е. Отыскался Женя  Долматовский.
Попал в плен, но выкарабкался. Дважды бежал.
     Кинооператор Борис Шер  упросил пилота взять его в боевой  вылет вместо
стрелка-радиста.  Шеру  наспех  объяснили,  как   обращаться  со  спаренными
пулеметами,  он  дал  слово,  что  понял все.  В  воздухе  на  самолет напал
вражеский истребитель. Шер  прекратил  съемку, с  ученическим старанием взял
фашиста на  прицел и первой же очередью сбил его! А затем успел еще заснять,
как гитлеровец врезался в землю.
     Шера  наградили орденом Боевого Красного  Знамени, а студия премировала
его за первоклассные кадры.
     Жил Шер тоже в "Москве" и ходил гордый, с новеньким орденом.
     Вообще в  этих коридорах в  те месяцы можно было  встретить очень много
писателей, корреспондентов,  кинооператоров  --  людей  подвижных  по  самой
профессии своей я в большинстве случаев связанных со столицей.
     Не  знаю,  какие  тогда  выходили  в Москве  литературно-художественные
журналы, -- на  фронт, во  всяком  случае,  не попадал ни один. А  из тонких
изредка доходил до нас "Огонек". Подписывал его в качестве редактора Евгений
Петров,  но  я  видел  по  "Правде",  что   он  активно  работает  фронтовым
корреспондентом,  и считал, что в "Огоньке"  он  только  числится по  старой
памяти.
     Впрочем,  какое это  имело  для меня значение?  Я  отнес свою  "Ночь" в
"Огонек". Адрес для ответа указал: гостиница  "Москва", номер такой-то, -- и
предупредил секретаршу, что адрес это временный, так как  я приехал в Москву
за назначением и сколько здесь пробуду, не знаю.
     В  ту  же ночь, часа в  два (я лег  уже спать),  в  дверь моего  номера
раздался громкий стук.
     Я  натянул штаны,  намотал портянки и вбил ноги  в сапоги, -- это  было
делом секундным, кое к  чему на фронте мы  привыкали быстро, --  и  крикнул:
"Входите!"
     Но никто не откликнулся.
     Я  разозлился.  Что за  манера -- будить человека среди ночи,  а  потом
играть с ним в молчанку! Подскочил к двери и с силой распахнул ее.
     Коридор освещался  сороковаттной  синей  лампочкой. Она светила  как бы
шепотом, и я не узнал в ее рассеянном и чуть таинственном свете стоявшего за
дверью высокого человека в военной форме, который, наклонив к двери  голову,
прислушивался. Бросилось лишь в глаза, что человек этот был очень аккуратно,
по-воински подпоясан -- ни складочки спереди на гимнастерке.
     Заметив  не  успевшие исчезнуть  с  моего  лица  следы  раздражения, он
несколько смутился:
     -- Извините, вы,  наверно, кричали: "Войдите!" Но я недавно контужен...
Впрочем, что же я  не представился? Давайте знакомиться.  Вы Бершадский? А я
Петров.
     Действительно,  передо мной стоял Петров. Как же я  сразу не узнал его!
Тон  его был  настолько обескураживающе  прост и любезен, что я не на  шутку
смутился.
     Должно быть, он понял мое состояние.
     --  Ну, раз  я все равно к вам  ворвался, извините еще и за то, что так
поздно.  Но, понимаете, целый день пришлось пробыть  на  фронте, ваш рассказ
попал ко мне только сейчас, а когда я дочитал его до  адреса, то увидел, что
мы соседи. Зачем  же откладывать  разговор на завтра, если можно встретиться
сегодня? Верно?
     Я  пригласил  его войти.  Он  поблагодарил,  по-прежнему  откровенно  и
внимательно  рассматривая  меня. То  ли  я был  ему  чем-то  интересен в эту
минуту, то ли он вообще каждого нового человека так рассматривал.
     -- Слушайте, а ведь я не знал вас  до сих пор,  --  заметил Петров.  --
Состояли в одной писательской организации, а ничего не читал из того, что вы
писали, не  знал, чем вы дышите. Глупо ведь? Даже хуже: безобразие! Но зачем
же нам сидеть у вас? У  вас, я вижу, ничего нет, а  я  живу по-хозяйски, как
средний  буржуа: у  меня  роскошный черный  кофе,  собственный  кофейник. Вы
любите кофе? Идемте!
