к  Евгений Петрович  сочинял  очередной
фельетон, сидя за  своим столом секретаря редакции. Сочинял он его  не один,
соавтором его был,  если мне не изменяет память, писатель  А. Козачинский --
друг  и  сослуживец  Петрова по Одессе и Тирасполю, автор  повести  "Зеленый
фургон", где выведен в качестве персонажа  сам Е.  П. Петров (тогда работник
уголовного розыска). Но соавтор больше смеялся и кивал головой, а придумывал
почти все один Петров. Эта сцена так и стоит у меня  перед глазами: молодой,
веселый, черноволосый Петров  характерным для  него  движением  правой руки,
согнутой в локте, с поставленной ребром кистью и далеко отставленным большим
пальцем, в ритм  фразам  ударяет  по столу, говорит и  смеется, смеется... А
соавтор его, хохоча еще громче, повторяет:
     -- Так и пиши!.. Давай так!.. Пиши!..
     И Петров записывает придуманное, на  минуту сдвигая черные брови, резко
идущие кверху от переносицы.
     В 1928 году журнал "Смехач", издававшийся до того времени в Ленинграде,
был переведен в  Москву. Редактором назначили M. E. Кольцова. И вот на одном
из совещаний обновленной редакции  (на  квартире  журналиста В. А. Регинина,
который  стал тогда заведующим редакцией) среди прочих сотрудников журнала я
увидел рядом с Е. П. Петровым на диване неизвестного мне молодого человека с
курчавыми волосами, с  необыкновенно чистым розовым цветом лица, на  котором
легко возникал румянец  --  у  слегка  выдававшихся  скул; в  пенсне, сильно
уменьшавшем  его  большие  и  выпуклые  глаза; с  крупным  ртом  и  тяжелым,
несколько асимметричным подбородком. С Петровым этот молодой человек говорил
как-то  особенно  интимно,  и часто  они  шепотом обменивались  между  собой
замечаниями, словно забыв о присутствии посторонних.
     Очень  скоро,  с  бесцеремонностью,  принятой  на  таких   редакционных
сборищах, я спросил у человека в пенсне:
     -- А вы кто такой?
     Молодой  человек мгновенно покраснел с  застенчивостью, которая  так  и
осталась у него на всю жизнь, а ответил за него Е. П. Петров:
     -- Это -- Ильф. Разве вы незнакомы?
     С  начала 29-года  стал  выходить  сатирический журнал "Чудак".  В этом
журнале  возникло нечто вроде неофициальной рабочей коллегии: писатель Борис
Левин, погибший в финскую войну, в 40-м году, стал  ответственным секретарем
журнала и заведующим литературной частью; на мою долю выпал отдел  искусств,
который  носил  озорное  название  --   "Деньги  обратно!";  Евгений  Петров
заведовал мелким материалом -- анекдотами, темами  для рисунков, эпиграммами
и прочим таким, без чего сатирический еженедельник существовать не может, --
это  было очень трудоемкое  дело, и  Евгений Петрович  проявил тут все  свое
трудолюбие, усидчивость, умение организовывать и обрабатывать рукописи. Ильф
вел  отдел литературных  рецензий и  часто  писал  острые смешные заметки  о
всяческих курьезах и ляпсусах.
     Вообще  говоря,  обработка  смешных  или  подлежащих  осмеянию  фактов,
поступающих  в редакцию сатирических журналов,  полагается  работою второго,
что  ли, сорта и чаще  всего ее  поручают  второстепенным сотрудникам. Но  у
Ильфа дело  было иначе. Он вкладывал  в крохотные заметки весь свой  талант,
острое ощущение  действительности,  всю изобретательность зрелого мастера. И
воистину же  отклики на  печатные нелепости или  происшествия,  что выходили
из-под пера Ильи Арнольдовича, были на редкость удачны. В комментариях Ильфа
вырастало  и значение  описываемого  факта, и  самый  текст заметки  поражал
богатством фантазии и глубоким  проникновением в  суть дела.  И  разумеется,
всегда была на высоте сатирическая сторона заметки.
     В "Чудаке" родился псевдоним  Ильфа  и Петрова -- Ф. Толстоевский.  Эта
подпись   стояла  под  превосходным  циклом  сатирических  новелл  из  жизни
придуманного  Ильфом  и  Петровым  анекдотического  города  Колоколамска.  К
новеллам  был  приложен   на  редкость  смешной  план  города  Колоколамска,
исполненный художником  К.  П. Ротовым. Этот план-рисунок  изображал улицы и
площади  нелепого  города.  Текст  к  плану  и  самое  изображение  вызывали
гомерический смех у читателя. То был точный удар по идиотизму провинциальной
жизни в конце нэпа.
