ствие.  Его  содержали  в
тюремной больнице. На канале он писал диаграммы, портреты ударников. Беседуя
с  начальством, Желтухин винил в своих бедах одного в то время  опального, а
прежде  видного ответственного  работника.  Однако  игра  на  выгодной,  как
сообразил Желтухин, политической ситуации ему не удалась.
     На    пароходе   он    был    двулик:   то   прежний   барин,    вкусно
разглагольствовавший  о  гастрономических  утехах,  то угодливо  улыбавшийся
лагерному начальству льстец. Он утомительно  восторгался  мощью  сооружений,
смелостью чекистов-строителей, восхищался и  природой, разумеется, бараньими
лбами валунов, но больше всего талантами начальства.
     -- Как в сказке, товарищи! --  шумел он,  рисуясь  своей неувядаемой --
после стольких передряг -- барственностью.
     На одной плотине Желтухин воскликнул:
     --  Только   советская  власть   смогла  осуществить   это  грандиозное
сооружение!
     Когда  же  пароход  вплыл  в  озерный простор,  он  так же  утомительно
принялся  убеждать нас, что завоевание  подобных просторов  под силу  только
советской власти.
     Как только начальство ушло, Ильф заметил:
     -- Когда к этому пришли с  ордером на  арест, он, вероятно, воскликнул:
"Только советская власть умеет так хорошо и быстро раскрывать преступления!"

2
     На Беломорском канале Ильф и Петров были  уже известными  литераторами.
Познакомились же мы гораздо раньше.  Я  знал Ильфа в  пору  его писательской
юности.  Мы работали  с ним в одной  газете.  Отслужив  положенные часы,  мы
отправлялись  бродить  по  Москве. Ходили  на  новостройки --  поглазеть  на
несколько домов,  что  начаты были  перед  первой  мировой войной  и  теперь
достраивались. Таким было, например, здание телеграфа на углу улицы Огарева,
здание  Моссельпрома  на пересечении Кисловских  переулков. Ильф  говорил  о
себе:  "Я  зевака".  Я  годился ему  в  попутчики,  потому что был таким же.
Оговорюсь: зеваками мы становились после работы.
     Мы  бродили. На  улицах  тогда было куда свободней, переходить мостовые
можно  было не  торопясь, но в  Москве двадцать третьего  года тем  не менее
зрелищ  было  немало.  К  лету главным из  них  сделалась  первая  советская
сельскохозяйственная выставка. Ее открыли на Крымском валу, на пустыре,  где
теперь Парк  культуры  и отдыха имени Горького.  Я тогда поместил в  журнале
"Прожектор" корреспонденцию со смешным  названием "Творимая легенда Крымской
набережной". "Творимая легенда" -- словцо  Сологуба,  давай сюда для красоты
слога!
     Выставка, однако, привлекала и без рекламы. Необыкновенное начиналось у
входа,   с   праздничного   кустарного   павильона.   Ожили   после  разрухи
разнообразнейшие промыслы, все то,  за что нас премировали на  международных
выставках.  Рядом  с  кустарным  павильоном Наркомат финансов демонстрировал
бумажные  деньги,  выпущенные  за  все  годы  революции.  Простыни  керенок,
деникинские  колокольчики, киевские карбованци,  местные боны,  ассигнации с
шестизначными цифрами  и  грошовой  стоимостью,  На  выставке  был  и  киоск
Госбанка. Наша валюта окрепла,  в  киоске рубли менялись  на любую валюту --
доллары, фунты  стерлингов. Страна ожила, наладились экономические отношения
с деревней -- на выставке выпускалась газета "Смычка".
     Было нарядно и весело. Узбеки в многоцветных халатах играли на  длинных
и тонких, как хворостинки, трубах. Чадили  жаровни, пахло пловом и шашлыком.
Прогоняли великолепных, выращенных  в оживших хозяйствах лошадей.  Крестьяне
сходились  послушать лекции агрономов.  С  Севера на выставку привезли семью
чукчей,  она  расположилась  в  чуме,  совершенно  как на  просторах тундры.
Иностранные фирмы показывали образцы сельскохозяйственного машиностроения --
жатки, молотилки. Привлекал  посетителей шестигранник, который в  измененном
виде и  сейчас существует в Парке культуры и отдыха. Что там выставлялось --
не помню.
     Мы  взобрались  на вышку  для  обозрения всей  территории  выставки. Ее
построили за короткий срок,  и ее  павильоны было последнее, чем любовался в
свой последний приезд в Москву Ленин. Внизу уже высадили деревья и проложили
аллеи, по которым вы прогуливаетесь сегодня.
