кину,  как  вдруг  девушка с ужасом  почувствовала, что  у нее
отскочила   очень  важная   пуговица.  Разговор  шел   о   новых  спектаклях
Мейерхольда,  но  не  оставалось ничего другого,  как прервать собеседника и
извиниться перед ним.
     -- Да,  --  важно заметил Илья Арнольдович,  -- поправьте  свой туалет,
девушка должна возвращаться домой в аккуратном виде.
     Смущенная  собеседница  скрылась  за  кустами.  Но в  этот момент  Илья
Арнольдович увидел ватагу одесских сорванцов, шумно приближающихся по аллее.
Дело  происходило поздним  вечером,  и  девушка  признавалась  потом,  какое
облегчение  почувствовала она,  когда  навстречу развязной  компании  твердо
шагнул ее  спутник и, обмахиваясь широкополой женской шляпой, оставленной на
минутку в его руках, встал у куста на страже. Удалая компания прошла дальше.
     Больше  всего  поразило  девушку   выражение  лица  Ильи  Арнольдовича,
человека, в сущности, мало ей знакомого, недосягаемого в ее глазах. Это было
выражение непреклонной решимости: опасность встречалась твердо и смело.
     -- Так вот... Гей ты, моя Генриетточка! -- еще раз усмехнулся Ильф.
     Его  чтение  настроило  было  меня на  другой лад, я  мало что понял  в
прочитанном, но тут сразу стало легко и весело. И легко было теперь сказать,
что я плохо понял письмо  и что, пожалуй, действительно, не стоит отправлять
такие письма девушкам. Надо проще...
     --  Да,  надо,  бы  проще,  но  проще  у  меня,  вероятно,  никогда  не
получится,-- печально проговорил Ильф. -- Много слов,  а истина не вся... но
да будет так!
     Он взял со столика конверт  с  уже написанным  на нем адресом, вложил в
конверт листки и тихо проговорил:
     -- Почтальон будет не раньше нового утра по солнечному исчислению. Этот
добряк не хочет мне зла. Но вы возьмите и отправьте. Почтовый ящик у  нас за
воротами. Будем действовать. Довольно размышлять  о насморке Робеспьера  и о
тайнах Теодора Гофмана. Почта  теперь ходит плохо,  и, бог  даст, письмо  не
дойдет. Что делать,  от этого гибли империи, не  то, что я... Будущий  поэт,
совместивший в  себе качества  Горация и  Банделло, такой  поэт когда-нибудь
расскажет о моей судьбе.
     Письмо по адресу дошло, не коснувшись, однако, судьбы Ильфа. Судьба его
была не там, куда ушло мудроватое письмо, продиктованное  тревожной и зыбкой
влюбленностью, -- иное стояло за дверью.
     Вот и  близок конец  моего  рассказа. Добавлю  только, что  добродушный
каламбур  "Гей  ты,  моя Генриетточка"  попал впоследствии  в  прославленную
записную книжку. А главное, как не вспомнить печальное и  очень значительное
замечание Ильфа  о стиле  приведенного здесь письма: "Да, надо  бы проще, но
проще у меня никогда не получится..."
     К счастью, Ильф  ошибался.  Нужно было  счастливое соединение для того,
чтобы получилось по-другому. И как знать, может быть,  уже  тогда Ильф жадно
ждал друга, которого нашел позже...

3. ПРИЗНАНИЕ
     Не скажу с уверенностью, где, в каком доме, было это. Почему-то кажется
мне,  что  чтение  было   назначено  в  боковых  служебных  комнатах  театра
Вахтангова. В этот вечер,  впервые  после  долгого  молчания, Бабель  обещал
прочесть свои новые рассказы... Здесь мы встретились с Ильфом и вместе стали
ждать появления земляка.
     Бабель подымался по  лестнице, окруженный друзьями.  Мы увидели в толпе
покатые плечи и лохматую, начинающую седеть голову Багрицкого.
     Бабель  подымался  не  торопясь, переводя  дух, закидывая  голову.  Его
румяное лицо, как всегда, казалось веселым. С толпой вошел оживленный говор.
Но  веселость  Исаака  Эммануиловича   была  обманчивой.  Предстоящее  дело,
очевидно, заботило его.
     Охотников послушать Бабеля собралось много. Начали без запоздания.
     Создатель трагических  рассказов любил  и умел шутить. Помнится,  и тут
тоже,  проверяя готовность слушать его, он  начал  какой-то  шуткой.  Потом,
сразу став серьезным,  поправил очки и, заново наливаясь румянцем, приступил
к чтению.