     Через пять минут я уже пил свежий кофе в комнате у Петрова и чувствовал
себя так, будто был знаком с Евгением Петровичем всю жизнь.
     А он все донимал меня:
     --  Ну  что  вы молчите? Вы  рассказывайте:  что в Ленинграде? Как  там
народ? Это же какие-то совершенно невообразимые люди. Как они выдерживают? Я
бы не мог, честное слово!
     Мне не хотелось рассказывать об  ужасах блокады. Теперь  я понимаю: это
была  защитная  реакция.  Я только-только  уехал тогда  из  Ленинграда,  все
виденное  и  пережитое  там не  оставляло меня ни на минуту;  я вскрикивал и
метался во сне, вспоминая то старушку, которая  была застигнута  на Литейном
проспекте фонтаном, неожиданно забившим  из лопнувших  труб  водопровода,  и
так,  с хозяйственной сумкой  в  руке,  и  вмерзла  в ледяную  глыбу, то еще
что-нибудь подобное...
     Да  и знал все это Петров.  Из  стихов  Ольги Берггольц,  из  рассказов
Николая Семеновича Тихонова, из выступлений по радио Всеволода Вишневского.
     -- А  они там  как? Всеволод,  Николай Семенович, Ольга...  не знаю  ее
отчества...
     -- Федоровна. Да как  все. Живут на казарменном положении. Тихонов -- в
Смольном, Всеволод -- при штабе флота, Ольга -- в Радиокомитете.
     -- Это рядом с "Гастрономом"?
     -- С бывшим "Гастрономом". В его подъезде теперь книгами торгуют.
     -- Книгами?
     -- Да. С лотка.
     -- И книги покупают?
     -- Еще бы!
     -- Нет, вы -- правду?
     --  Что за вопрос,  Евгений Петрович! Конечно! А что вас удивляет? Ведь
блокада помешала вывезти  из Ленинграда тиражи превосходных книг.  Их  можно
купить свободно, без всяких трудностей. Ясно, что берут. Еще как!
     -- Нет, вы, должно быть, все-таки не понимаете, что это такое. Простите
меня, но не понимаете. Это же... Это же...
     Он не мог найти  слова. У  меня было преимущество перед ним:  он только
представлял себе все это, я же  видел  воочию. И тогда я  рассказал ему  еще
одну историю  о  книгах, -- кстати, долго  потешавшую всех нас,  постояльцев
ленинградской "Астории".
     "Астория"  была  подобием  здешней   "Москвы".  Там   тоже  обитали  по
преимуществу ленинградцы --  актеры, писатели, сотрудники газет,  столовался
почему-то дирижер  Элиасберг, впоследствии  прославившийся  тем,  что сумел,
несмотря  ни  на  что,  собрать в  осажденном  городе  симфонический оркестр
Филармонии   и  впервые   исполнить   с   ним  знаменитую  Седьмую  симфонию
Шостаковича.
     "Астория" обладала  одним  громадным преимуществом.  Тому, кто сдавал в
ресторан свой паек, дополнительно выдавали,  сверх положенной порции супца и
кашицы, сваренных на  чистой  воде,  конфету  --  роскошную  черносливину  в
настоящем шоколаде! Из-за этого устроиться на питание в "Асторию" было почти
невозможно.  (Элиасберг  уносил   конфету  жене.   Всякий  раз  он   подолгу
рассматривал  конфету  своими  близорукими глазами и нежно  взвешивал  ее на
ладони, но я ни разу не видел, чтобы он даже развернул ее. Ни разу!)
     Я  останавливался в "Астории", когда  приезжал в Ленинград с  фронта. И
однажды с  грустью рассказал в присутствии Элиасберга  и артиста Тенина, что
зашел сегодня в  букинистическую лавку на Литейном  и  увидел  редкость,  за
которой  охотился в Москве несколько лет,  вплоть  до самой  войны,  полного
"Рокамболя" Понсон дю Террайля. В идеальном состоянии! И  всего за восемьсот
рублей!
