по      существу,      обширный
литературно-общественно-политический обзор. Сколько тем, сколько вопросов!
     Анатолий  Васильевич говорит о настроениях  западной  интеллигенции,  о
растерянности   и  пессимизме,  овладевших  многими  европейскими  деятелями
культуры, об их страхе перед  фашизмом и  непонимании коммунистических идей.
Он рассказывает  о своих творческих планах в Испании  -- стране, чрезвычайно
интересующей его  своей древней культурой, в  которой причудливо  сочетались
европейские  и  арабские   влияния.  О   сходстве   Испании   и  Италии,   о
художественных сокровищах Флоренции и Милана,  о своем милом друге Владимире
Петровиче Потемкине, о французской  литературе и критике, о Марселе Прусте и
Достоевском... О многом и многом, увлекая нас и сам  увлекаясь многообразием
острых  проблем  современной  культуры  и  политики,  говорит этот  больной,
усталый и вместе с тем неутомимый,  воинствующий человек, писатель, философ,
коммунист.
     Целиком во  власти огромного впечатления, которое произвели на нас сила
духа  и  блеск ума тяжело больного Луначарского, шли  мы с Петровым обратно,
взволнованно вспоминая подробности этого свидания.
     --  Нет, Боря,  --  говорил  Евгений Петрович,  возбужденно  размахивая
длинными  руками,  --  я вижу, вы  просто  не отдаете себе отчета в том, что
произошло! Хорошенько подумайте над тем, что мы видели. Слушайте! Мы с вами,
два молодых здоровых парня, пришли проведать, то есть приободрить и  отвлечь
от  мрачных  мыслей  старого,  больного, я  вам  прямо  скажу --  умирающего
человека. И что же случилось? Боря! Не мы  на него, а  он на нас благотворно
подействовал   своей   бодростью,  молодостью   духа,   оптимизмом,   жаждой
деятельности... Я вам честно говорю, он вдохнул  в меня, да,  наверное, и  в
вас тоже, новые силы, интерес к жизни... Какой человек! Ах, какой человек!
     Увлеченные  разговором, перебивая друг друга,  мы  незаметно  проделали
пешком длиннейший путь от Пасси до гостиницы.
     А на другой день с еще неостывшим волнением Петров рассказывал о  нашем
посещении  Луначарского  в  номере отеля "Ванно" Кольцову, Ильфу  и немецкой
писательнице-антифашистке Марии Остен.  Много и горячо  все  мы  говорили  о
Луначарском, о  его  необычайной эрудиции, литературном таланте,  выдающемся
ораторском  даровании. Высказывали  опасение, что дни  Анатолия  Васильевича
сочтены, что вряд ли придется ему увидеть Мадрид, куда он  должен поехать  в
качестве полпреда Советского Союза. Говорили о том, как тяжело и горько, что
такой незаурядный  человек обречен  уйти из жизни в расцвете  лет, знаний  и
творческих сил, в разгаре больших литературных замыслов.
     Так оно, увы, и произошло. Но никто из нас не  знал и не мог знать, что
такая же участь суждена была почти всем присутствующим.
     Мог ли я думать в тот момент, глядя на своих собеседников, что всех их,
молодых,  полных  энергии  и  творческих  планов  талантливых   людей,  ждет
безвременная трагическая гибель?
     Евгению Петровичу тогда оставалось жить  всего девять  лет, Марии Остен
-- восемь, Михаилу Кольцову -- шесть, Ильфу -- четыре года.
     Зимой  1936  года  я  провел  две  недели  в подмосковном  доме  отдыха
"Остафьево". Там  я  встретился с Ильфом.  Илья Арнольдович  уже был тяжело,
неизлечимо болен, но  разговоров о своей  болезни не любил и не поддерживал,
был, как всегда, спокоен, остроумен и ироничен.
     В его "Записных книжках" сохранились  короткие, отрывочные записи этого
периода, и среди них, между прочим, такая:
     "Мы  возвращаемся назад  и видим идущего  с  прогулки  Борю  в коротком
пальто с воротником из гималайской рыси. Он торопится к себе на второй этаж,
рисовать сапоги..."
     В этих, не совсем  понятных для непосвященного читателя строчках,  речь
идет  обо  мне. Дело в том,  что  я работал  тогда в "Остафьеве" над большим
сборником  карикатур  "Фашизм  --  враг  народов"  и  поставил  себе,  ввиду
напряженных  издательских  сроков,  ежедневный  "урок"  --  не   менее  пяти
рисунков.  А  так  как  почти  в  каждой  карикатуре антифашистского альбома
неизбежно   фигурировали   штурмовики   или   эсэсовцы   в   соответствующем
обмундировании,  то на протяжении  рабочего дня мне приходилось  рисовать не
менее десяти--пятнадцати пар сапог.