     Одет  был  Ильф  бедненько,  как  захудалый  служащий.  Куцая  кепочка,
залоснившийся макинтош.
     В  наших прогулках по Москве  он любил покупать  на развале у Китайской
стены старые журналы. У него были комплекты сатирической "Искры" 60-х годов,
"Сатирикона",  собрание  лубочных  картинок,  сборники Аркадия  Аверченко  и
других юмористов. Порывшись  в развале,  ему  случалось купить то  протоколы
комиссии  по расследованию  деятельности  царских министров,  то  книгу  про
Ютландский  бой.  С  годами  его  книжная  полка  пополнялась  разнообразным
интересным  старьем.   Он  усердно  читал   не   одних  классиков,  наших  и
иностранных,  но и произведения  своих  коллег,  именитых  и безвестных, что
другие в его положении делали не всегда.
     Мы  забрели  раз   на  кинофабрику.  Она   принадлежала   до  революции
Ханжонкову, работавшему потом в Совкино. В павильоне на Житной  бородатый А.
Ромм  снимал  картину  "Бухта смерти". В этот вечер снимали тонущий пароход.
Героиню то и  дело окатывали водой. Окатывали  много  раз. Техника была в то
время  слабоватая,  в юпитерах что-то не ладилось, и  взыскательный оператор
накручивал множество вариантов.
     Заходили  на  выставки  молодых  художников.  Некоторые были приятелями
Ильфа  и считали его знатоком  живописи. Заходили в  музеи.  В  Подсосенском
переулке  на  Покровке, где  теперь Издательство Академии  наук, находился в
доме  Морозова --  сколько  их в Москве, домов Морозова! --  музей  стекла и
фарфора. Гидом служил  здесь  один  из  Морозовых. Бывали мы,  конечно, и  в
Третьяковской  галерее,  и  в  Щукинской,  сделавшейся  потом  Музеем  новой
западной живописи, который  после войны по чьему-то неразумному распоряжению
закрыли.  Теперь большая  часть  этой  коллекции  выставлена  в  музее имени
Пушкина.
     Мы  колесили  по  переулкам  Замоскворечья,  всем   этим  Монетчиковым,
Спасоболвановским... В последние месяцы своей жизни Ильф любил гулять по ним
с полуторагодовалой дочкой Сашенькой.  Он жил тогда в Лаврушинском переулке,
близ  одного  из  чудес  Растрелли  --  церкви в  стиле  барокко.  Это  чудо
архитектуры мы некогда тоже ходили обозревать.
     Забавным было  наше  посещение Кремля.  Он в ту  пору был закрыт, и для
входа  требовались пропуска.  Но  нравы  были  простые,  и  перед  прохожим,
задержавшимся на Красной площади, чтобы поглядеть на Мавзолей, на Кремль, не
возникала, как  в 30-е и  40-е годы,  строгая  фигура,  внушительно, хотя  и
негромко,  предлагавшая:  "Проходите!"  В  ТАССе  работал  тогда  Константин
Паустовский. У него был билет на заседания съезда  Советов, не помню какого.
Билет безымянный, бесхитростный. Он дал мне его на один вечер. А я пригласил
с собой Ильфа.
     Мы  подошли  к  Никольским воротам.  Я  был обладателем  билета, пускай
временным,  и  прошел в Кремль первым,  Ильф дожидался  у ворот. Побывав  на
заседании и бегло осмотрев Кремль, я вышел к Ильфу, топтавшемуся на площади.
Теперь  в Кремль прошел он, а у Никольских ворот стал дожидаться я. Выйдя из
Кремля, Ильф сказал:
     -- Город девятнадцатого столетия.
     В  ту  пору  газовые фонари на московских  улицах  исчезли,  их сменили
электрические.  Они сделались символом старины,  и  вспоминали  о  них  лишь
репортеры в восторженно-коммунальных заметках, которые, по определению Ильфа
и Петрова, начинались обычно с  академических нападок  на  царский режим.  В
Кремле  же  освещение  на  улицах  оставалось  газовым.  Вот  почему  они  и
показались Ильфу улицами девятнадцатого столетия.  И это был именно город --
в Кремле жило тогда несколько тысяч человек. На улицах играли дети, старушки
собирались  E  говорливые  кружки,  молодежь  шла  в  клуб.  На  просторных,
по-старинному  тихих улицах, под  газовыми  фонарями все это  представлялось
менее современным, чем жизнь за стеной.
