вах ни на
земле, ни в воздухе, ни на море.
     Нужно ли напоминать, что именно в этот критический период союзники СССР
действовали  наименее  эффективно,  ограничиваясь  посулами и восторгами  по
поводу стойкости нашего народа и армии.
     Беспримерный   героизм  защитников  Одессы  и  еще  большая   стойкость
гарнизона  Севастополя  задержали продвижение правого  фланга  южной  группы
германских войск, наступавших  вдоль побережья  Черного моря.  И несмотря на
то, что были сорваны все сроки  выхода армии захватчиков  к Волге и Кавказу,
для   защитников  Северо-Кавказского  направления  весна  начиналась   очень
неблагоприятно.  Воспользовавшись  ошибками  командования  Крымского фронта,
немцам  удалось  8  мая  внезапным ударом  прорвать  наши  боевые порядки на
Керченском полуострове и к концу месяца захватить Керчь.
     Теперь Крым был  в руках армии Манштейна,  и, помимо  угрозы возможного
форсирования пролива для высадки на Таманском берегу, значительно ухудшилось
положение гарнизона СОР (Севастопольского оборонительного района).
     Срочный вызов  по  поводу предложений командования фронтом  и  адмирала
Октябрьского,  остававшегося  в  Севастополе, привел  меня в начале  июня  в
Москву.
     Уже в  третий раз с начала  войны мне пришлось  прилетать  по вызову  в
столицу, и  время  здесь  неизменно  протекало по  своеобразному  стандарту.
Гостиница "Москва" --  предварительный  доклад тогда еще  генерал-полковнику
Василевскому  и  адмиралу  Кузнецову,  затем  доклад в  Кремле  --  и  опять
гостиница, до отъезда на аэродром с рассветом следующего дня.
     Так было и в этот раз.
     Гостиница    "Москва"    была    в   ту   пору   своеобразным    штабом
писателей-фронтовиков,  работавших в  "Правде", "Известиях" или  в  "Красной
звезде". Затемненные, неуютные в то время  номера  "Москвы" нужны  были этим
людям  только  для  того,  чтобы  созвониться  с  редакциями  и  написать  в
человеческих  условиях то, что накопилось,  наболело и что не укладывалось в
листки блокнота, коробившегося на ящике из-под гранат, в блиндаже.
     Почему-то тогда преобладало мнение, что военные  корреспонденты  пишут,
обращаясь преимущественно к миллионам трудящихся, обеспечивающих фронт своей
работой  в тылу. Очевидно, в какой-то мере это так сначала и было. Но  очень
скоро оказалось, что бойцы в  дотах, дзотах и в траншеях переднего края тоже
с  нетерпением  ожидают  прихода  московских  газет,  и  не  из  интереса  к
сенсационным материалам, а стремясь уяснить себе смысл исторических событий,
участниками  которых   они   являются.   С   другой   же   стороны,  военные
корреспонденты стремились лично видеть самые острые моменты борьбы, побывать
там, где шла боевая работа, страда пехотинцев, летчиков и моряков, "побывать
в их шкуре", с тем чтобы лучше понять  их психологию, настроения, их  волю к
победе, мечты...
     Ради достоверности  каждого слова, ради  возможности  свидетельствовать
перед всем миром правду о  войне, наконец, ради морального права говорить от
имени  советского солдата многие  из фронтовых писателей рисковали жизнью, и
не всегда в тех случаях, когда  этого требовал хладнокровный расчет. Нелегко
ведь рассчитывать  и взвешивать каждый свой  шаг, находясь в горячее время в
составе боевых порядков.
     А ведь война только разгоралась.
     И никто  из  тех,  кто  встретился в  этот  июньский вечер  в гостинице
"Москва",  не думал,  что  следующий, кому  предстоит  дорого  заплатить  за
стремление все увидеть и все понять, находится среди нас.
     Во многом схожий со своими собратьями, особенно по целеустремленности и
сознанию ответственности перед  народом, Евгений Петров казался только более
порывистым и нетерпеливым.
     Услышав несколько кратких  рассказов  об  удивительных делах защитников
Севастополя и  об  условиях,  в  которых приходится  перебрасывать  для  них
пополнения  и вывозить  раненых на миноносцах, самолетах и подводных лодках,
Петров   мгновенно  загорелся  желанием  сейчас  же,   немедленна  лететь  в
Краснодар. И, конечно, с тем, чтобы потом пробираться дальше, в Севастополь.