     Тенин, ярый книжник, живо заинтересовался:
     -- Ну? И купили, конечно?
     Мне было  очень грустно признаться, что нет. Куда мне с ним на фронт --
все-таки десятки томов! Будь я ленинградцем, тогда другое дело...
     Тенин вздохнул:
     -- Жаль... А я-то обрадовался... Это ведь мой "Рокамболь", это я его на
комиссию сдал...
     Анекдоты мне было рассказывать  приятней. Петров понял меня  и перестал
расспрашивать  о серьезном.  Правда,  и  анекдоты  были  не  из  веселых.  Я
рассказал Петрову о забаве постояльцев "Астории":
     -- Иногда, когда чувство голода становилось совсем уж непереносимым...
     Петров прервал меня:
     -- Слушайте,  а наверно, это  очень  постыдное чувство,  когда забирает
человека  целиком и превращает его  в  животное,  способное  думать только о
брюхе? Верно?
     -- К сожалению, бывает и так, -- согласился я.
     --  Но я вас  прервал,  --  извинился Петров. -- Так вы остановились на
том, что когда чувство голода делалось совсем уже непереносимым...
     --  Да. Тогда мы начинали играть в такую игру:  придумывать,  кто какой
ужин заказал бы. И обед. И завтрак. И со всеми подробностями,  каждую деталь
отдельно:  на холодной  или подогретой  тарелке положено подавать  выбранное
блюдо,  и  какой  к нему идет соус  --  белый,  сметанный,  или  томатный  с
перчиком,  или гранатовый сок; и  как должно быть изжарено мясо -- до какого
цвета и целым  куском или ломтями;  и  баранина Ли это  будет,  вымоченная в
вине, или  телятинка,  или филе; и  какое именно  вино для мяса  взять; или,
может быть, вообще дичь...
     -- Это же садизм -- подвергать себя таким пыткам! -- закричал Петров.
     Он был, разумеется, прав. Но разве мы сами там, в Ленинграде, не  знали
этого? Не знали, что  такая игра -- малодушие? Знали. Но вот Петров подумал,
что  она нас забирала целиком, и  в этом он ошибся. Мы даже вовсе прекратили
ее после  одного эпизода, -- я, во всяком случае, что-то не помнил, чтобы мы
после него затевали ее хоть раз. И  я рассказал Петрову об этом. Вероятно, в
оправдание.
     Вернулась  как-то  с  шедшего  в  воинском  клубе  выездного  спектакля
Сухаревская  и,  попеременно  останавливаясь  своим удивленным  взглядом  на
каждом  из нас,  словно ища у нас  объяснений  тому,  что с  ней  произошло,
рассказала следующую историю.
     На спектакле  ей  по пьесе  надо было играть в  легком  газовом платье.
Температура в зрительном зале стояла минусовая, и даже грим  не способен был
скрыть, как белели  у актеров носы,  щеки,  подбородки,  уши. Когда по  ходу
действия  ей  следовало  приникнуть  лицом к партнеру,  она никак  не  могла
оторваться: все потихоньку терлась о его плечо носом и подбородком...
     В антракте  к  ней  в уборную  постучался какой-то капитан  и  протянул
ломоть хлеба и меховой офицерский жилет, видимо снятый с себя.
     -- Лидия Павловна, -- сказал он, -- вы  уж извините меня, мы  с вами не
знакомы...  Но я вас знаю по  сцене уже много лет и очень люблю. Прошу  вас,
наденьте жилет... Если хотите, я сам  выйду к публике и объясню, чтобы никто
на него не обращал внимания, -- ведь все понимают, каково вам играть...
     Сухаревская съела пол-ломтя  у него на  глазах  --  он настоял на этом,
боясь,  что  она отдаст хлеб кому-нибудь из  близких,-- но жилет  все же  не
надела: разрушился бы образ героини...
     После этого капитанского ломтя хлеба мы как-то незаметно для самих себя
перестали придумывать, какой бы выбрали ужин или обед...
     --  Скажите, а почему  вы  принесли в "Огонек" только один  рассказ? --
неожиданно спросил Петров.
