не  таким.  Он  был из тех  не  часто  встречающихся людей, о
которых  можно  сказать, что они  не  придают  значения  факту  собственного
существования. Его  радости и невзгоды, его  успехи и неудачи, его  любовь к
своему ребенку,  его самочувствие  -- все это он никогда не считал достойной
темой для разговора. Говорил он всегда о  другом. И чаще всего расспрашивал,
делая это с  такой заинтересованностью,  что было  ясно  -- люди и  их  дела
интересуют его совершенно искренне. Казалось, дай ему волю -- и он целые дни
напролет станет  расспрашивать знакомых  и незнакомых о том,  как они живут,
как  относятся  друг к  другу,  о  чем  мечтают, с кем  и почему  дружат или
враждуют. И что любопытно -- этот интерес у Ильфа не  был  профессиональным,
писательским интересом. Ни у одного из его собеседников никогда не возникало
ощущения,  что,  выслушав  его  исповедь,  Ильф  немедленно  сядет  за  свой
письменный стол и вставит его  в свой роман. Видимо, самый тон разговора был
у Ильфа  не литераторский,  а дружеский, видимо,  его интерес к человеческим
судьбам был таким бескорыстным, что люди не могли не чувствовать этого.
     Он  был вполне взрослым человеком в ту пору, когда мне  посчастливилось
познакомиться с  ним, но, как у всех очень  хороших людей, в нем сохранилось
что-то  мальчишеское,  какая-то  совершенно   детская  склонность  к  играм,
способность играть всерьез.
     Поводом для игр, в которые он часто вовлекал окружающих, могло быть что
угодно --  недавно прочитанное стихотворение, новый знакомый, впечатления от
поездки. Мне помнится, как однажды,  прочтя в каком-то стихотворении о любви
строчку: "Месяц  ходил,  звеня...",  где  речь  шла о луне,  а  никак  не  о
календарном  месяце  и звон  был  чисто метафорический,  Ильф  с  интонацией
комического ужаса принялся  повторять эту  строчку, комментируя ее следующим
образом: "Вы подумайте! Целый месяц человек ходит звеня.  А еще говорят, что
в наше время разучились любить!"
     Была такая  игра.  Называлась фамилия какого-либо  деятеля искусства, и
после  короткого  раздумья выкрикивалась  цифра. Недоумевающему собеседнику,
еще не осведомленному о  смысле происходящего, Ильф сообщал, что речь идет о
том,  сколько   советская  власть  переплатила  названному  деятелю  за  его
создания.  Увы,  цифры  были  неизменно  высокими.  Особенно, помнится  мне,
доставалось в этой игре кинорежиссерам.
     Материалом для  множества  шуток  послужило  Ильфу  открытие  в  Москве
диетического магазина. Заметка  в записной  книжке о  колбасе для идиотов  и
прочем  -- только часть целого града забавных выдумок  о возможных для этого
магазина товарах специального назначения.
     Очень  смешно  рассказывал   Ильф   об  одном   из  первых   московских
кинофестивалей,  где ему довелось присутствовать, и между прочим  о встрече,
которая у него там произошла.
     Случилось так, что его место на всех просмотрах  оказалось по соседству
с местом одного из рапповских критиков, воззрения коего были всем нам хорошо
известны и чрезвычайно далеки от ильфовских.
     --  Вы только подумайте, -- удивлялся Ильф, -- он все время смеялся там
же,  где  я,  сочувствовал  тем  же  героям, что  и  я.  Однажды  мы  с  ним
разговорились, и  оказалось, что ему нравятся те  же фильмы, что и  мне... А
сегодня я прочел его статью и не  знал, что и подумать. У него там  написано
все наоборот! Неужели он все  это время врал? Врал -- смеясь, врал -- плача,
врал -- восторгаясь, врал -- негодуя? Вы что-нибудь понимаете?
     Я понимал,  но Ильфу мои  объяснения  не  требовались. Он и сам отлично
разбирался в  природе  явления,  с  которым столкнулся. Но  вот отнесся он к
своему недавнему "единомышленнику" несколько неожиданно.