     Несмотря  на то,  что записные книжки его  были  полны нереализованными
замыслами в связи  с  последней поездкой на Северный фронт, он решил бросить
все.  С этого момента ему все и все мешало, и он чуть не насильно увлек меня
двумя этажами выше, в свой номер.
     Здесь,  с  почти  мальчишеской  гордостью  показав  трофейный  автомат,
подаренный  ему на  фронте  (он  лежал у него в  среднем  ящике  письменного
стола),  Евгений  Петрович снова стал  горячо  убеждать  взять  его утром  в
самолет. При этом он хватал меня за плечи,  обнимал, пытался угощать, клялся
выполнять все ограничительные требования и,  еще не добившись согласия, стал
укладывать белье в маленький чемоданчик.
     Наконец   условились,   что   без   командировочного   предписания   от
Главполитуправления Петрову лететь  нельзя.  Насчет же поездки в Севастополь
решили добиваться согласия командующего фронтом, на месте.
     Так или иначе, но,  преодолев или обойдя несколько препятствий, Евгений
Петрович  появился через сутки  на  аэродроме, притащив  какую-то бумагу  со
штампом,  которую он  успел  достать  только  потому, что  Генеральный  штаб
задержал мой вылет на сутки.
     Летели мы в Краснодар, через Сталинград, но о полете я ничего не помню,
так как  отсыпался  после  Москвы  и,  в предвидении  черноморских дел,  так
крепко, что даже необыкновенно оживленный спутник не мог мне помешать.
     В  Краснодаре,  еще не осмотревшись, Евгений Петрович  начал  с просьбы
(если не с требования!) разрешить ему отправиться в осажденную  Главную базу
Черноморского флота.
     Нелепо сейчас говорить о каких-либо предчувствиях, тем более  что погиб
Петров не под Севастополем. Но вероятность такой гибели была  очень  велика,
так как  именно в этот период  черноморцы потеряли подряд несколько кораблей
из числа  блокадопрорывателей. Поэтому вся хитрость заключалась в том, чтобы
отдалить путешествие писателя в Севастополь до улучшения обстановки.
     Пришлось очень скупо рассказать об общем положении в Крыму, на Тамани и
в  Азовском море после  падения  Керчи,  о чем,  по  понятным  соображениям,
Совинформбюро не делало никаких сообщений.
     В этот период по ряду признаков можно было ждать  десанта  на Таманский
полуостров как из  Керчи,  так  и  из  Мариуполя;  знали  мы и  о  намерении
фашистской  южной группы армий еще  раз прорваться  к Ростову  и форсировать
Дон.
     Петрову  были  предложены  на  выбор  очень  интересные участки фронта,
однако он настаивал на своем,  пока же  согласился съездить  в Новороссийск,
очевидно рассчитывая проскочить в Севастополь без разрешения начальства.
     Сначала  всем   нам  казалось,   что   настойчивость  Петрова   отчасти
объясняется тем, что он до конца не представляет себе всех сложностей, риска
и опасностей, которым подвергаются блокадопрорыватели.
     Ведь   в  штабах  и  политотделах,  вместо  терминов   "прорвался"  или
"форсировал  с боем" можно было слышать лишь фразы: "Ташкент" возвратился из
Севастополя и  вывез столько-то раненых..." Или: "Вернулась из Главной  базы
"малютка No...", доставив туда боезапас и авиабензин..."
     Профессиональная традиция состояла в том,  чтобы избегать громких фраз,
и  непосвященному трудно было понять подлинное значение слова "возвратился".
А  если один  из кораблей  не возвращался  из похода, то  об  этом вовсе  не
говорили  с непосвященными и не сообщали в открытых сводках. Таким  образом,
общая  картина  морских  коммуникаций  с  блокированной  базой  со   стороны
выглядела довольно спокойно.
     Но когда Евгений Петрович возвратился в Краснодар из Новороссийска, где
он сам  видел "благополучно прорвавшиеся" корабли и подводные лодки, говорил
с  матросами и офицерами,  настойчиво выпытывая у них все детали операций, и
где, наконец,  член  Военсовета ЧФ  И. И.  Азаров разъяснил ему обстановку в
самом  Севастополе, предположение  о недостаточной  осведомленности  Петрова
отпало 1.