     -- То есть как почему один? Я вас не понимаю.
     -- Что  ж тут непонятного: вы просто не захотели дать нам  какие-нибудь
другие ленинградские рассказы или он у вас единственный?
     --  Нет,  есть  и  другие.  Но я решил,  что  наиболее  подходящий  для
"Огонька" -- этот.
     --  И, по-моему,  ошиблись. Конечно,  мне  трудно настаивать  на  своем
мнении: вы  были в Ленинграде, я  -- нет... Но  я так думаю. И убежден,  что
прав.  Понимаете, вот я  послушал вас,  узнал  о будничных делах, -- об этом
нигде  пока  что не  прочтешь, -- но  они  рисуют  мне  Ленинград  не  менее
величественным,   чем   подвиги,   о   которых   сообщает  Совинформбюро   с
Ленинградского  фронта.  А история  о том, как  капитан не  тронул  девушку,
которая позвала его в дом...
     Я прервал его:
     -- Но почему, Евгений Петрович...
     -- Нет, вы послушайте:  ведь те,  кто не слышал того, что вы мне только
что  рассказали, ведь они  скорее всего усомнятся в  том, что  все это  было
действительно так, как вы описали. И они  тогда знаете что подумают? В окопе
под Смоленском, на  аэродроме под Харьковом, на  подводной лодке  в открытом
море...  "Ах,  так!  Я  здесь  мучаюсь, а  моя в эту  самую минуту какого-то
замерзшего  привечает в  своей постели?.."  А  зачем им  такие  мысли сейчас
подбрасывать,  как вы думаете, а?  И как вы полагаете: помогут сегодня нашим
людям эти самые мысли? Воевать помогут?
     Я честно  попробовал  еще раз представить себе все, как это было у меня
описано,  и, несмотря на опасения Петрова, все-таки не смог согласиться, что
нарисованное мною  способно породить  хоть одну нечистую  мысль.  Но Петров,
который судил обо всем по моему  описанию, был, вероятно, прав. Не  хватало,
значит, в моем рассказе убедительности.
     Неожиданно  он  положил  большую свою  ладонь на мое колено  и легонько
пожал его.
     -- Не знаю, найду ли я слова, чтобы убедить вас, -- сказал он, глядя на
меня широко распахнутыми, горячими глазами,  -- но  лично мне представляется
неоспоримым, что есть какие-то темы, которые сегодня вообще не надо трогать.
Ни за  что, будь ты  хоть семи  пядей  во  лбу! И дело  тут  не  в  таланте.
Литературе  не может быть безразлична своевременность  или несвоевременность
выбора темы. Не может! Это как выбор направления главного удара!
     Я невольно улыбнулся.
     -- Чему вы улыбаетесь? -- настороженно спросил он и тотчас снял с моего
колена руку.
     -- Да так, Евгений Петрович. Вам мало, что вы бракуете мой рассказ,  --
вы хотите, чтобы и я участвовал в этом.
     На лице у Петрова появилась улыбка -- молодая, веселая.
     -- Ничего подобного! Вовсе  я не бракую  ваш рассказ,  -- наоборот! Даю
вам  клятвенное  обещание, что напечатаю его  в первом  же  номере  журнала,
который выйдет под моей редакцией по  окончании  войны.  Согласны? А пока вы
отберете для  "Библиотечки "Огонька" другие рассказы в знак того, что верите
мне, и вручите их завтра же.  Я не без умысла спросил  вас с самого  начала,
что у вас есть еще.
     В  нашу  беседу  неожиданно  вмешался  телефон.  Он стоял  на  столе  в
противоположном углу, и Петров  стремительно поднялся  к нему.  Должно быть,
ему,  как всем  глуховатым  людям,  показалось,  что  он  не услышал  первых
звонков.
     Была  уже  половина пятого,  но  на  другом конце  провода,  видно,  не
удивились, что хозяин номера бодрствует.
     Звонили из  "Правды" -- я понял это по репликам Петрова  --  и  просили
немедленно приехать.
     Я  поднялся, чтобы уйти. Петров  на мгновение прикрыл  мембрану рукой и
сказал:
     -- Значит, договорились? До завтра!