     (Впоследствии, когда несколько  вещей из "Чудака" перекочевали  в томик
рассказов Ильфа  и Петрова, в "Литературную газету" поступило письмо некоего
сердитого  читателя;  он  обвинял  соавторов  в краже  произведений писателя
Толстоевского, известного ему по "Чудаку".)
     Были  в  "Чудаке"  еще  и  сказки некоей  советизированной  Шехерезады,
написанные тем  же  Толстоевским, были  отличные театральные и  кинорецензии
Ильфа и Петрова, -- под рецензиями они подписывались "Дон Бузилио"...
     Вспоминаются   частые   заседания   в  "Чудаке"  под  председательством
Кольцова, где мы очень  добросовестно  обсуждали  весь  материал,  идущий  в
очередной  номер. Горячился и  добродушно смеялся  Петров.  Ильф был скупее,
особенно  на  одобрение  так называемого "приемлемого",  т. е. средненького,
материала. А если,  увлекаемые смешливым настроением, мы принимались острить
уже  для себя, а не для  "пользы дела", Илья Арнольдович  хмурился и говорил
сердито (вот так и слышу эту его фразу):
     -- Кончится когда-нибудь этот "пир остроумия"?..
     И мы  умолкали, понимая, что  Ильф прав:  не затем мы  здесь собрались,
чтобы веселить друг друга.
     Совместная  работа  в "Чудаке" очень сблизила меня  с  обоими друзьями.
Часто я заходил к Е. П. Петрову в его комнатки в Кропоткинском переулке (эта
квартира довольно точно описана  в "Золотом теленке" под названием "Вороньей
слободки"). Такое  название  Евгений  Петрович сперва дал  своему  реальному
жилищу,  а  потом  уже  перенес  его  в  роман вместе  с  похожим  описанием
обстановки  и обитателей  этой квартиры.  Была  в  действительной  "Вороньей
слободке" в Кропоткинском и "ничья бабушка", и "трудящийся Востока -- бывший
грузинский князь", и многие другие персонажи, описанные в "Теленке".
     Навещал я и  комнату  в Соймоновском проезде,  на шестом этаже, где жил
Ильф.
     Неоднократно я  заставал соавторов  во  время совместной работы. Сперва
это  был  "Золотой теленок",  потом --  фельетоны для "Правды",  сценарии  и
другие работы.
     Могу  засвидетельствовать -- наши  друзья  писали всегда вдвоем и самым
трудоемким  способом. Технически процесс писания осуществлял  Петров. Обычно
он  сидел  за столом  и красивым,  ровным почерком исписывал лист за листом.
Ильф в это время либо сидел в глубоком мягком кресле, либо ходил по комнате,
покручивая двумя пальцами жесткий свой хохолок надо лбом...
     Каждый  из соавторов имел неограниченное право вето: ни одно  слово, ни
одна  фраза  (не  говоря уже  о  сюжетном  ходе или об  именах и  характерах
персонажей) не  могли быть написаны,  пока  оба не  согласятся с этим куском
текста,  с этой  фразой,  с этим  словом. Часто такие  разногласия  вызывали
яростные ссоры  и крики (особенно со стороны  пылкого Евгения Петровича), но
зато уж то, что было написано, получалось словно литая деталь металлического
узора -- до такой степени все было отделано и закончено.
     Щепетильная  добросовестность  Ильфа и Петрова сказывалась и  на отборе
материала,  который включали  они в  свои  книги. Однажды  Евгений  Петрович
сказал мне полушутя:
     -- В наши  два романа мы  вогнали столько наблюдений, мыслей и выдумки,
что хватило бы еще на десять книг. Такие уж мы неэкономные...
     Войдешь,  бывало,  в комнату,  где они пишут, --  Ильф первым  повернет
голову в  твою  сторону,  затем положит  вставочку  Петров,  улыбаясь  своей
удивительной ласковой улыбкой.
     --  Женя,  прочитайте последний  кусок этому  смешливому  человеку,  --
скажет Ильф (они до самой смерти Ильфа были на "вы").