     1 Позже это подтвердилось, когда  был опубликован  его очерк
"Севастополь",  датированный 25 июня 1942  г. Это значит,  что за  сутки  до
выхода в  море на "Ташкенте" в  полевой сумке (с которой он не  расставался)
уже  лежала  готовая  корреспонденция  об  исключительно  тяжелом  положении
Севастополя на двадцать первый  день штурма, являвшаяся сводкой собранных им
сведений. Причем надо  помнить,  что  наиболее  драматическую информацию  Е.
Петров не мог привести по цензурным условиям.

     И вот  тогда полностью  раскрылся не  только характер Петрова, но и его
понимание  своего профессионального  долга. Информация  от  уцелевших людей,
полученная на палубе корабля, трубы и надстройки которого  были продырявлены
осколками, а  стволы зениток  покрыты обгоревшей краской,  --  эти  живые  и
образные рассказы, которые отбили бы охоту у многих поглядеть своими глазами
на "прорыв блокады", еще больше укрепили желание Евгения Петровича во что бы
то ни стало попасть в Севастополь.
     Не хочется вспоминать последний разговор с  ним  перед выходом  в море.
Разговор  был  тягучим, нудным  и неискренним по  моей вине, так  как самого
серьезного довода нельзя было сказать вслух именно ему, Петрову. А он упорно
добивался своего, и не столько логичностью  доводов, сколько обезоруживающей
искренностью.  Что  же  касается  разговора  о  риске,  то его он  вообще не
принимал и,  выслушивая  наши  предостережения, злился, так как  считал, что
обязан рисковать, когда это нужно для дела.
     Помирились мы, только когда он дал честное слово не сходить с корабля и
возвратиться обратным рейсом на нем же.
     -- Но ведь это означает только одну ночь? Что же я успею увидеть?
     -- Даже меньше... Всего два  или три часа в Севастополе, но  вы увидите
все!
     Только потом он понял значение этого малоубедительного посула.
     Забегая вперед, надо сказать, что,  по рассказам командира "Ташкента" и
по  заверениям  самого  Евгения  Петровича,  он  сходил с  корабля  лишь  на
импровизированный  причал  и   прилежащий  край   берега,  где  складывались
выгружаемые  ящики   с  боезапасом  и  стояли  рядами  носилки  с  ранеными,
ожидавшими эвакуацию  на Большую землю, так что данное  слово он сдержал. Но
"послушание"  Петрова  объяснялось просто  --  наблюдать  происходящее  было
выгоднее  всего,  оставаясь  на  лидере   и  поднявшись  на  мостик,  откуда
открывалась панорама ночного штурма осажденной крепости.
     Но вернемся к рассказу.
     На  каком именно корабле Петрову идти, нельзя было решать в Краснодаре,
и  это  было  предоставлено  адмиралам  И.  Д.  Елисееву  и И.  И.  Азарову,
непосредственно из Новороссийска руководившим операциями блокадопрорывателей
и питанием Севастополя. Азаров познакомил Е. Петрова с командиром "Ташкента"
капитаном третьего ранга В. Н. Ерошенко и проводил писателя на лидер.
     26  июня 1942 года, в 14 часов, "Ташкент" вышел из Новороссийска,  имея
на борту  более тысячи  бойцов  пополнения из состава  Сибирской  стрелковой
бригады и до предела загруженный боезапасом и продовольствием для защитников
города-героя.
     За несколько  часов  до этого с той  же целью вышел в Севастополь также
перегруженный эсминец "Безупречный".
     Была тихая и ясная погода, обычная для летних месяцев на Черном море.
     Сам Евгений Петров в незаконченном очерке "Прорыв блокады" 1
назвал  операцию  "Ташкента"  "образцом  дерзкого  прорыва",  в котором  так
наглядно  выявилась "воинская  доблесть,  величие  и  красота  человеческого
духа".
     1 "Красная звезда", 9 июля 1942 г., No 159.

     Здесь  нет преувеличений,  часто  неизбежных  вследствие  журналистских
навыков  или  сильных  эмоций, пережитых  самим наблюдателем.  Чтобы в  этом
убедиться, достаточно напомнить факты,  о  которых по  цензурным условиям не
было написано в свое время.