     Сиживали мы и на бульварах.  На Тверском  играл, забившись  в раковину,
духовой оркестр. Детям показывали петрушку. Наискосок от Пушкина жонглировал
ножами китаец, а рядом стоял маленький  телескоп,  через который можно  было
посмотреть  на  Луну.  Никитский  бульвар  был  бульваром  молодых  матерей,
бабушек, нянек.  На Пречистенском и повыше, в сквере храма Христа Спасителя,
роились парочки. Кстати,  и сегодня в новом  саду вокруг бассейна снова ищет
уединения молодежь.
     Сиживали  мы  и в Александровском саду,  у грота с дорическими, что ли,
колоннами.  Здесь  мы обсуждали  рассказы собственного сочинения. Чаще всего
это  были  мои  грехи.  Ильф  слушал  так, что  по  телу бегали  мурашки. Он
подкарауливал  неосторожного  автора,  как хищник.  Чуть заврался -- получай
удар, который уж напомнит завравшемуся, что он взялся  за нелегкое дело. Так
слушал Ильф однажды историю  провинциального дедушки, приехавшего в город  с
узелком яблок. Темная-претемная  лестница. Дедушка растерял  яблоки, ползает
по  ступенькам,  собирает.  Одно  подобрал,  другое, наконец  подобрал самое
румяное и как бы глянувшее на дедушку своими глазастыми пятнышками.
     -- Стоп! --  перебивает Ильф. -- Ваш  дедушка, вопреки законам природы,
не только не ослабел к старости, а стал, наоборот, видеть в темноте!
     С давних  пор я считаю повсюду колонны -- сколько их? Я наврал раз  про
панский  дом на  Подолии, будто бы в нем  двенадцать колонн.  Ильф строжайше
глянул  на  меня  поверх  пенсне  (преимущество  очкастых)  и  категорически
проговорил:
     -- Ше-есть! Максимум шесть колонн!
     Я проверял потом -- даже колоннада Большого театра не имеет двенадцати.
Столько я  нашел их лишь  на здании  Мариинской больницы у Петровских ворот.
Двенадцать  колонн есть еще в бывшей  Одесской думе.  Воскресенский  собор в
Арзамасе  известен  четырьмя  дюжинами  колонн,  но это  все  монументальные
здания, и даже под сенью их колоннад мне не удалось бы  упрятаться от  стыда
за  мою погрешность.  Тот панский дом на Подолии, разумеется, не имел больше
шести колонн.  Таким я  видел его  и в жизни,  именно  шестиколонным, а  про
двенадцать сболтнул  оттого, что  не  представлял себе, как важна точность в
изображении  подробностей. Ильфу же эта приверженность  к  точности описания
была присуща с младенческого литературного возраста.

3
     В часы хождения по улицам Ильф рассказал мне однажды сюжет прочитанного
им накануне рассказа. Автор  рассказа как будто Жюль Ромен. Я до сих пор  не
читал его сам  -- перелистал  недавно несколько томиков Ромена, но не нашел.
Содержание же  рассказа  хорошо  запомнилось. Из  мэрии  выходит  только что
обвенчавшаяся парочка.  Молодые  намереваются  пересечь  улицу,  но путь  им
преграждает длинная похоронная процессия. Хоронят чиновника. За гробом  идут
родные покойника, сослуживцы, соседи,  земляки. Потом  в рассказе говорится,
что прошли годы.  Умирают  родные покойного,  сослуживцы, соседи, и умершего
вспоминают теперь все реже. В Париже не остается,  наконец,  никого,  кто бы
мог вспомнить  о  чиновнике.  Умирают и земляки,  уже  не вспоминают его и в
провинции. И  только  один  старик  говорит  однажды в  Париже  своей  жене:
"Помнишь, когда мы обвенчались и  вышли  из мэрии, кого-то хоронили?"  Потом
умерли и старик с женой, и круг забвения сомкнулся.
     У Гегеля, кажется, сказано, что настоящая дружба бывает в юности,  пока
пути жизни еще не определились. Это как будто естественно,  хотя  и грустно,
что рвутся  нити,  что на смену школьным  товарищам, друзьям  ранней  юности
приходят новые  дружеские  связи.  Но чем человек душевней,  тем реже рвутся
нити  прежних  отношений.  У Ильфа они сохранялись.  Художники  Перуцкий или
Соколик, с которыми Ильф сошелся  в  ранней юности, были завсегдатаями в его
доме до последних дней. Вспомните  великолепный фельетон о бедном  человеке,
которому нужно  отвезти  жену в  родильный дом, а  машину негде достать. Эта
была история Соколика. Я застал в  тот день Ильфа опечаленным и возмущенным.