     Ильф  был в  курсе дела и каждое утро за  завтраком  не забывал вежливо
спросить:
     -- Сколько пар сапог выдано вчера на-гора?
     После  "Остафьева"  мне только  один раз  довелось увидеть Ильфа --  на
перроне Белорусского  вокзала, когда газетчики  и  писатели пришли встречать
приехавшего из Испании специального корреспондента "Правды" Кольцова.
     А буквально через несколько дней брат и я пришли  в Дом писателя отдать
Илье Арнольдовичу последний долг...
     Евгения Петрова  в последующие  годы я встречал  довольно редко. В 1940
году он стал редактором журнала, в котором впервые был напечатан  "Рассказ о
гусаре-схимнике". За два года до этого был репрессирован и  погиб Кольцов, и
когда  я  разговаривал с  Петровым, в  его добрых глазах я  читал  глубокое,
молчаливое сочувствие.
     Последний раз я  видел Женю незадолго до его  гибели. Мы столкнулись  в
коридоре гостиницы  "Москва", которая  в  первые  годы Великой Отечественной
войны  перестала  быть  гостиницей   в  обычном  понимании   этого  слова  и
превратилась  в огромное общежитие,  где месяцами жили писатели, журналисты,
художники, общественные  деятели,  оставившие свои  опустевшие,  нетопленные
квартиры. На одном этаже с Петровым жил и я. Евгений Петрович зазвал  меня к
себе в номер. Здесь он извинился, лег на диван и прикрылся пледом.
     -- Что с вами, Женя? -- спросил я. -- Вы нездоровы?
     -- Ломит немного, -- неохотно ответил он.  -- А  послезавтра вылетать в
Севастополь.
     --  Севастополь...  Севастополь... А помните,  Женя,  голубой  крейсер,
старпома...
     -- Всем с левого борта!  -- засмеялся Петров. Через полчаса  я встал  и
начал прощаться.
     --  Ну,  Женя,  -- сказал  я, -- счастливо!  И  мы  обменялись  крепким
рукопожатием.

     ИЛЬЯ ЭРЕНБУРГ
     ИЗ КНИГИ 1
     С И. А. Ильфом и Е. П. Петровым я познакомился в Москве в 1932 году, но
подружился с ними  год  спустя, когда они  приехали в  Париж. В  те  времена
заграничные    поездки    наших   писателей   изобиловали    непредвиденными
приключениями.  До  Италии  Ильф и  Петров  добрались на  советском  военном
корабле, собирались на  нем  же  вернуться, но вместо этого поехали в  Вену,
надеясь  получить там гонорар за перевод "Двенадцати  стульев". С трудом они
вырвали у переводчика немного денег и отправились в Париж.
     1 Глава из четвертой части книги "Люди, годы, жизнь".

     У  меня  была  знакомая  дама, по  происхождению  русская, работавшая в
эфемерной кинофирме, женщина очень добрая; я ее  убедил,  что никто не может
написать  лучший  сценарий кинокомедии, нежели Ильф и Петров, и они получили
аванс.
     Разумеется, я  их  тотчас  посвятил в  историю  угольщика  и булочника,
выигравших в лотерее. Они каждый день спрашивали: "Ну, что нового в  газетах
о наших миллионерах?" И когда дошло дело до сценария, Петров сказал: "Начало
есть -- бедный человек выигрывает пять миллионов"...
     Они сидели  в  гостинице  и  прилежно  писали, а  вечером  приходили  в
"Куполь".  Там  мы  придумывали  различные комические  ситуации; кроме  двух
авторов  сценария  в поисках,  "гагов" участвовали Савич,  художник Альтман,
Польский архитектор Сеньор и я.
     Кинодрама погорела:  как  Ильф  и  Петров  ни  старались,  сценарий  не
свидетельствовал  об   отменном  знании  французской  жизни.  Но  цель  была
достигнута: они пожили в Париже. Да и я на этом выиграл; узнал двух чудесных
людей.