     Захватив Керченский полуостров, фашисты получили возможность разместить
аэродромы   своей  торпедоносной  и   бомбардировочной  авиации  параллельно
маршруту  движения  наших  кораблей  из  Новороссийска  в  Севастополь.  Это
позволяло немцам все светлое время суток атаковать корабли, прорывающиеся  в
блокированную базу или возвращающиеся оттуда, причем краткость расстояния до
трассы кораблей  давала возможность  атаковать  повторно, после  перезарядки
машин.
     Второе важное обстоятельство. С момента, когда весь  плацдарм СОРа стал
простреливаться фашистской осадной артиллерией,  командование СОРа оказалось
в тяжелейшем положении,  так  как  летчики  и  самолеты  гибли  на  земле от
артиллерийского  огня, не имея возможности  даже подняться в воздух. В то же
время советские  истребители,  базировавшиеся  на  Северном  Кавказе,  из-за
дальности  расстояния  не могли  прикрывать наши  блокадопрорыватели  дальше
меридиана Керченского пролива.
     Но и это еще не все.
     Наши корабли должны были  приходить в  Севастополь в  темноте  и еще до
рассвета  уходить за  пределы действия осадной авиации и артиллерии.  А  это
позволяло  фашистам предвычислять местоположение любого нашего  корабля, как
только  он  обнаруживался разведчиками.  Продолжительность  темного  времени
суток, скорость  хода наших кораблей  и их генеральные курсы были  известны.
Остальное достигалось элементарным математическим расчетом.
     По всем этим  причинам прорыв  блокады  был одним  из  самых  тягостных
испытаний  для черноморцев,  так как,  выходя в  море  в ясную погоду, они с
большой степенью  точности знали, когда могут быть  обнаружены  противником.
Разведка неизменно сопровождалась атакой бомбардировщиков или торпедоносцев,
затем обычно следовала  небольшая пауза  и повторный  налет второго эшелона.
При этом неравенство сил было настолько ощутительно,  что  атаки  немецких и
итальянских  подводных  лодок,   блокирующих  подходы  к  Севастополю,  наши
черноморские эсминцы презрительно почти не учитывали, хотя для транспортов и
тихоходных судов они были весьма опасны.
     Наконец,  к  моменту  подхода  к южным берегам  Крыма,  с  наступлением
темноты,  блокадопрорыватели  подвергались  атакам  итальянских или немецких
торпедных катеров, базировавшихся на Ялту и Балаклаву.
     Таковы  были условия  прорыва блокады, не  считая громадного числа  мин
заграждения  при  подходе  к берегам  и  артиллерийских  обстрелов  во время
пребывания в одной из бухт осажденной базы.
     "Люди точно знали, на что они идут".
     Так писал Евгений Петров об  экипаже  лидера в начале своего рассказа о
подробностях боевых действий, участником которых пришлось ему быть. И именно
в этом, прежде всего, заключалось величие и смысл подвига советских людей.
     Мало  кто знает,  что лидер "Ташкент" и эсминец "Безупречный", 21  июня
прорвавшись  с боем  в Севастополь  и  возвратившись утром  23-го числа,  на
следующий день опять были отправлены в повторный рейс, из которого вернулись
в Новороссийск к утру  25 июня. И на этот раз к числу раненых,  эвакуируемых
из города-героя, прибавились  не только  новые раненые, но и убитые из своих
экипажей, так  как в  обоих переходах  пришлось  выдержать  несколько боев с
торпедоносцами  и  бомбардировщиками,  преследовавшими  корабли   почти  все
светлое время суток.
     Это значит, что  прорыв 26 июня корабли начинали в третий раз в течение
недели.  Начинали не отдохнув,  так как все время с утра 25-го  до выхода на
следующий день  ушло на приемку топлива  и зенитных патронов и лент, а также
на размещение сибиряков и погрузку ящиков с боезапасом и продовольствием для
осажденных.  Немало  усилий  и  часов потребовал  также  ремонт  корпусов  и
механизмов, пострадавших от близких разрывов крупных бомб, от осколков и  от
форсирования главных машин и рулевых устройств при многократном уклонении от
фашистских атак.
     Вот что означала фраза: "Люди точно знали, на что они идут".