     -- "Гюи де Мопассан", -- сказал Бабель и начал читать.
     Бабель  читал  в  знакомой  нам манере, не изменяя ей,  -- неторопливо,
внятно, свободно передавая ощущение слова.
     Вторым был прочитан рассказ "Улица Данте".
     Не замечая, как и другие, легкого  шороха  внимания, окружающего нас, я
вслушивался в звуки  чтения, с  интересом следил  за развитием сюжета  --  и
чувствовал недоумение.  Больше того -- я был озадачен: то, о чем повествовал
Бабель, казалось мне не заслуживающим серьезного рассказа. Особенно озадачил
меня  рассказ  о  том,  как  бедствующий,  нищий  автор  заодно   с  богатой
петроградской дамой переводили "Признание" Мопассана.
     Выразительность эротической сцены обожгла воображение, но как и чем это
достигалось? Я не оценил ни тонкого заимствования из мопассановской новеллы,
ни всего чудно-музыкального строения рассказа Бабеля.
     Чтение кончилось. Чувство недоумения не оставляло меня, но вместе с тем
не  оставило  меня  и  то   мне  непонятное,  что  --  слово  за  словом  --
откладывалось и  накапливалось во мне во  время чтения. Публика расходилась.
Ильф, счастливо блестя улыбкой  и крылышками пенсне на глазах,  поставленных
слегка вкось, вздохнул и сказал застенчиво:
     --  Хорошо  темперированная проза.  Действует как музыка, а как просто!
Вот  вам еще  одно  свидетельство, что  дело  не в  эпитетах.  С  этим нужно
обращаться экономно и осторожно: два-три хороших эпитета на  страницу  -- не
больше, главное -- жизнь в слове...
     Я промолчал.
     Как всегда, в, казалось бы, непоправимо грубых ошибках молодости именно
эта молодость служит нам единственным и  счастливо-убедительным оправданием.
Видимо, и на сей  раз молодость  еще не умела в негромком услышать важное, в
малозаметном увидеть истину. Ильф -- он был старше меня лет на пять-шесть --
был уже зрелым, его душа уже была в движении...
     Прошло,  однако, еще  пять-шесть лет, -- и вот дивное дело: отыскивая и
сочетая слова, фразы и строчки, прислушиваясь к их звукам и смыслу, к ритмам
пауз,  означенных запятой или точкой, я то и дело  слышал  среди  интонаций,
идущих из каких-то светлых запасов памяти, музыку речи, и я радостно узнавал
знакомые созвучия, верил им и подчинялся.
     Вероятно,  это справедливо.  Вероятно,  так  и должны  говорить друг  с
другом поэты... Но не довольно ли  признаний? "Никакое железо не может войти
в человеческое сердце так леденяще, как точка, поставленная вовремя..."

     Т. ЛИШИНА
     ВЕСЕЛЫЙ, ГОЛЫЙ, ХУДОЙ
     Не  помню, где  мы --  дружная  компания, состоявшая  из  трех девушек,
только что  окончивших школу  и пишущих стихи, -- познакомились  летом  1920
года в Одессе с Ильфом. Скорее всего, это было в "Коллективе поэтов", где до
поздней ночи бурно обсуждались стихи, или в кафе поэтов "Пэон четвертый".
     Мы еще не  знали, что этот "Пэон" означает. Мы это  узнали позже, когда
вместе  с другими принялись  распевать не очень складную песенку, сочиненную
Багрицким: "Четвертый  пэон --  это  форма стиха, но  всякая форма для  мяса
нужна, а так как стихов у нас масса, то форма нужна им как мясо".
     Ильф часто бывал на собраниях поэтов. Худощавый, в пенсне без оправы, с
характерным толстогубым ртом и с черным родимым пятнышком на нижней губе, он
обычно  сидел  молча,  не  принимая никакого  участия  в бурных  поэтических
дискуссиях. Но стоило только кому-нибудь прочесть плохие  стихи, какой делал
с ходу меткое замечание, и оно всегда било в самую точку.
     Как-то не очень одаренный поэт прочел любовные стишки, где  рифмовалось
"кочет"  и "хочет", Ильф с места переспросил: "Кто хочет?" И восклицание это
надолго пристало к поэту.
     Ильфа   побаивались,   опасались   его   острого   языка,   его   умной
язвительности.  Никто  не знал, что он  пишет  сам:  стихи  или прозу.  Было
известно,  что он брат талантливого художника и что служит  он статистиком в
Губземотделе. Но  его  абсолютный слух  к  стихам и нетерпимость к пошлости,
ложному   пафосу,    нарочитым   стилистическим   красивостям   признавались
безоговорочно.
