  вам  в  другой раз,  --  уговаривали  там Ильфа.  --  Эка
невидаль!
     Уговаривали,  пока  он  звонил,  пока  одевался  и  прощался. Жалели  и
огорчались. И поносили некстати забредшего  к нему гостя,  который нахальным
образом лишил  их  удовольствия  послушать  остроумного  собеседника,  редко
выезжавшего в те дни из дома.
     Ильф возвратился домой даже раньше, чем через десять минут. Чай, в меру
спиртного  и  беседа  до полуночи.  Он  восхищался  безвестными монтажерами,
поставившими вдруг  "гениальный фильм". Это говорилось  им  о  "Чапаеве". Он
читал  в  те  дни  роман  Юрия  Германа "Наши  знакомые".  Роман  понравился
описанием  простых  человеческих  судеб.   Понравились  также  Ильфу  романы
Сергеева-Ценского "Зауряд-полк" и "Массы,  машины, стихии". Он рассказал мне
в  тот  вечер  об  одном  мошеннике, жившем  в том  же кооперативном доме  и
считавшемся  литератором. Ильф присутствовал при следующем  разговоре  этого
проходимца с директором издательства:
     -- Прошу вас, Григорий Евгеньевич, заключить со мной договор на будущую
мою повесть.
     --  Ни  настоящая, ни  будущая  ваша повесть мне не  нужны,  --  сказал
директор  издательства.  --  У нас  трудно  с бумагой. Достали бы нам  лучше
вагона два...
     -- Идет, -- согласился этот автор.
     Говорили  потом,  что  ловкач  действительно "посодействовал", что  два
вагона бумаги были издательством получены.
     Из  шестой своей  квартиры  в  седьмую,  последнюю, Ильф перебирался  с
некоторой таинственностью. Дом в  Лаврушинском готов,  ордер на квартиру  из
трех комнат, да и ключи лежат  в кармане.  Утром можно переезжать. Как будто
все просто? Ничего подобного!
     С вселением  по  ордеру  случались  в  то  время казусы.  Утром  должен
состояться  переезд законных жильцов, а ночью кто-то ворвался захватническим
образом в квартиру. Прокурор задерживает заселение нового дома, возбуждается
дело о незаконном  вселении, принимаются меры. Захватчика  не  так-то просто
выселить. И  накануне  переезда Ильфа  происходит следующее: вечером к  дому
Ильфа в Нащокинском подкатывает взятый напрокат в "Метрополе" "линкольн". По
лестнице взбегает Валентин Катаев. У него тоже в кармане ордер, ключи.
     --  Тащите табуретку,  Иля! --  командует он. --  Надо продежурить  там
ночь. С мебелью!
     И "линкольн" с символической мебелью, с Валентином Катаевым, Петровым и
Ильфом катит в темноте восьмиэтажному дому в Лаврушинском переулке. Законные
владельцы отстояли свою жилищную площадь от захватчиков.
     Переехав в дом на Лаврушинском, Ильф сказал:
     -- Отсюда уже  никуда! Отсюда меня  вынесут. Пророчество?  Нет, имелось
просто в виду, что и  дом хорош, и квартира досталась просторная, и проживет
он  ней много лет. Конечно, его иногда угнетали  мысли о болезни. Но знал же
он   людей  в   своей   среде,  которые  успешно   лечились  от  туберкулеза
десятилетиями.  Деятельный и жизнелюбивый, он пошел в один из последних дней
своей жизни  на литературное собрание  в  Политехнический  музей, где Петров
прочитал с трибуны написанную ими обоими речь, сиживал в кафе. Он  готовился
к поездке на  Дальний  Восток. За несколько дней до его смерти мы были с ним
на  похоронах жены  одного знакомого  литератора. В ожидании  ее кремации мы
бродили  с  Ильфом  среди могил  кладбища  у Донского  монастыря.  Здесь  же
состоялась  через  несколько дней  и  его кремация.  Перебираясь  в  дом  на
Лаврушинском, Ильф шутил, но получилось нечто вроде предвидения.

     А. ЭРЛИХ
     НАЧАЛО ПУТИ
1
     Новый библиотекарь с первых же  дней взялся за пересмотр книжного фонда
и каталогизирование. Он был высок, худ,  на лице его остро выступали  скулы.