     В  воспоминаниях  сливаются  два  имени:  был  "Ильфпетров".  А  они не
походили  друг на друга. Илья Арнольдович был застенчивым, молчаливым, шутил
редко, но зло, и как многие писатели, смешившие миллионы  людей -- от Гоголя
до  Зощенко,  -- был скорее печальным.  В Париже он  разыскал своего  брата,
художника,  давно  уехавшего  из Одессы,  тот  старался  посвятить  Ильфа  в
странности  современного  искусства,  Ильфу нравились  душевный  беспорядок,
разор. А Петров  любил уют; он легко сходился с разными людьми; на собраниях
выступал и  за  себя и за Ильфа; мог  часами смешить  людей и  сам при  этом
смеялся. Это был на  редкость добрый человек; ему  хотелось, чтобы люди жили
лучше, он  подмечал все, что  может облегчить или украсить их жизнь. Он был,
кажется, самым оптимистическим человеком  из всех, кого  я в жизни встретил:
ему очень хотелось  чтобы  все было лучше,  чем на самом деле. Он говорил об
одном   заведомом   подлеце:  "Да,  может,  это   и  не  так?  Мало  ли  что
рассказывают..."  За полгода до того,  как гитлеровцы напали на нас, Петрова
послали в Германию. Вернувшись, он говорил: "Немцам осточертела война"...
     Нет, Ильф и Петров не были сиамскими близнецами,  но они писали вместе,
вместе бродили по свету, жили душа в душу, они как бы дополняли один другого
-- едкая Сатира Ильфа была хорошей приправой к юмору Петрова.
     Ильф,  несмотря на то  что  он предпочтительно молчал, как-то  заслонял
Петрова, и Евгения Петровича я узнал по-настоящему много позднее -- во время
войны.
     Я  думаю о судьбе советских  сатириков  -- Зощенко,  Кольцова, Эрдмана.
Ильфу  и Петрову неизменно  везло.  Читатели их полюбили сразу после первого
романа. Врагов у них было мало. Да и "прорабатывали"  их редко. Они побывали
за границей, изъездили Америку, написали о своей поездке веселую и  вместе с
тем умную книгу, -- умели  видеть.  Об Америке они писали в 1936 году, и это
тоже было  удачей:  те нравы, которые мы  именуем  "культом  личности", мало
благоприятствовали сатире.
     Оба умерли рано. Ильф заболел в Америке туберкулезом и скончался весной
1937 года, в возрасте тридцати девяти лет. Петрову было тридцать восемь лет,
когда он погиб в прифронтовой полосе при авиационной катастрофе.
     Ильф не раз говорил еще до поездки в Америку: "Репертуар исчерпан" или:
"Ягода сходит". А прочитав его записные книжки, видишь, что  как писатель он
только-только  выходил  на  путь.  Он умер в чине Чехонте, а  он  как-то мне
сказал: "Вот хорошо бы написать рассказ  вроде "Крыжовника" или "Душечки"...
Он был не только сатириком, но и поэтом (в ранней молодости  он писал стихи,
но не в этом дело -- его записи  в  дневнике перенасыщены подлинной поэзией,
лаконичной и сдержанной).
     --  Как  теперь  нам писать? --  сказал мне Ильф  во  время  последнего
пребывания  в  Париже.  --  "Великие  комбинаторы" изъяты  из  обращения.  В
газетных фельетонах можно показывать  самодуров-бюрократов, воров, подлецов.
Если есть фамилия и адрес -- это  "уродливое явление". А напишешь рассказ --
сразу загалдят: "Обобщаете, нетипическое явление, клевета..."
     Как-то  в Париже  Ильф и Петров обсуждали, о чем написать третий роман.
Ильф вдруг помрачнел:
     --  А  стоит ли  вообще  писать  роман?  Женя,  вы, как всегда,  хотите
доказать, что Всеволод Иванов ошибался и что в Сибири растут пальмы...
     Все же  Ильф  оставил  среди  множества  записей  план  фантастического
романа. В приволжском городе неизвестно почему решили построить киногород "в
древнегреческом  стиле  со всеми усовершенствованиями американской  техники.
Решили послать  сразу две экспедиции: одну -- в Афины, другую -- в Голливуд,
а  потом,  так  сказать, сочетать  опыт  и  воздвигнуть". Люди,  поехавшие в
Голливуд, получили страховую премию после гибели одного из членов экспедиции
и спились: "Они бродили по колено в воде Тихого океана, и великолепный закат
освещал  их  лучезарно-пьяные  хари.  Ловили  их   молокане,  по   поручению
представителя  Амкино мистера Эйберсона". В Афинах  командированным пришлось
плохо:  драхмы  быстро  иссякли.  Две  экспедиции  встречаются  в  Париже  в
публичном доме "Сфинкс" и в  ужасе возвращаются домой,  боясь расплаты. Но о
них все забыли, да и никто не собирается строить киногород...