     Непримиримость Ильфа к любому проявлению пошлости в искусстве и в  быту
общеизвестна, но я могу  засвидетельствовать, что это было ему свойственно в
самые  ранние годы. Вернувшись из первой  поездки в Москву,  он рассказывал,
очень волнуясь, что  на Петровке в витринах нэповских кондитерских появились
торты, украшенные революционными лозунгами.
     --  Подумать  только,  что  слова,  написанные  некогда кровью,  теперь
написаны сахаром! -- возмущался он.
     Ильф очень хорошо относился к нам,  молодым, сначала очень робевшим  на
поэтических собраниях. Много позже мы узнали, что он называл  нас "Белинской
колонией  недотрог"  (жили   мы  все  на  улице  Белинского  и  были   очень
застенчивы).
     Не слышавши еще ни одной лекции по  литературе и искусству,  мы впервые
от Ильфа узнали о Стерне и Рабле, Франсуа  Вийоне  и  Артюре Рембо, Саади  и
Омаре  Хайяме,  Домье,  Гаварни,  Федотове. Он приносил  нам  старые  номера
"Вестника иностранной  литературы", читал  понравившиеся  страницы. Книги он
любил самозабвенно, но берег их не  только для себя, а для того, чтобы о них
можно было рассказать и дать прочесть другому.
     Рассказчик он был  превосходный. Из вечера в  вечер, когда я болела, он
рассказывал придуманную  им занимательную историю  о  голубом бриллианте (он
почему-то  произносил  это  слово  с  ударением на  первом  слоге).  В  этом
рассказе,  так  и не  законченном из-за  моего выздоровления, помнится, были
груды бриллиантов,  среди  которых  надо было  найти  единственный  голубой,
обладавший  великой  силой  исцеления  всех  болезней;  были прекрасные руки
какой-то леди,  топор палача,  голодные бунты  нищих,  часы Вестминстерского
аббатства, погоня за похитителями в дилижансах, фиакрах, омнибусах. Обо всем
этом рассказывалось весело, занимательно, замысловато...
     С  ним  было  нелегко  подружиться.  Нужно  было  пройти  сквозь  строй
испытаний  --  выдержать  иногда  очень  язвительные  замечания, насмешливые
вопросы.  Ильф словно  проверял  тебя  смехом  -- твой  вкус, чувство юмора,
умение  дружить, --  и все  это делалось  как бы невзначай,  причем в  конце
такого испытания он мог деликатно спросить: "Я не обидел вас?"
     Смешное он  видел там, где  мы ничего не замечали. Проходя  подворотни,
где  висели доски  с  фамилиями  жильцов,  он  всегда  читал их  и беззвучно
смеялся.  Запомнились мне фамилии  Бенгес-Эмес,  Лейбедев,  Фунт, которые  я
потом встречала в книгах Ильфа и Петрова.
     Если Ильф хотел  похвалить человека, он говорил  о нем: веселый, голый,
худой. "Веселый  --  талантливый, все понимает; голый -- ничего не имеет, не
собственник;  худой -- не  сытый, не  благополучный, ничем  не  торгует", --
объяснял он.
     Ильф жил трудно, в большой семье скромного бухгалтера. Дома была полная
неустроенность, болела мать, не было дров, воды в  голодной и холодной тогда
Одессе.  Но по тому,  как он держался,  никак нельзя было предположить  этих
трудностей жизни.
     Худой, он совсем истоньшился -- щеки впали и еще резче выступили скулы,
но вместе с тем всегда был подтянут,  чисто выбрит  и опрятен  и никогда  не
терял интереса к окружающему, к литературной жизни.
     В   Одессе,   только   несколько   месяцев   назад   освобожденной   от
белогвардейцев,  почти все население голодало.  Местные власти  организовали
для писателей бесплатные обеды. Ложка  ячневой каши и кружка желудевого кофе
с  конфеткой на сахарине -- это все, что могла дать молодая советская власть
пишущей братии. После такого обеда сосущее чувство голода оставалось. Как-то
поздно  мы  возвращались с литературного вечера,  Ильф пошел проводить меня.
Ноги  у  меня подкашивались, --  видимо, сказывалось  длительное недоедание.