     А Петров и сам уже рад проверить свежесочиненные строки на  дружелюбном
слушателе. И  вот  он читает,  а  Ильф  беззвучно шепчет, несколько  забегая
вперед,  слова  отрывка.  (Такое знание собственного текста  --  вещь  очень
редкая  у  прозаиков;  оно  свидетельствует  о том,  что  пишется  сочинение
медленно и с любовью.)
     В  подобном авторском исполнении  слышал я  многие  "свежие" еще  куски
"Золотого теленка" задолго до его окончания.
     Попадались  среди них  варианты,  не  вошедшие  в  окончательный  текст
романа. Помню, например, иное  начало книги. В нем описывалась огромная лужа
на вокзальной площади в городе Арбатове, куда прибывает Остап Бен-дер. Через
эту лужу  приезжих переносит профессиональный рикша при луже. Бендер садится
к нему на спину и сходит на землю со словами:
     -- За неимением передней площадки, схожу с задней!..
     Потом было  написано  другое начало  о пешеходах.  Сочинили  его Ильф и
Петров  потому,   что  сочли  банальным  писать  о  лужах  в  провинциальном
городишке.  Но  могу засвидетельствовать, что первый  вариант вступления был
очень смешной и отлично написан.
     Артист И. В. Ильинский, после того как ему довелось поработать с Ильфом
и Петровым над сценарием "Однажды летом",  очень  забавно и похоже изображал
наших друзей в минуты совместного  творчества. Ильинский, точно воспроизводя
жест Петрова,  стучащего ладонью по столу, запальчиво повторял с южнорусским
акцентом Евгения Петровича (мягкое "ж"):
     -- По-моему -- ужье можьно писать...
     И тут же,  перевоплощаясь в Ильфа, теребил волосы надо лбом, повторяя с
капризной интонацией:
     -- Это же неправда! Так не бывает!.. И  снова от имени Петрова: -- А  я
говорю -- можьно! Ужье можьно!..
     Вероятно,  первая  творческая  встреча  Ильфа  и  Петрова  произошла не
случайно. Правда, было это в  молодости, когда люди легко вступают в дружбу.
Но  должны  же  были   существовать  какие-то   нити  взаимной  симпатии   и
единомыслия, чтобы люди, познакомившись на  работе, в  редакции, сели писать
не   фельетон  на  трех  страничках,  а   роман  в  сорок  печатных   листов
1.  С годами это  содружество обратилось в беспримерную близость.
Шутя,  Ильф и Петров  сравнивали себя с Гонкурами.  А я утверждаю, что такое
сопоставление можно сделать  со всей серьезностью. У обоих  к  середине 30-х
годов развился  метод мышления, который  можно назвать "мышлением близнецов"
--  ведь  они проводили  вместе по десять--двенадцать  часов. Петров говорил
мне:
     1 Ильф мне  говорил,  что сперва  предполагалось  участие  в
"Двенадцати стульях"  еще  и фельетониста  М. Л. Штиха, который  тогда  тоже
работал в "Гудке".

     -- Утром я стараюсь как можно скорее увидеть Илю, чтобы пересказать ему
то, что пришло мне в голову вечером и ночью.
     Несомненно,  Ильф   испытывал  то  же  чувство.  И  соавторы  ежедневно
соединялись для бесконечной беседы не только о своих литературных замыслах и
делах, но  и решительно  обо  всем на свете. Кстати,  как у  всех  настоящих
писателей, творческие  замыслы  Ильфа и Петрова были  прямым  следствием  их
истинного отношения к текущим событиям.
     Перед  глазами у меня и сейчас стоят две фигуры:  Ильф сидит где-нибудь
на редакционном совещании или в театре, откинувшись на спинку стула и подняв
голову, а общительный Петров шепчет ему на ухо что-то пришедшее ему в голову
сию минуту. Ильф слушает серьезно, даже критически, закатив глаза к потолку,
но постепенно на лице его возникает улыбка.
     Очень   часто   Ильф  с  Петровым   ходили   гулять,  чтобы  думать   и
разговаривать,  медленно отмеривая шаги. Сперва любителем таких прогулок был
только  Ильф, но потом он  приучил к  этому  "творческому моциону"  и своего
друга.  Много раз  я  видел  их  идущими  по  Гоголевскому  бульвару,  будто
бездельничающими, а на деле -- занятыми самой серьезной работой.
     Когда Ильф умер, Евгений Петрович часто заходил по утрам к некоторым из
своих друзей. Раза два  появлялся он и у меня (в то время оба мы жили в доме
писателей в Лаврушинском переулке) и говорил с шутливой сварливостью:
     -- Нечего, нечего, ленивец! Надо гулять. Гулять надо! Гулять! Пачиму вы
не гуляете? Пачиму?!