     -- Мне  его  очень  жаль,  -- промолвил  он,  вдруг погрустнев.  --  Вы
думаете, это  легко  -- быть  совладельцем  литературной  фирмы  и торговать
своими  читательскими  и зрительскими пристрастиями? Вы  себе представляете,
как этому человечишке хочется написать о том, что он действительно думает, и
насколько хлеще он  бы  написал свое сочинение, ежели  бы  ему это разрешили
компаньоны  по группе?  Вот  то-то! А вы  смеетесь. --  И, посмотрев  на мое
серьезное лицо, Ильф весело рассмеялся.
     Вспомнив об этом разговоре, я подумал о  том,  каким широким  человеком
был Ильф. Рядом с заморышами  из всяческих тогдашних  литературных сект, все
мировоззрение  которых  укладывалось  в  какие-нибудь  две  мысли  и  четыре
соображения, рядом с  апологетами групповщины, позволявшими себе восхищаться
только  общепринятым  в  группе  набором "правильных"  сочинений,  круг  его
литературных симпатий  и интересов был просто безбрежен. Достаточно  было  в
книге,  фильме или спектакле  появиться хотя бы  отблеску мысли или таланта,
свидетельствующему  о том, что автор размышляет, трудится, ищет, как у Ильфа
возникали к этому автору интерес и симпатия.
     --  Будьте  лояльны,-- любил  он  повторять. -- Будьте благожелательны.
Ждите от людей добра, верьте  в человеческие  возможности!  Упаси вас бог от
литературных предубеждений!
     И всем  своим  поведением  -- литераторским и в  общении с  людьми,  не
имевшими отношения к  литературе, -- Ильф подтверждал искренность этих своих
призывов.
     Однажды он сказал об авторе довольно посредственной книги:
     --  Подумайте,  мы  с Женей были  уже  всамделишные  писатели, когда он
только начинал бороться со словом  "который", а теперь, вот  видите, написал
не очень плохую книжку. Вы себе представляете, как ему это было трудно?
     И  в  голосе  у  Ильфа  мне  послышалась  не  насмешка,  а  уважение  к
трудолюбивому литератору, победившему почти непреодолимые для него преграды.
     Уважение к  человеческому труду  и яростная ненависть  ко всякого  рода
ловкачеству, к стремлению пролезть вперед, растолкав других локтями, всучить
продукт  недобросовестного   труда,  были  свойственны  Ильфу  и  Петрову  в
одинаковой  степени. И  нужно  ли удивляться,  что  они  не уставали об этом
писать, всякий раз находя все новые и новые способы больно и точно хлестнуть
по отчаянно извивающимся и необыкновенно  живучим человекообразным из породы
ловкачей и стяжателей.
     При  всей своей благожелательности  и лояльности, а может  быть, именно
благодаря этому его доброму отношению к честным людям Ильф был очень опасным
противником для любителей легкой  жизни. Он в совершенстве умел распознавать
их в самой густой толпе, и никакие громкие фразы о  борьбе  за  правду или о
горестной судьбе, толкнувшей такого субъекта на путь лжи и стяжательства, не
могли  помочь  ему  скрыть  истинные свои  цели  и побуждения от ильфовского
иронического и ледяного взгляда.
     Таким  же, вероятно, был и Чехов --  коррективам и  резким до грубости,
мягким и  беспощадным, доброжелательным и безошибочно  распознающим  злобу и
ложь.

ЕВГЕНИЙ ПЕТРОВ
     Некоторые  думают,  что писать вдвоем вдвое легче,  чем одному. Бог  им
судья,  этим  приверженцам элементарной  арифметики.  Другие,  отдавая  дань
таинственности и  сложности творческого  процесса  и неизменно вспоминая при
этом о двух пешеходах,  которым, чтобы пройти километр вдвоем,  нужно пройти
его каждому порознь, готовы признать, что писать вдвоем так же трудно, как в
одиночку. И только те, кто сами  писали вдвоем, знают,  что это ровно  вдвое
труднее.
     Мне пришлось  в  этом  убедиться  на  практике,  когда  мы  с  Петровым
принялись за писание "Музыкальной истории".
     Дело  было   зимой  1939  года.  В   комнате,  где  мы  работали,  было
холодновато,  музыкальных  сценариев  мы до  этого не писали,  а срок  сдачи
нашего первенца был угрожающе близок. Все это не способствовало лучезарности
нашего настроения.