Некоторые книги возбуждали в нем  особенный интерес. Прислонившись к полкам,
он надолго застывал, листая страницы.
     В большинстве  случаев это оказывался какой-нибудь  сборник правил  для
железнодорожников разных специальностей --  путейцев,  тяговиков, связистов,
эксплуатационников.  Когда один из нас, недоумевая, спросил, что интересного
можно   найти   в  сухом   перечне  профессиональных  правил,   библиотекарь
простодушно ответил,  что ему  никогда не  приводилось еще видеть эти книги;
новый интересный мир; склад драгоценных сведений.
     Редакция  газеты  "Гудок"   задумала   в   ту  далекую  пору  выпускать
еженедельный  литературно-художественный  журнал.  Для  первого  номера  уже
подобраны были  рассказы,  стихи, очерк.  Не  хватало  фельетона.  Несколько
авторов  написали  по  фельетону,   но  пришлось  забраковать  их   все  без
исключения. В. Катаев объявил тогда:
     -- У меня есть автор. Ручаюсь! Спустя два дня он принес рукопись.
     -- Отличная вещь! Я говорил!
     Фельетон в самом деле оказался очень остроумным и значительным. Фамилия
автора -- короткая и странная -- ничего нам не говорила.
     -- Кто это Ильф?
     -- Библиотекарь.  Наш.  Из Одессы, --  не без гордости пояснил Валентин
Катаев.
     Мы настояли, чтобы редактор подобрал другого работника для библиотеки и
перевел Ильфа в газету, в "обработчики" четвертой полосы.
     Страница,    заполняемая   хлесткими    короткими    письмами   рабочих
корреспондентов, находилась в ведении И. С. Овчинникова, пожилого человека с
детским, старательным почерком. К концу дня  на столе у него скапливалось до
двух десятков коротеньких фельетонов, по пять--десять газетных строк каждый;
веселые,  остроумные,  гневные,  ядовитые,  они  били  по  всем  чинушам  на
транспорте,  по беспечным хозяйственникам, бессердечным, заносчивым, чванным
бюрократам, зловредным  пошлякам, буйствующим хулиганам, по всему грязному и
темному, что мешало или могло помешать нарождавшемуся новому быту.
     Полоса  держала  в  страхе  всех  работников  транспорта.   Тот,   кто,
провинившись, попадал на  четвертую страницу, приобретал печальную и обидную
известность  на долгие времена. Фельетоны запоминались. Они больно кусали  и
крепко жгли.

2
     "Гудок" -- пора нашей молодости. Ильф жил тогда вместе с Олешей в одной
из  комнат  при  редакции, в  Чернышевском  переулке,  в  комнате,  кустарно
приспособленной под жилье.
     Неуютная,  бивуачная была жизнь.  Видимо, не очень любил свое тогдашнее
пристанище  Ильф: по вечерам  он всегда появлялся  в "ночной  редакции"  при
типографии, где дежурил кто-нибудь из редакционных работников  и выпускающий
готовил макеты верстки. Ильф  пристраивался в укромном месте с рукописью или
книгой.
     Интересующимся он охотно показывал  занимавшие  его  книги; очень часто
содержание их могло показаться неожиданным и интерес  к ним -- необъяснимым.
Справочники,  мемуары  министров,  старые  иллюстрированные  журналы  времен
англо-бурской войны  или Севастопольской кампании --  все представлялось ему
интересным, всюду он умел находить крупицы полезных сведений.
     Если  же кто-нибудь хотел  проникнуть в тайну  его собственных записей,
он, конфузясь, мял и прятал исписанную бумагу; знакомый  каждому автору стыд
за несовершенство, слабость  и непременную наивность  первых  опытов обдавал
жаром и краской его щеки.
     Никому не  известны его  ранние работы.  Только немногим  его  одесским
товарищам привелось  услышать  в 19-м  или  20-м  году юношеские выступления
Ильфа  в  литературном  кафе,  у  входа в  которое рукописная афиша  обещала
посетителям "один бокал оршада и много стихов".