     Это  было  его  любимое слово  --  "пачиму",  и произносил его  Евгений
Петрович с неожиданным восточным акцентом.
     Мы   отправлялись  по  Лаврушинскому  переулку  и  Каменному  мосту  на
Кремлевскую набережную.
     Москва-река, тогда уже принявшая в  себя волжские воды и потому  всегда
полноводная, по-весеннему сверкала совсем близко к серому каменному парапету
новой  набережной. С елей на бульварчике, тянущемся вдоль Кремлевской стены,
еще не сняли проволочных оттяжек,  укрепленных  при посадке, но  видно было,
что  елочки  хорошо принялись. По новому гудрону  набережной неслись машины.
Беленький  катерок  тарахтел на реке,  вынырнув  из-под Каменного  моста. По
только что  отстроенным,  новым  высоким  мостам  --  Большому  Каменному  и
Москворецкому -- двигались трамваи  и автобусы, в обе стороны сновали машины
и шли бесчисленные пешеходы.
     Петров   непременно  останавливался   несколько   раз,   с   одобрением
рассматривал  пейзаж  столицы  и  повторял,  указывая   концом   бамбукового
костылика, вывезенного им из Европы, на детали пейзажа:
     -- Нет,  Москва  принимает настоящий столичный  вид. Вот  такой пейзаж,
знаете, не в каждом  европейском городе найдешь. А уж американцы дорого дали
бы, чтобы иметь, скажем,  в  Вашингтоне этакий небольшой Кремль... А? Что вы
скажете?..
     Чаще всего  я молчал или отвечал односложно. Мне  казалось, что Евгения
Петровича не очень  занимали моя мысли и рассуждения. Он говорил и рассуждал
по преимуществу сам. А я и не старался овладеть беседою. Я понимал, что могу
заменить ему Ильфа только как пешеход,  и охотно предоставлял в распоряжение
моего осиротевшего друга свои ноги и свои уши для его мыслей вслух...
     В  апреле  1938   года,  в  первую  годовщину  смерти  Ильфа,  в  клубе
Московского  университета, на вечере, посвященном памяти покойного, я прочел
свои   воспоминания,  полный  текст   которых  с  небольшими   дополнениями,
сделанными в 45-м году, я воспроизвожу здесь, потому что хотя сочинялось это
под свежим еще впечатлением от живого общения с Ильфом, но и сегодня я думаю
так же, как говорил тогда:
     "Я  полагаю,  что наша  обязанность  -- обязанность людей,  которые шли
рядом с  Ильфом, составляли  среду  его  знакомых и друзей,  заключается  не
только  в том,  чтобы говорить об Ильфе как  о писателе. Ильфа-писателя  все
здесь присутствующие знают, вероятно, достаточно хорошо, как  знают  его  не
только в нашей стране, а во многих других странах, куда проникли книги Ильфа
и Петрова, переведенные на пятнадцать языков 1.
     1 С той поры, когда это говорилось, число переводов возросло
до тридцати пяти.

     Я  думаю, вы  вправе спросить у нас: каким был  Ильф в жизни? -- потому
что  этот вопрос  можно сформулировать еще и  так:  каким надо  быть,  чтобы
писать такие хорошие книги, как писал Ильф?
     Я возьму на себя смелость попытаться рассказать о некоторых черточках в
характере  нашего  покойного  друга.  Это  даже  не  зарисовка,  это  именно
несколько черточек  к тому будущему  портрету, который должен быть написан в
ближайшие годы.