Ильф внимательно присматривался  ко мне. "Кажется, сегодня голоден не только
я, но и вы?" Не дожидаясь ответа, он подошел к  маленькой будочке с нехитрым
товаром  из семечек  и  липких  кустарных сладостей.  Хозяин, румяный  перс,
навешивал ставни, чтобы закрыть будку на ночь. Ильф  молча вынул  из кармана
большой перочинный нож и протянул его персу. Тот испуганно отшатнулся: "Иди,
пожалста! Ай-ай-ай, как нехорошо... Зачем нож?" Ильф успокоил его: "Я же вам
дарю нож, а вы нам тоже подарите  чего-нибудь".  Перс сразу повеселел  и дал
нам какую-то ерунду, хотя нож был хороший.
     Иногда  Ильф мечтал вслух: "Неужели будет время, когда у меня в комнате
будет гудеть раскаленная  чугунная  печь,  на постели будет теплое шерстяное
одеяло с густым ворсом,  обязательно красное, и можно будет  грызть  толстую
плитку шоколада и читать толстый хороший роман?"
     Пока  же  он в  полной мере олицетворял свой  человеческий  идеал:  был
веселый, голый и худой.
     Нельзя сказать  с уверенностью,  что Ильф ничего не писал  до того дня,
когда, вернувшись в 1921 году из поездки в Харьков, куда он ездил с Эдуардом
Багрицким и  поэтом Эзрой  Александровым,  прочел нам  свой  первый рассказ.
Помню только,  что  там  шла  речь  о  девушках,  "высоких и  блестящих, как
гусарские  ботфорты", и на  одной  из девушек  была  "юбка,  полосатая,  как
карамель". Помню и такую фразу: "Он спустил  ноги в рваных носках с  верхней
полки и хрипло спросил: "Евреи, кажется, будет дождь?"
     Ильфа  очень  печалило,  что  все  его друзья  покидают Одессу один  за
другим. Он  писал  мне:  "Уезжают  на  север  и направляются к  югу,  восток
привлекает многих,  между тем  как некоторые стремятся к  западу.  Есть  еще
такие,  о  которых  ничего не известно.  Они приходят, говорят "прощайте"  и
исчезают.  Их след -- надорванная страница книги, иногда слово, незабываемое
и доброе, и  ничего больше. Я снова продан, и на этот раз Вами, и  о чем мне
писать, если не писать все о том же?"
     Шел 1923 год. Ильф тоже начал готовиться к переезду в Москву. Незадолго
до  отъезда  мы сидели с ним на ступеньках одного  из разрушенных  оползнями
домов на Черноморской улице. Он прощался с морем, с  юностью, но не позволил
себе ни  одного лишнего слова,  был,  как всегда,  сдержан, только, пожалуй,
молчаливее обычного.
     Встретились мы  с ним уже  в 1926 году,  в Ленинграде, куда он  приехал
после возвращения из Средней Азии. Оживленный, веселый, загорелый,  он очень
возмужал и  окреп. Хотя,  по  его словам, впечатления  еще не отстоялись, но
слушать его, как  всегда, было  очень интересно. Мы  увидели узенькие улочки
Бухары  и  Самарканда,  мечети и базары, верблюдов и пески  пустынь,  рельсы
новых путей, глаза женщин в глухой  парандже, школьниц с  множеством косичек
до  пят  и  в пионерских  галстуках.  Он  свободно  оперировал цифрами новой
экономики,  цитировал  материалы  рабкоровских   заметок,  приводил  примеры
героизма и  расточительства.  Восхищаясь  работой молодых  строителей  новой
Азии, он возмущался недостатками и грозился расправиться с ними в  газете. В
его рассказах  был  виден не  только  блестящий  стилист  и  рассказчик,  но
человек,  который  много  и  хорошо видит,  угадывался наблюдательный  автор
будущих  очерков  и фельетонов, и вместе  с тем острословие  и  юмор, умение
сдвинуть понятия  так, чтобы  слова зазвучали  по-новому,  придать  им новый
смысл, -- все это отточилось еще больше. В этот приезд в Ленинград ему нужно
было  по  делам в  Облпрофсовет. Я  рассказала ему, как проехать  на бульвар
Профсоюзов  (так  назывался  бывший  Конногвардейский  бульвар),  а  вечером
услышала:
     -- Почему  вы  не  сказали  прямо,  чтобы  я искал Бульвар  профсоюзных
конногвардейцев, -- это было бы проще...

     В 1933 году мы увиделись  с Ильфом в Москве, когда он уже был известным
писателем.  Но это не мешало ему по-прежнему участливо интересоваться жизнью
ленинградских друзей, подробно расспрашивать о детской кинематографии, где я
тогда  работала.  Я  поделилась  с  ним  планом  ленинградских  кинодеятелей
объединить молодежные и детские кинотеатры в один огромный комбинат.