     Худенький  юноша  в  пенсне, волнуясь, декламировал там  свои  стихи  в
прозе, многозначительные, но непонятные, стихи возвышенного, декламационного
строя, тронутые нарочитой таинственностью и даже мистикой.
     Кто мог думать  тогда,  что спустя  несколько  лет  из  молодого  поэта
выработается  автор  с такой  точной, ясной  и  конкретной  направленностью,
сатирик,  без   промаха   разящий  смехом  пошлость,  глупость,  невежество,
чванство, бессердечие, лень, равнодушие?
     Может  быть,  "четвертая полоса"  --  многолетняя  близость  к  рабочим
письмам  с  их непременной конкретностью  обличений -- и  послужила  главным
формирующим  началом ильфовского  мышления.  В молодости  ум  гибок  и легко
поддается самым крутым поворотам, диктуемым честностью и разумом.
     Когда  редакция  "Гудка"  перекочевала  с  Чернышевского  переулка   на
Солянку, в колоссальный дом ВЦСПС,  комната четвертой полосы, где работал И.
С.  Овчинников   со  своими  мастерами   коротких  ударов,  превратилась   в
своеобразный  клуб. Сюда захаживали  молодые литераторы  и  художники, чтобы
обменяться  новостями,  поговорить о  театре, о новых  постановках, о  новых
картинах, о новых произведениях литературы.
     Сюда  собирались в  свободную минуту  журналисты,  работники своего  же
"Гудка", сотрудники других газет и журналов.
     Случалось нередко, сюда буквально  затаскивали из длиннейших  коридоров
ВЦСПС,  как  сотами  наполненных   всевозможными  ведомственными  изданиями,
бродячих невежественных халтурщиков, чтобы вдоволь поиздеваться над ними; не
они  ли  послужили  прообразами  знаменитого автора  "Гаврилиады"  в  романе
"Двенадцать стульев"?
     И.  С. Овчинников,  завтракая  излюбленной своей  репой  или  морковью,
напрасно пытался унять своих подопечных.
     Многие мысли и многие замечания, высказанные Ильфом в  годы гудковского
"обучения",  получили  потом  превосходное и  развернутое  выражение  в  его
книгах.
     Мы  находим  нередко  отдельные  слова, сравнения,  эпитеты,  метафоры,
которые возникали у него в часы общения с друзьями; мы слышали их и находили
потом в печатном выражении.
     Однажды, стоя у окна  своей комнаты в Чернышевском переулке, Ильф долго
провожал взглядом девушку в короткой, по тогдашней моде, юбке.
     --  Смотри,  у  нее ноги в  шелковых чулках, твердые  и  блестящие, как
кегли, -- сказал он.
     В "Двенадцати  стульях"  мы  находим эту фразу:  "молоденькая девушка с
ногами твердыми и блестящими, как кегли".
     "Гудок" -- пора молодости, годы накопления опыта,  наблюдений,  мыслей,
сюжетов,   эпитетов,   сравнений,   метафор,   годы   созревания,   развития
сатирического мышления, конкретной творческой направленности и мастерства.
     Евгения Петрова еще с нами не было. Но мы знали о нем давно, еще с 1923
года, как об авторе очень смешного рассказа о следователе по уголовным делам
(одна  из юношеских  профессий Е.  Петрова) и  как об авторе  многих  острых
фельетонов  и  юмористических  рассказов  в  журналах  "Крокодил" и "Красный
перец".
     Евгений  Петров появился в "Гудке" с 1926 года,  вернувшись  из Красной
Армии. У него был свой богатый опыт,  свои  обширные наблюдения. И вскоре от
соединения двух сил, от органического слияния двух богатств, двух дарований,
родилось счастливое и  чудесное авторское содружество -- Илья Ильф и Евгений
Петров.

3
     У Ильфа  была  маленькая комнатка,  в  которой  он  жил не  один. Некий
энтузиаст механик жил по соседству и, скупая на Сухаревом рынке всевозможный
металлический лом, строил с великим громом у себя в комнате  мотоциклетку. У
Петрова вовсе не было комнаты, и он временно ночевал у брата.