     Романа они не написали. Ильф знал, что он умирает. Он записал в книжке:
"Такой  грозный ледяной весенний вечер,  что холодно и  страшно делается  на
душе. Ужасно, как мне не повезло".
     Евгений  Петрович  писал  после  смерти  Ильфа:  "На  мой  взгляд,  его
последние  записки  (они  напечатаны  сразу  на  машинке, густо, через  одну
строчку) -- выдающееся литературное произведение. Оно поэтично и грустно".
     Мне  тоже  кажется,  что записные книжки Ильфа не только  замечательный
документ,  но и прекрасная  проза.  Он сумел выразить ненависть  к пошлости,
ужас перед  ней: "Как я  люблю разговоры служащих. Спокойный,  торжественный
разговор курьерш, неторопливый обмен  мнений канцелярских сотрудников: "А на
третье был компот из  вишен". "Мы молча сидели под остафьевскими колоннами и
грелись  на  солнце. Тишина  длилась два часа. Вдруг  на  дороге  показалась
отдыхающая с  никелированным  чайником  в руках. Он  ослепительно сверкал на
солнце. Все необыкновенно оживились: "Где вы его купили? Сколько он  стоит?"
"Зеленый  с золотом,  карандаш  назывался  "Копир-учет".  "Ух,  как скучно!"
"Открылся   новый   магазин.   Колбаса   для    малокровных,   паштеты   для
неврастеников". "Край непуганых идиотов..."  "Это были гордые дети маленьких
ответственных  работников".  "Бога нет!  --  А сыр есть? --  грустно спросил
учитель".
     Он  писал о среде, которую хорошо знал: "Композиторы  ничего не делали,
только  писали друг на  друга  доносы  на нотной бумаге".  "Это  было  в  то
счастливое  время,  когда поэт Сельвинский в целях наибольшего приближения к
индустриальному  пролетариату  занимался  автогенной  сваркой.  Адуев   тоже
сваривал что-то. Ничего они не наварили. Покойной ночи, как  писал Александр
Блок, давая понять, что разговор кончен". "В каждом  журнале  ругают Жарова.
Раньше  десять лет хвалили, теперь десять лет будут ругать. Ругать  будут за
-то, что раньше хвалили. Тяжело и нудно среди непуганых идиотов".
     Записные  книжки  Ильфа чем-то  напоминают записные  книжки  Чехова. Но
"Душечки"  или  "Крыжовника"  Ильф  так  и  не  написал:  не  успел  или, по
скромности, не решился.
     Евгений Петрович тяжело переживал потерю: он не только горевал  о самом
близком друге, он понимал, что автор, которого звали Ильфпетров, умер. Когда
мы с ним встретились в  1940 году  после долгой разлуки,  с необычайной  для
него тоской он сказал: "Я должен все начинать сначала"...
     Что  он написал бы? Трудно гадать. У него был  большой талант, был свой
душевный облик. Он не успел себя показать -- началась война.
     Он  выполнял  неблагодарную  работу.  Во главе  Совинформбюро,  которое
занималось распространением информации за границей,  стоял С. А.  Лозовский.
Положение  наше было  тяжелым,  многие союзники  нас  отпевали.  Нужно  было
рассказать  американцам  правду.  Лозовский знал,  что  мало  кто  из  наших
писателей  или журналистов  понимает  психологию американцев, может  для них
написать без  цитат и без  штампов. Так Петров стал  военным корреспондентом
большого газетного агентства НАНА (того самого, которое посылало Хемингуэя в
Испанию). Евгений Петрович мужественно и терпеливо выполнял эту работу.
     Мы жили в гостинице "Москва"; была первая  военная зима. Однажды  погас
свет,  остановились  лифты. Как раз в ту ночь привезли из-под  Малоярославца
Евгения Петровича,  контуженного воздушной  волной.  Он  скрыл от попутчиков
свое состояние,  едва  дополз  по лестнице до десятого  этажа  и свалился. Я
пришел к нему на второй день; он с трудом  говорил. Вызвали  врача. А только
ему полегчало, как он сразу начал писать про бои за Малоярославец.