     Несколько помогало делу то, что мы сразу же нашли "мальчика для битья",
чтобы вымещать на нем все наши напасти.  На  эту  почтенную роль единогласно
были выбраны те, кому  предстояло решать  судьбу  нашего  будущего творения.
Причем, так как этих людей мы  тогда еще  совсем не  знали, нам  открывалась
полная  свобода наделять  их любой  степенью  глупости и злонравия.  Страшно
подумать,  каких  чудовищ создало  из  них в первую  же  неделю  работы наше
раздраженное воображение.
     Их  было  почему-то  семеро,  все  они  были,  разумеется,  физическими
уродами, и  их отношение к искусству было по  меньшей мере  проблематично. В
музыкальных сценариях они, конечно, не смыслили ничего.
     --  Можете себе  представить,  как  отнесется к  этому  тот,  косой? --
сардонически вопрошали мы друг друга, когда нам, по нашему мнению, удавалось
придумать что-нибудь смешное.
     Косой  был начисто лишен чувства юмора, что  не мешало ему считать себя
непогрешимым экспертом по вопросам смешного.
     Одним словом, работа не клеилась.
     Потом  дело пошло  лучше, чудовища из  воображаемого  сценарного отдела
стали  упоминаться  реже,  и  установилось нормальное рабочее  настроение  с
нормальным чередованием успехов и неудач.
     Но не следует думать, что нравы при этом  достаточно сильно смягчились.
Суровость  по-прежнему  царила  в  холодной  комнате.  Ни  одно  решение  не
принималось без ожесточенных дебатов, ни одна фраза не  ложилась на бумагу в
том виде, в каком кто-нибудь из нас ее предлагал.
     Надо  сказать,  что  Петров   был  громогласным,  горячим,  порывистым,
восторженным человеком. В обычной беседе проекты реорганизации всех на свете
человеческих установлений --  от студенческих общежитий и  до Лиги Наций  --
так и сыпались из него.
     В работе же им овладевал какой-то демон осмотрительности. Насупившись и
в тысячный раз протирая рукавом и без того блистающий  чистотой полированный
кожух пишущей машинки, он без конца перебирал все возможные варианты каждого
сюжетного положения, каждой ремарки, каждой реплики  действующего  лица. Как
бы ни был удачен первый проект решения  любого вопроса, он принимался только
после того, как бывали придуманы десять других и с очевидностью установлено,
что они хуже первого.
     Вначале  эта  осмотрительность пугала меня. Кому не известна прелестная
легкость,  которая по  временам овладевает пишущим  человеком,  когда  фразы
послушно следуют одна за другой, а мгновенные  колебания сменяются спокойной
уверенностью,  что все  идет хорошо. Что  до меня,  то  я  в ту пору  привык
дорожить такими минутами,  и даже несмотря  на то,  что частенько на  другой
день  мне  случалось вымарывать  целые  страницы, написанные  с  "прелестной
легкостью", я  любил отдаваться этому настроению ради отдельных мелких удач,
которые обычно ему сопутствуют.
     Петров  был решительным противником  такой работы. И, к счастью, мне не
потребовалось много времени, чтобы убедиться в его правоте.
     --  Работать должно  быть  трудно! -- повторял он  всякий раз, когда мы
обсуждали этот вопрос.
     И опыт  неизменно показывал, что чем труднее нам давался  тот  или иной
кусок, тем лучше он получался.
     Дни пошли за  днями, герой "Музыкальной истории" Петя Говорков быстрыми
шагами приближался к успеху и счастью, а наши споры не прекращались. Правда,
теперь уже эти споры велись не о  том, как писать, и  меня  уже не  покидала
уверенность, что они приносят несомненную пользу  нашей работе. Но некоторое
беспокойство  вызвал у меня  ожесточенный  характер, какой  они  по временам
принимали.
     Петров,  видимо,  заметил  это,  и   однажды,  когда  на  какое-то  его
предложение я миролюбиво кивнул головой, он, вместо того  чтобы отстучать на
машинке очередную фразу,  подозрительно  скосил на меня глаза. Потом, минуту
помолчав, спросил:
     -- Почему вы не спорите? Я же вижу, что вам не нравится.
     Я  попытался уверить  его, что он ошибается, мысленно представляя  себя
плывущим по воздуху в белых одеждах, с пальмовой ветвью в руке.