     Столь неблагоприятные  жилищные условия  заставили обоих авторов писать
свой первый роман в вечерние  часы, в редакционном помещении, когда редакция
пустела,  замолкал гигантский  дом  на  Солянке  и в  коридорах  его, тускло
освещенных слабыми лампочками, наступала тишина.
     Сюжет "Двенадцати стульев" сам по себе играет в романе только служебную
роль.  История  двенадцати  стульев --  лишь  скрепляющая нить,  на  которую
нанизано ожерелье превосходных и, в сущности, вполне самостоятельных новелл.
     В  романе мало выдуманных  фигур, и лишь  очень немногие  главы его  не
являются гротескным отображением встреч и соприкосновений Ильфа и  Петрова с
их соседями или случайными спутниками.
     При всей  подчеркнутой гротескности похождений Остапа Бендера почти все
события и все  лица в романе почерпнуты авторами  из самой жизни,  из  самой
действительности.
     Под их пером чудодейственно преображались эти события и лица. Серость и
обыденность превращалась  в презренную пошлость. Незаметные  или,  во всяком
случае,  незамечаемые  люди,  умело  скрывающие  свою истинную сущность  под
благополучной внешностью, становились вдруг вопиющими уродами.
     Многочисленные  эпизодические  действующие  лица  --  и  в  "Двенадцати
стульях"  и в  "Золотом  теленке"  --  неизмеримо  ярче  и ценнее  главного,
ведущего сюжет персонажа -- Остапа Бендера. Они сотворены из живой  плоти, и
живая кровь течет в их жилах. Обширная галерея типических фигур, выхваченных
острым сатирическим  пером  из повседневности,  действует на страницах обоих
романов.
     Тут  и  Эллочка-людоедка,  и  бесстыдный халтурщик  Ляпис-Трубецкой,  и
"кипучий  лентяй"  Полесов, и  бюрократ Полыхаев  с  его  набором  резиновых
резолюций, и старик Синицкий  -- незадачливый сочинитель ребусов и загадок с
идеологическим    содержанием,   и    великолепный   Васисуалий    Лоханкин,
разговаривающий  ямбом,  и  Авессалом  Владимирович  Изнуренков,  остряк  по
профессии, безотказно  действующий  по заданиям  юмористических  журналов, и
провинциальный    фельетонист,    "известный    всему    городу",    некогда
подписывавшийся  "Принц  Датский"  и  сообразно  новым  временам  изменивший
псевдоним на  "Маховик", и герой  профсоюзных  "общественных  нагрузок" Егор
Скумбриевич, и  многие, многие другие,  щедро рассеянные  по страницам обеих
книг.
     Мы знали многих лиц, послуживших прообразами для этой  пестрой галереи.
Зарождение и развитие образа у  Ильфа  и Петрова  всегда  определялось  так:
начальная  реакция  --  гнев, протест, возмущение; в бурлении и в пене  этих
чувств  возникал  сатирический или  гротескный образ;  конечная  реакция  --
целеустремленность,  боевая  направленность,  стремление  сокрушить,  убить,
разгромить, рассеять, изменить  все  ненавистное, подлое,  мелкое,  пошлое в
людях.
     Столь  деловая,   почти  оперативная  направленность  творчества  могла
органически возникнуть  лишь у художников, воспитанных советской  газетой. И
отсюда же, из этой  оперативной целеустремленности художественного мышления,
естественно установилась связь  Ильфа и Петрова с "Правдой", родоначальницей
большевистской печати.
     Если  в  романах  оба  художника  не  теряли  своего  публицистического
первородства,  то в  фельетонах, публикуемых  на  страницах  "Правды",  и  в
публицистических  очерках  о  своем последнем  путешествии  по  Америке  они
сохраняли культуру высокого художественного мастерства.

4
     -- Под суд!
     Ильф часто  произносил эти  слова, отбрасывая только что прочитанный им
новый роман или свежий номер журнала.
     -- Под суд!  -- восклицал  он,  поблескивая стеклами пенсне. -- Написал
фальшивую,  лживую книгу? Под  суд! Как  ты  смеешь  писать о том,  чего  не
знаешь? Морочить  читателя? Издеваться над  ним?  Писать книги только затем,
чтобы  заполнить их одной  только видимостью? Бредом сивой  кобылы? Под суд!