     Первое впечатление  от Ильфа было всегда таким: перед вами очень  умный
человек.   Очень  умный.  Я   думаю,  не  ошибусь,  если  скажу,  что   силы
человеческого разума сказываются не только в правильных реакциях, правильных
суждениях, которыми он откликается на те  или другие  явления. Важно  еще  в
таких  случаях  ощущение,  что вот  он  --  человек,  который  оценивает эти
явления, он понимает еще и то, что мы бы назвали пропорцией явлений. То есть
этому  человеку ясно, каково место  данного явления  в ряду других событий и
фактов. Грубо говоря, мы  знаем людей, которые толкуют о каком-нибудь  прыще
столько же времени и с таким  же пафосом,  как о  солнечной системе. В обоих
случаях  эти  люди  излагают  бесспорные  истины, но  совершенно  ясно,  что
ощущение  пропорции  явлений  тут  утрачено начисто. Бывают люди, которые не
делают таких резких ошибок в масштабах, однако  не всегда соотносят свой пыл
и  глубину анализа  с  объектом  этого  анализа. У  Ильи  Арнольдовича  этот
умственный глазомер  был безошибочен.  О  чем  бы он ни  говорил, слушателям
доставляла   радость  прежде  всего  восхитительная  пропорциональность  его
суждений -- да простится  мне этот импровизированный термин.  Ум Ильфа можно
уподобить  прожектору, который  освещает точно и далеко  все объекты,  какие
попадают в струю его света.  Один наш общий  друг сказал, что Ильф -- "очень
взрослый,  совсем  взрослый  человек".  В этом  странном  определении  много
правды.  Конечно,  все  мы  не  дети,  но  редко  кто  в  такой  мере  умеет
руководствоваться  не   капризами,  желаниями,   предвзятыми  антипатиями  и
симпатиями, редко кто умеет постигать сразу  все и на  всю глубину, как умел
это Ильф...
     А  ведь это важно, так  как уметь точно определять значение  и масштабы
жизненных  явлений  необходимо и  в общественной жизни и в личной.  Если  по
недомыслию выдавать пустяки за самое важное и наоборот, можно прийти к тому,
что будешь  обманывать не только себя, но  и  читателей,-- иными словами, не
"разумное,  доброе,  вечное" примешься сеять, а  нечто... противоположное. И
тут хочется  привести изречение M. E. Кольцова,  с которым Ильф был связан в
своей  деятельности журналиста.  Кольцов неоднократно  повторял письменно  и
устно:  "Не  считайте читателя  дураком;  он  ничуть  не  глупее  вас; и  не
рассказывайте  ему  о пустяках, выдавая  их  за значительные  явления".  Так
именно и поступал Ильф и в своих произведениях и в жизни.
     Но сказанное отнюдь не означает, что Ильф  был  этаким  сухим оценщиком
фактов и фактиков. У него была великолепная творческая фантазия, иногда даже
инфантильная по своей  неожиданности, наивности,  веселости. Юмористу  иначе
нельзя. Один опытный сатирик сказал, что для комических жанров литературы  и
искусства  нужны умные  глупости. Ильф придумывал  их  легко  и  щедро.  Его
произведения наполнены веселыми нелепостями, из которых можно сделать верные
и глубокие выводы...
     Если меня  спросят,  что делал  Ильф всю свою  жизнь, я  не задумываясь
отвечу:  читал.  Он  читал  едва  ли  не  все  то  время,  какое проводил  в
бодрствующем состоянии. Он проглатывал книги по самым различным вопросам  --
политические, экономические, исторические, и, разумеется, беллетристические.
Он читал ежедневно десять -- пятнадцать газет. Ему было интересно решительно
все, что происходило и происходит на земном шаре.
     Помню,  однажды  Ильф поделился  со  мною  впечатлениями  от только что
прочитанной  им книги: это был  телеграфный код царской армии. Ильф  показал
мне  толстый  том,  который, вероятно, любому  другому  показался  бы  самой
скучной книгой на свете.  А вот он проштудировал ее всю, и, когда говорил об
этом коде, начинало казаться, будто эта книга действительно очень интересна,
потому что  мысли,  которые она вызвала у  Ильфа,  были  действительно очень
интересны и разнообразны.
     Однажды  Ильф  раздобыл  издание, где воспроизводились  все  документы,
сопутствовавшие   смерти   Льва   Толстого.   Эта  книга   тоже   его  очень
заинтересовала.  Кстати,  текст одной из  пугающе  бессмысленных  телеграмм,
которую  в "Золотом  теленке" Остап  Бендер  посылает Корейко, взят из  этой
книги: "Графиня  изменившимся  лицом бежит пруду"  --  фраза  из телеграфной
корреспонденции столичного журналиста, присутствовавшего на станции Астапово
в ноябре 1910 года.
     Но  я  очень  боюсь,  как  бы  эти  строки  не  вызвали  у  кого-нибудь
представления, будто Ильф был этакой ходячей  палатой мер  и весов, будто он
бесстрастно оценивал все,  что попадалось на его пути. Меньше всего Ильф был
похож  на  людей,  которые, решив, что  они  являются  обладателями  мощного
мозгового аппарата, легко, как орехи, раскалывают любой вопрос, предложенный
им.  У  Ильфа была  огромн