Соколик давно ушел, а Ильф не только в тот вечер, но  и через несколько дней
горевал  за  старого  друга.  Фельетон  Ильфа  и  Петрова  в  "Правде",  где
рассказывался этот случай, помог всем московским роженицам. Для них выделили
дежурные  машины, и  никто уже после  того  случая  не  бегал в  отчаянии  с
перекрестка на перекресток в погоне за такси.
     Вспомнит  ли  кто-нибудь  сегодня  Михаила  Глушкова?  Может,  упомянет
как-нибудь  какой-нибудь  литературовед, сделав примечание,  что  прототипом
одного из персонажей романов  Ильфа и Петрова, остроумца Изнуренкова, был М.
Глушков.  Ильф  и Петров назвали  его в романе неизвестным  гением,  который
"выпускал не меньше шестидесяти первоклассных острот в месяц". Они с улыбкой
повторялись всеми, но Глушков, неизвестный людям и тогда, едва ли вспомнится
кем-нибудь теперь.  Едва ли разыщет  кто-нибудь  тысячи его острот, делавших
славу журналам и привлекавших читателей. Остроты ведь были не подписаны.
     Ильф  всегда  был  рад  шумному,  доброму Глушкову,  который был  очень
доволен образом Изнуренкова и даже поцеловал за это Ильфа в плечо.
     Бывал  у  Ильфа  один  молодой  литератор,  Иван  Мизов.  Его-то  уж  и
комментаторы не упомянут. Он держался с Ильфом  застенчиво, а  Ильф, который
был лет на десять старше, обходился с Мизовым по-отцовски. Полюбил Ми-зова и
Евгений Петрович,  хотя  у  него-то было право недолюбливать  этого молодого
человека.
     Ехал однажды Иван Мизов в подаренных ему Ильфом хороших ботинках на юг,
в Ростов.  И ехали в том же купе мать с дочерью. Затевается дорожная беседа.
До  этой злополучной беседы  Мизов  был честным малым. Но дочка, читавшая  с
утра роман Ильфа и Петрова, так славно хохотала и так восторженно отзывалась
о сочинителях, что Мизов, ответивший на ее  вопрос  о  его  занятиях, что он
литератор  (в  этом  неправды  еще  не  было),  видимо,  улыбнулся  при этом
значительно и загадочно.  Даже  в этот момент он еще не намеревался соврать.
Но  когда  дочка,  посмотрев  на  лежавшую рядом  книгу,  а  затем на  него,
попросила его назвать свою фамилию,  он промолчал уже  совсем загадочно. Бог
знает  как  не  хотелось  Мизову  испытать ту  неловкость,  какую  неизбежно
испытывает в таких случаях  неизвестный  читателю  литератор!  На беду, мать
спросила дочку:
     -- Неужели ты не догадалась?
     -- Да, я Евгений Петров,-- сказал Мизов, ступив на путь самозванства.
     Капкан  защелкнулся.  Самозванца позвали  в  гости, А  через  несколько
месяцев  Петрову позвонили по телефону  разыскавшие  его мать  с дочкой. Они
рады были бы "снова" его  повидать. Разобравшись в дорожной истории,  Петров
полюбопытствовал, не прикарманил ли у них чего-либо тот молодой человек.
     --  Да  нет, он такой славный! Мы к  нему так привыкли. Жаль, что он не
настоящий Евгений Петров!
     Набедокуривший Мизов признался погодя Ильфу, что самозванцем был он. Не
зараженные черной болезнью подозрительности Ильф с Петровым  сумели отличить
случайно провинившегося человека от жулика.

4
     Перечислим все  московские квартиры Ильфа --  это была  как бы лестница
его восхождения. Сперва он  жил  в Мыльниковом переулке  на Чистых прудах, у
Валентина  Катаева. Спал на  полу,  подстилая  газету. Всего одну газету  --
формат "Правды"  и  "Известий" был больше  теперешнего, с вкладышем -- около
двух метров.
     Это  было  начало.  Летом  двадцать  четвертого  года редакция  "Гудка"
разрешила Ильфу и Олеше поселиться в углу печатного отделения типографии, за
ротационной машиной. Теперь Олеша спал  на полу,  подстилая уже не газету, а
бумажный  срыв. Ильф же купил за двадцатку на Сухаревке матрац. Вид у Ильфа,
когда  он вез  этот матрац  на извозчике и пристраивал потом  на  полу,  был
самодовольный,  даже гордый. На  матраце позволялось спать иногда его  брату
Мише, художнику.  Приятели  же из бездомных устраивались  рядом на  столике,
свесив ноги. И никого ротационная машина, начинавшая гудеть в два часа ночи,
не  будила.  А  преимущества от  соседства с  ней  были. Можно  было, сделав
спросонок  шага  два-три, потянуться  за свежим  номером  и  прочитать  свой
последний  фельетон  или  обработанные  в  сатирическом   духе  рабкоровские
заметки.