     Летом 1942 года, в очень скверное время, мы сидели в  той же гостинице,
в номере  К. А. Уманского. Пришел адмирал И. С. Исаков. Петров начал просить
помочь   ему  пробраться  в  осажденный  Севастополь.  Иван  Степанович  его
отговаривал.  Петров  настаивал.   Несколько  дней  спустя  он  пробрался  в
Севастополь. Там он попал под отчаянную бомбежку. Он возвращался  на эсминце
"Ташкент",  и  немецкая бомба  попала  в  судно,  было  много  жертв. Петров
добрался до Новороссийска. Там он ехал  в машине; произошла авария, и  снова
Евгений Петрович  остался невредимым. Он начал писать  очерк о  Севастополе,
торопился в  Москву. Самолет  летел низко,  как летали тогда  в прифронтовой
полосе,  и ударился о верхушку холма.  Смерть долго  гонялась  за  Петровым,
наконец его настигла.
     (Вскоре  после  этого  был  тяжело  ранен И.  С.  Исаков,  а потом, при
авиационной катастрофе в Мексике, погиб К. А. Уманский.)
     В  литературной  среде  Ильф  и Петров  выделялись:  были они  хорошими
людьми, не  заносились, не играли в  классиков,  не  старались  пробить себе
дорогу правдами  и неправдами.  Они  брались  за  любую  работу,  даже самую
черную, иного сил положили на газетные фельетоны; это их красит: им хотелось
побороть равнодушье, грубость,  чванство.  Хорошие люди -- лучше не скажешь.
Хорошие писатели, -- в очень трудное время  люди улыбались, читая их  книги.
Милый  плут  Остап  Бендер  веселил,  да  и   продолжает  веселить  миллионы
читателей.  А я, не  будучи избалован  дружбой моих  товарищей  по  ремеслу,
добавлю об Илье Арнольдовиче и Евгении Петровиче -- хорошие были друзья.

     В. АРДОВ
     ЧУДОДЕИ
     Еще  до  войны  мне  пришлось  в  редакции  "Крокодила"  беседовать   с
начинающим писателем; я рассказал ему  об одном литературном приеме, которым
пользовался  Ильф. Молодой человек  почтительно, но  с некоторым недоверием,
спросил:
     -- Вы знали Ильфа?..
     Со дня смерти Ильи Арнольдовича Ильфа  в то  время прошло не более трех
лет, но он уже стал легендарной личностью.
     Он умер в 1937 году. Евгений Петрович Петров погиб в 1942. А чудесный и
всеми любимый советский писатель, носивший двойное имя -- Ильф и Петров, уже
сделался достоянием истории литературы.
     Ни война, ни время, прошедшее  после  их  ухода  из жизни, не  охладили
симпатий народа к Ильфу и Петрову.
     Судьба подарила  меня близким  знакомством с ними. И мне очень хотелось
бы,  чтобы строки,  которые  я пишу  теперь, хоть немного  помогли  читателю
постигнуть облик безвременно погибших писателей.
     Летом 1923 года В. П. Катаев,  с которым я был  знаком с год, -- очень,
впрочем, отдаленно, -- сказал мне однажды при уличной встрече:
     -- Познакомьтесь, это мой брат...
     Рядом  с Катаевым  стоял несколько похожий  на него  молодой  --  очень
молодой --  человек. Евгению  Петровичу тогда было двадцать лет. Он  казался
неуверенным в себе, что было естественно для провинциала, недавно прибывшего
в столицу. Раскосые блестяще-черные большие  глаза  с  некоторым  недоверием
глядели  на меня. Петров был  юношески  худ и,  по  сравнению  со  столичным
братом, бедно одет.
     Очевидно,  после  этого  были и еще встречи  с Евгением  Петровичем, но
память  их  не  сохранила.  Я  вспоминаю теперь  Петрова  только  секретарем
редакции журнала "Красный  перец" в 25-м году,  где  долгое время  работал и
Валентин Петрович Катаев.
     В  "Красном перце" Петров  уже не производил впечатления растерявшегося
провинциала.  Наоборот, необыкновенно быстро он стал отличным организатором.
И  техникой общения с типографией,  и  редакционной  правкой,  и вообще всем
обиходом журнальной  жизни  он  овладел очень  быстро  (впоследствии все это
пригодилось ему, когда он стал  ответственным  редактором журнала "Огонек").
Писать фельетоны, давать темы для карикатур Петров  начал  тоже очень скоро.
Подписывал он свои вещи либо "гоголевским" псевдонимом "Иностранец Федоров",
либо фамилией, в которую он обратил свое отчество, -- "Петров".
     Евгений Петрович писал тогда  весело, с  огромной комической фантазией,
которая со  временем так  расцвела  в его  знаменитых романах.  Помню, раз я
случайно  присутствовал при  том,  ка