Выпустил плохую картину, без всяких признаков мысли, воодушевления, страсти?
Под суд!..
     Он   не   выносил   чистеньких  работ,   добросовестных   упражнений  в
чистописании,  выдаваемых  за  творчество  Роман  одного  из  своих  друзей,
талантливого  и кроткого  человека,  Ильф  разнес  беспощадно,  уничтожающе,
помянул  свои излюбленные "под суд!" и "бред сивой кобылы", потому что роман
был  сплошь  выдуман,  в  нем  отчетливо  сказывалась  высокая  писательская
техника,  но не  было  ни  капли  настоящей  жизни;  автор  обманывал своего
читателя видимостью литературного произведения и писал о том, чего не знает.
     Сам   Ильф   никогда   не   писал   о  незнакомых   вещах.  Чрезвычайно
требовательный  к себе, он много читал и много работал, много ездил по своей
стране и зарубежным землям,  многое наблюдал и изучал, прежде  чем творчески
открыться перед читателем. Он презирал литературу готовых фраз, штампованную
литературу,  в  которой  за  привычными  и  обязательно-бесспорными  словами
тщательно бывают укрыты и вялость мысли, и безмятежность чувств.
     -- Видно, что человеку смерть как не хочется писать. Зачем же он пишет?
Бросай перо,  ступай работать  в какой угодно другой области. Выбирай! Выбор
велик.  Работай, живи, радуйся. Но не ври, не насилуй себя, не  паразитируй,
не скучай, а не то... Под суд!!! --  восклицал  он, делая движение  головой,
будто собираясь бодаться.
     Замечательно  полное,  органическое, талантливое, честное, действенное,
творческое содружество нарушила смерть.
     Ильф и Петров глубоко  сроднились  друг  с другом, одинаково  думали  и
чувствовали, выработали совершенно единый характер мышления, единый язык...
     Эти два человека жили одной жизнью.

     В. БЕЛЯЕВ
     ПИСЬМО
     "Вашу  повесть  прочитали  Ильф  и  Петров".  Эти  строчки,  оброненные
мимоходом  в деловом  письме,  доставили  мне большую  радость.  Разумеется,
письмо было показано всем знакомым. Тем из них, кто знал слабо литературу, я
добавлял с нескрываемой гордостью: "Это те самые Ильф и Петров, что написали
"Двенадцать стульев".
     Повесть  о гражданской  войне на Украине  --  "Подростки",  названная в
отдельном издании "Старой крепостью", вышла в ленинградском Детиздате. Книга
попала  к читателю.  Я стал подумывать  о ее продолжении.  Написал несколько
новых глав,  продолжающих  историю  героев "Старой  крепости". В  это  самое
время, наполненное радужными планами, состоялся  очень невеселый  разговор с
директором издательства.
     -- Мы  сделали  большую  политическую ошибку, выпустив вашу  книгу!  --
сказал он. -- Ее никто не хвалит. Никто о ней  не пишет. А один авторитетный
товарищ прямо заявил  нам, что  "Старая  крепость"  -- чужая  книга.  Вполне
возможно,  что вас за  эту  книгу посадят, а у меня в лучшем случае  отнимут
партийный билет.
     Такие слова услышал я от директора издательства. Стоит  ли говорить,  с
каким  чувством они  были восприняты? А может, директор  и  прав? Может, и в
самом  деле  надо считать  несостоявшимся первый  литературный опыт?  Может,
следует  немедленно перестраиваться  и  отставить  задуманную  вторую книгу,
перечеркнуть мысленно дальнейший путь героев?
     Полный отчаяния,  не зная, что же  делать дальше,  я вспомнил фразу  из
письма  сотрудника  редакции  журнала  "Молодая   гвардия":   "Вашу  повесть
прочитали Ильф и Петров..."
     Из  двух  писателей оставался  к этому времени в  живых  только Евгений
Петров. Илья Ильф умер вскоре после возвращения из Америки. Перед  самой его
смертью мы читали отличную статью Ильфа и Петрова "Писатель должен писать!".
Из содержания этой статьи, из любого фельетона Ильфа и Петрова вытекало, что
оба они люди кровно з