     Поблескивая глазами из-за  стекол пенсне,  он с  непередаваемо  лукавой
интонацией заметил:
     -- Пышно, очень пышно... А детям это нужно? Вы уверены?
     Интересно  отметить,   что  хотя  это   объединение  было  создано,  но
просуществовало очень недолго  и быстро распалось именно из-за своей  пышной
нецелесообразности.
     Прощаясь, я спросила Ильфа, доволен ли он своей жизнью, достаточно ли в
ней  буйства, нежности и путешествий.  Он  усмехнулся,  как  всегда  немного
грустно:
     -- Вы не забыли  мечту моей  юности!  Буйства,  вернее, работы хватает.
Нежность меня не обошла. И путешествия были, а сколько их еще впереди!
     Он не знал, как и никто из нас, что следующее  путешествие -- в Америку
-- будет для него последним.

     КОНСТАНТИН ПАУСТОВСКИЙ
     ЧЕТВЕРТАЯ ПОЛОСА
     После  возвращения с юга в Москву я  долго бродил по разным редакциям в
поисках работы.
     Однажды в редакции "Гудка" я встретил Виктора Шкловского. Он  остановил
меня и сердито сказал:
     --  Если хотите писать, то привяжите себя ремнями к  письменному столу.
Старших надо слушаться.
     -- У меня нет письменного стола. Я не Ротшильд!
     -- Тогда к кухонному! -- крикнул он и исчез в соседней комнате.
     Слова о ремнях Шкловский сказал просто так, впрок. Мы с ним не были еще
знакомы.
     В  комнате, где  исчез  Шкловский,  сидели  за  длинными  редакционными
столами самые веселые и едкие люди  в тогдашней Москве -- сотрудники "Гудка"
Илья  Ильф, Олеша, Булгаков  и Гехт.  Склонившись над столами и посмеиваясь,
они  что-то  быстро  писали  на  узких  полосках  бумаги, на так  называемых
гранках.
     Редакционная  эта комната  называлась  странно:  "Четвертая  полоса". В
простенке висела ядовитая стенная газета "Сопли и вопли".
     В этой комнате  готовили  последнюю, четвертую полосу (страницу) газеты
"Гудок". На этой полосе печатались письма читателей, но в таком виде, что ни
один читатель, конечно, не узнал бы своего письма.
     Сотрудники  "четвертой  полосы"  делали  из каждого  письма короткий  и
талантливый рассказ -- то насмешливый, то невероятно смешной, то гневный,  а
в редких случаях  даже трогательный. Неподготовленных  читателей  ошеломляли
самые заголовки этих рассказов: "Шайкой по черепу!", "И осел ушами шевелит",
"Станция Мерв -- портит нерв".
     Сам редактор "Гудка" без особой  нужды не заходил в эту комнату. Только
очень находчивый человек мог  безнаказанно появляться в этом гнезде иронии и
выдерживать перекрестный огонь из-за столов.
     В  то  время  никто еще не подозревал, что  в  этой  комнате  собралась
"Могучая когорта" (так они себя шутливо называли) молодых писателей, которые
вскоре завоюют широкую известность.
     В  комнату иногда  заходил  "на  огонек"  Бабель.  Очень  учтиво входил
Василий  Регинин.  В то  время он редактировал новый журнал "Тридцать дней".
Стоя на пороге и как бы боясь войти, Регинин торопливо рассказывал последние
анекдоты. Часто шквалом врывался  Шкловский  и с жестоким напором прославлял
Маяковского и Велемира Хлебникова.
     Далеко  не  каждого  принимали в  этой  комнате приветливо. Халтурщиков
встречали тяжким  и зловещим  молчанием, а  бахвалов  и  крикунов -- ледяным
сарказмом.
     Мирились только с одним хрипучим и живописным халтурщиком -- репортером
по   прозвищу   "Капитан  Чугунная   Нога".  У   него   действительно   была
искусственная,  железная  ступня.  Однажды  он  наступил  на  ногу  кроткому
писателю Ефиму  Зозуле, и  тот около  месяца  пролежал в больнице.  Поэтому,
когда капитан входил, все тотчас поджимали ноги под стулья.
     Меня в этой  страшноватой комнате  встретили сравнительно  спокойно, --
может  быть, потому, что я  дружил  с  Бабелем.  Для  сотрудников "четвертой
полосы" он был бесспорным авторитетом.
     -- Творятся неслыханные дела! --  говаривали они.  -- Из  Одессы прибыл
выдающий  писатель Пересыпи  и беззаветный красный конник Исаак