     Тогда  он  по-настоящему рассердился и произнес  горячую,  великолепную
речь  о соавторстве. Из этой речи следовало, между прочим,  что нигде лучше,
чем в  совместной  писательской  работе, не  применимо древнее  выражение  о
спорах, рождающих истину.
     -- Знаете, как мы спорили  с Ильфом? -- гремел он. -- До  хрипоты, и не
до  фигуральной  хрипоты, а  до  настоящей,  которая называется  в  медицине
катаральным воспалением  голосовых связок! Мирно  беседовать мы с вами будем
после  работы. А  сейчас давайте спорить! Что,  трудно? Работать должно быть
трудно.
     И мы снова начали спорить.
     К  исходу  того  дня, когда  мы  наконец  кончили  писать  "Музыкальную
историю",  программа   была  выполнена   полностью.  Катаральное   состояние
голосовых  связок  было  налицо.  И мирную беседу,  которая  завершила собой
последний  этап  работы,  мы  вели  голосами,  напоминающими  звук  скверных
пастушьих свирелей.
     Сейчас,  вспоминая те  дни,  я отчетливо вижу  фигуру  Петрова,  слегка
наклоненную  вперед,  с приподнятым правым  плечом и руками,  заложенными за
спину.  Он   ходил  взад  и  вперед  по  комнате,  и  проекты  один  другого
увлекательнее громоздились  на его пути -- проекты, долженствовавшие сделать
счастливыми нас  самих,  наших сограждан и всех  остальных  жителей  земного
шара.
     Эти проекты ничем не  напоминали воздушные замки  записных фантазеров и
отличались  чрезвычайной  практической  продуманностью.  Во  всяком  случае,
излагались  они  с таким  блеском,  что  у  слушателей  неизменно  возникала
потребность засучив рукава немедленно взяться за их осуществление.
     Он очень любил делать прогнозы. И совершенно по-детски радовался, когда
они  сбывались.  Усмехаясь,  он  сам  называл  себя "пикейным жилетом" и  по
временам действительно напоминал своими пророчествами тех старичков, которых
они  с  Ильфом  некогда  изобразили  в "Золотом  теленке".  Лучшим  способом
подшутить над  ним  в  этих  случаях было сделать вид, что не помнишь  о его
прогнозе, который сбылся. Страшно волнуясь, он начинал вспоминать мельчайшие
обстоятельства,  при  коих  был сделан прогноз,  а заметив  улыбку  на  лице
собеседника,  но еще  боясь поверить,  что все  это  только  шутка,  начинал
упрашивать его отнестись  к разговору серьезней  и  так при  этом  томился и
горевал, что только закоренелый злодей способен был бы довести до конца злую
шутку.
     Есть люди, которые, поселившись в комнате, кем-то до них обжитой, так и
живут  в  ней, оставив все на своих  местах.  Такой человек  в лучшем случае
переставит письменный стол поближе к свету или сдвинет с места кресло, чтобы
сделать шире проход.  В других областях своей  жизни и деятельности эти люди
ведут себя  так же. Легко входя в новую область, они живут в ней, подчиняясь
созданному до них порядку вещей, не стремясь ничего изменить, дорожа своим и
чужим спокойствием.
     Петров  был  не таким  человеком. Представляя себе его переезд в  новую
комнату, я отчетливо  вижу,  как  он, поставив  на пол чемодан и  критически
оглядев  обстановку,  начинает,  кряхтя,  передвигать тяжелый платяной шкаф,
требует,  чтобы вынесли вовсе  какую-нибудь не понравившуюся ему  кушетку, и
убеждает заглянувшего на  шум соседа  произвести в своей комнате точно такие
же изменения.
     Он был полон  стремлением  все  вокруг  себя  перестроить,  всех вокруг
убедить  в необходимости такой перестройки, во все вмешаться, все переделать
своими руками.
     Когда мне пришлось вместе с ним  соприкоснуться с жизнью кинофабрики, я
убедился в этом воочию.
     Кстати,  решали судьбу  нашего  сценария люди  совершенно  разумные,  а
период так называемого  "прохождения сценария в производство" не был отмечен
ни  одним  из  тех  колоритных и злых разговоров,  какие мы рисовали  себе в
начале работы.
     Колоритные разговоры начались потом.