     Сам Петров пока знал  об этом  только по  рассказам, но, вероятно,  эти
слова были написаны  при  возвращении в Новороссийск. Только  теперь он  мог
полностью понять цену той скромности  и  деловитости, какие были свойственны
людям, точно знавшим, что предстояло им в очередном прорыве.
     В   военно-морском  оперативном   лексиконе  есть  понятие  "напряжение
использования сил". В очень упрощенном  толковании  это  означает  отношение
числа  ходовых дней  (техническое напряжение)  или боевых дней  (оперативное
напряжение)  к числу дней стоянки в базах, на  ремонте и  отдыхе. Если взять
эту  относительную   величину   применительно   к  двум  названным  кораблям
Черноморского   флота  для  второй  половины   июня  1942   года,  то  можно
засвидетельствовать,  что  примеров  подобного  боевого  напряжения не знает
история  второй  мировой войны  на  море.  Таким  образом, лаконичная оценка
Петрова  --  "образец  дерзкого  прорыва  и  высокой  воинской  доблести" --
получает значение объективного свидетельства.
     Итак,  Петров  испытал в эти  часы все,  что  его друзья  на "Ташкенте"
испытывали дважды в неделю.
     Вражеский  разведчик.  За  ним -- длительный бой с самолетами.  Бомбы у
борта, за кормой или перед форштевнем. Изумительное по мастерству, расчету и
хладнокровию маневрирование  Ерошенко, с яростью и ликованием срывавшего все
усилия  фашистов.  Оглушающие  залпы  зениток, к которым  сибиряки добавляют
огонь своих  пулеметов, раненые и убитые, -- словом,  все то, чем  неизбежно
сопровождаются подобные боевые столкновения, вплоть до "ура" в момент, когда
самолеты "люфтваффе" врезываются в воду.
     Дальше "по  расписанию", как говорили  черноморцы, спустя час  или  два
надо  было  ждать  второго  боя.  Но  на  этот  раз  "расписание"  оказалось
нарушенным,  словно   специально  для  того,  чтобы  Евгений  Петрович  стал
участником особенно тяжелой и трагической коллизии, какие возникают только в
современной войне.
     Около  19 часов впереди по  курсу,  там,  где  по  расчетам  должен был
находиться прорывающийся первым "Безупречный", Петров и  его боевые товарищи
заметили  необычный  по  высоте  столб дыма и пара, взметнувшийся  к небу. В
момент подхода к  месту закончившегося только что боя эсминца уже не было на
воде. В озерах мазута, среди  деревянных обломков плавали немногие уцелевшие
моряки и армейцы.
     Естественное  стремление  остановиться,  спустить шлюпки  и  попытаться
спасти товарищей с "Безупречного" сразу же было  парализовано новыми атаками
"юнкерсов".  Верные   своим  традициям,  фашистские  летчики   расстреливали
беспомощных людей из пулеметов. Остановка  лидера создавала  крайне выгодное
для немцев положение.
     Трудно представить более тягостную и мучительную дилемму.
     Оставаться на  месте --  значило спасти десять--двадцать товарищей,  но
почти наверняка погубить корабль, на котором  было полторы тысячи человек, а
также  пополнение, боезапас и продовольствие для Севастополя.  Маневрировать
на  полных ходах и крутых циркуляциях,  уклоняясь  от бомб  и торпед, -- это
значило своими  же винтами  рубить  тех,  кто  еще  держался на воде. Но как
бросить погибающих и уйти? Как  сделать этот шаг, если человеческая совесть,
морская традиция яростно против этого протестуют?!
     И все  же  Ерошенко,  с  болью  в сердце, выходит  из  мазутного пятна,
предварительно выбросив спасательные круги и пояса  и увлекая за собой часть
немецких  асов. Одновременно он дает радио  о происшедшем,  прося разрешения
возвратиться к месту гибели "Безупречного" с наступлением темноты.
     Разумеется, ему это запрещают.
     Нетрудно  представить себе,  как тяжело было  командованию флота давать
такое приказание, но оно  не могло быть иным. Спасение уцелевших отняло бы в
темноте не менее  двух  часов, а  использование  прожекторов было бы  в этих
условиях самоубийством.  Помимо  того,  не  менее  двух  часов  пришлось  бы
затратить на отход и возвращение. Безусловно,