     Ильф и  в  ту  пору  сочинял  рассказы. Друзья  отзывались о нем как  о
человеке  одаренном, однако тех элементов, что  вошли потом в состав целого,
было  еще  недостаточно,  чтобы  образовать писателя, каким сделался  автор,
именуемый Ильфом и Петровым. Евгений Петрович тоже сочинял тогда рассказы, и
его  тоже  считали  человеком  одаренным, но он тоже не составлял целого. Им
просто  необходимо  было  соединить свои  усилия, свои  способности,  и  они
соединили их. Результат известен. Позднее каждый из них научился писать так,
как  писали  оба вместе. Теперь  автор Ильф и автор Петров и  в единственном
числе были уже откристаллизовавшимся автором Ильфом и Петровым.
     Но продолжим восхождение по  лестнице благополучия. Теперь Ильфу отвели
уголок подальше от ротационной машины. Комендант отгородил для него клетушку
шириной в метр с четвертью. В  клетушке этой брат Ильфа, лежа на приподнятом
теперь  от  пола  и  поставленном  у  стены матраце,  делал на другой  стене
наброски  углем. "Матрац ломает жизнь человеческую, -- написали потом Ильф и
Петров. -- В  его обивке и пружинах таится  некая сила, притягательная и  до
сих пор  не исследованная.  На призывный  звон  его пружин  стекаются люди и
вещи...  Матрац ненасытен.  Он требует жертвоприношений. Ему нужна этажерка.
Ему нужен  стол  на глупых тумбах. Лязгая  пружинами, он  требует занавесей,
портьер и кухонной посуды".
     По сравнению с тем, что было в клетушке, это написано с преувеличением.
В жертву матрацу, поставленному теперь на  ящики, принесен был только столик
и кое-что из посуды. Ни этажерки покуда не было, ни портьер. Но это уже была
отдельная комната, сюда Ильф мог привести молодую жену.
     Четвертая ступень:  Ильф  с Олешей,  оба  теперь  люди семейные, что-то
отвоевали,  что-то  отремонтировали  в  плохоньком  флигельке  в  Сретенском
переулке. В  эту  комнатку на втором этаже (в первом какая-то артель коптила
колбасы)  и пришла к Ильфу слава.  Пришла она и к  Юрию Олеше. Внизу коптили
колбасы  --  отсюда  колбасное производство  в  повести  "Зависть".  А  Ильф
поднялся однажды  сюда  по темной лесенке  с связкой  авторских  экземпляров
"Двенадцати стульев". Быт и  в Сретенском  переулке был  странноват,  хотя в
жертву матрацу принесены были уже и  этажерка  и  занавес. По случаю  успеха
Ильф купил  на Петровке пузатую бутылку настоящего дорогого  бенедиктина. Мы
попались ему с Сергеем Бондариным на улице. Он зазвал нас к себе в  гости, и
мы распили бутылку единым духом, закусывая ликер солеными огурцами. И некому
было ужаснуться нашему гастрономическому злодеянию.
     Как  только стало больше денег, Ильф записался в  жилищный  кооператив,
первый из трех кооперативов в его жизни. Мы ходили с ним обозревать панораму
стройки. Он вглядывался  снизу  в  пустоту  на  уровне воображаемого  пятого
этажа. Там он и поселился через года полтора, в комнате с  балконом, с видом
на Москву-реку, где  негромко шумела Бабьегородская  плотина, на  Кремль, на
Замоскворечье. Об отдельной квартире еще не мечталось, и вообще три или даже
две комнаты казались тогда ненужными.
     Но   потребности   растут   с  годами.  Шестая  ступень  --   отдельная
двухкомнатная квартира в Нащокинском переулке. В этом  доме  Ильф и  Петров,
жившие  до той поры порознь,  в разных районах, сделались впервые  соседями.
Годы жизни  в  Нащокинском  переулке  -- это время  расцвета их литературной
деятельности. Каждый фельетон,  написанный  ими  в эту пору,--  я  не  боюсь
обвинений  в  преувеличении  --  литературно-общественное  событие.  Ка