     Режиссер,   которому   была   поручена    постановка,    по   привычке,
установившейся издавна, под видом  режиссерской трактовки переписал сценарий
по-своему. Как он объяснил нам, сделано это было не потому, что сценарий ему
не нравился а потому, что "так" он ему нравился больше.
     Тут-то и началась перестановка мебели в кинокомнате. Ознаменовалась она
тем,  что  озадаченный режиссер выслушал  речь об авторском праве, в которой
Петров  камня на  камне  не  оставил  от  трактовки этого  самого  права  на
кинофабриках в  те  времена.  За  речью  последовала  кипучая  деятельность,
приведшая к тому, что этот  вопрос подвергся обсуждению на  большом собрании
киноработников. И,  наконец,  после  того  как  была одержана полная победа,
сценарий был кое в чем переделан так, как этого хотел режиссер, но переделан
нами самими  и  только  в тех  местах, где мы признавали  справедливость его
требований.
     Режиссер недоумевал.
     -- Зачем было  поднимать такой шум? -- говорил он нам, пожимая плечами.
-- Отлично бы поладили и без шума.
     Разумеется,  поладили бы.  Но Петрову не это было  нужно. И если теперь
автору  киносценария посчастливится  встретить  на  фабрике  внимательное  и
уважительное отношение к своей  работе, и вместо насильственных, чужой рукой
внесенных  в  нее  изменений он сможет  сделать все так, как сам  найдет это
нужным, пусть знает,  что  этим  он  обязан Петрову, который  любил  во  все
вмешиваться и мало заботился о сохранении своего спокойствия.
     Незадолго  перед войной мы с Петровым начали  писать  сценарий, который
должен был называться "Беспокойный человек", Героиня этого сценария, молодая
девушка,  окончившая  философский   факультет,  одержима  идеей  немедленной
перестройки мира  на разумных  основаниях и поэтому бросает научную  работу,
чтобы ввязаться в  практическую  деятельность. В сценарии  описаны многие ее
трагикомические  похождения,  которые  по  замыслу  должны  были завершиться
полной победой, -- впрочем, не приносящей героине никакого успокоения.
     Из всех наших  замыслов ни один не вызывал у Петрова такой горячности и
энтузиазма, как  этот.  Похождения  Наташи Касаткиной -- так  звали  героиню
"Беспокойного  человека"  --  мы  обсуждали,  как  будто  она  была  реально
существующим и обоим нам близким и милым человеком.
     Ее споры с отцом,  который не одобрял  ее поведения и настаивал на том,
чтобы  она  вернулась к  занятиям философией, давались нам особенно  трудно,
потому  что  мы  были целиком на стороне  Наташи и никак не могли  придумать
убедительных реплик для ее оппонента.
     Судя по  всему, для Петрова эти  размышления были  в  значительной мере
автобиографичными. Стремление к практической деятельности было у него всегда
неистощимо сильно и  по временам  вступало в  настоящую  борьбу с  любовью к
писательству. Однажды он признался мне,  что ему до смерти хотелось  бы хотя
бы  год  поработать директором большого  универсального  магазина. Со  своей
стороны  могу  заверить  читателя,  что  если  бы  мечта  Евгения  Петровича
когда-нибудь  осуществилась,  это  был  бы  лучший универсальный  магазин  в
Советском Союзе.
     Давным-давно кто-то из наших кинодеятелей, побывав  в  Америке, написал
подобие  отчета  о своей поездке.  В отчете  этом, помимо других  диковинок,
какие  ему  довелось  увидеть  в  Голливуде, он восторженно  описывал  такое
достижение   американской   кинематографии:   оказывается,   в  голливудских
киностудиях,  прежде  чем  приступить  к съемкам  кинокартины,  сценарий  ее
отпечатывают  во  множестве  экземпляров  и  раздают  для ознакомления  всем
участникам будущей работы. Кинодеятель, восторженно описывая  это достижение
американских  кинематографистов, настоятельно рекомендовал  нашим работникам
кино использовать их ценнейший опыт в своей работе.
     Судьбе было угодно, чтобы этот отчет попал в руки Петрова.
     Я не буду приводить эпитетов, которыми он характеризовал автора отчета,
прочтя до этого места его творение, -- это отняло бы  слишком много места, и
читателю  придется  представить  их  себе самому. Но при  этом  ему  следует
принять  во  внимание, что  Петров сам  побывал  в Голливуде и  очень горячо
относилс