     Но завтра мне уже не удалось с ним встретиться. Сборник своих рассказов
я оставил секретарше "Огонька" -- редактор журнала,  как она  мне объяснила,
утром выехал на передовые, на направление главного удара. А к вечеру я и сам
получил новое назначение...
     Месяца  через  два мне прислали из  "Огонька"  на Калининский фронт мою
книжечку "Рассказы  о  войне". На обороте  титульного  листа  стояло:  "Отв.
редактор Е.  Петров". А спустя еще немного времени, развернув в блиндаже под
Ржевом фронтовую газету, я увидел имя Петрова в траурной рамке...

     КОНСТАНТИН СИМОНОВ
     ВОЕННЫЙ КОРРЕСПОНДЕНТ
     Это не  статья и  не воспоминания, -- это  просто несколько страниц  из
дневника, касающихся чудесного  товарища и  попутчика  на фронтовых дорогах,
человека, потерю  которого я (наверное, как и многие другие) все еще не могу
себе представить.
     Нигде так быстро  не узнаешь человека, как  на фронте. И мало того, что
узнаешь близко, -- главное, что узнаешь верно,  таким, как он есть  на самом
деле.
     Мне пришлось пробыть с Евгением Петровичем  Петровым  бок о бок всю его
последнюю  фронтовую  поездку,  из которой вернулся он, -- поездку на Север.
Мне  хочется рассказать об этом месяце, проведенном с ним вместе, потому что
хотя  до этого я был знаком  с ним несколько лет, но узнал его по-настоящему
только здесь.
     Поезд идет в Архангельск. Мы едем втроем и  потому не скучаем. На одной
из  станций Евгений  Петрович случайно встречает тоже едущего  на Карельский
фронт знакомого. Через полчаса знакомый перетащен уже в наш вагон, еще через
пять минут он уже сидит у нас в купе, ему уже весело  и уютно, и они, вдвоем
с Петровым, смеясь, принимаются за мелкое дорожное портняжество.
     Через  сутки  станция,  на  которой  сходить знакомому. Лес,  маленький
перрон и  перспектива прождать сутки до пересадки. Мы едем дальше. Знакомому
грустно расставаться с нами и не хочется вылезать на этой станции, где он не
знает ни души.
     Мы  прощаемся с ним в вагоне, но Петров выходит на платформу, стоит там
с ним до самого отхода поезда,  потом  вскакивает на  подножку и  еще  долго
машет фуражкой. Мы едем дальше вместе, а знакомый остался  один,  Петрову не
хочется, чтобы человеку было неуютно.
     Архангельск. Мы  задерживаемся на сутки в  ожидании  дальнейших средств
передвижения.  Вечером  мы  идем  по  городу.  На  улицах много  грязи,  они
запущены. У пристаней свален мусор.
     Завтра нам, очевидно,  предстоит уезжать на фронт, и, казалось  бы, нам
мало дела до архангельского коммунального  хозяйства. Но Евгений Петрович не
может  говорить ни  о  чем  другом. Он рассержен.  Ему  очень нравится  этот
северный город, и поэтому его особенно раздражают неряшливость и грязь.
     Он  говорит  о том,  как  просто все это  убрать и  привести пристани в
приличный  вид.  Потом  мы проходим целый  квартал  в  молчании  Но  Евгений
Петрович,  оказывается обдумывавший, как следует приводить  город в порядок,
добросовестно начинает  развивать  план этого  мероприятия.  Потом он  вдруг
спрашивает:
     -- Как вы думаете, мы завтра уедем наверняка утром?
     Я говорю, что, может быть, и вечером.
     -- Если  вечером,  -- говорит Петров,--  то  я  напишу фельетон в  нашу
газету.
     Он не говорит "обязательно напишу"  или "непременно напишу", как обычно
говорим  мы,  а  просто  говорит  "напишу"  --  это  у  него  всегда  значит
обязательно.
     Фельетон обдуман и назначен час прихода в газету. Встреча  не состоится
только потому, что мы уезжаем на рассвете.
     --  Если  будем  возвращаться через  Архангельск,  --  говорит  Евгений
Петрович, -- все равно напишу.
     Один участок  пути мы едем  в санитарном поезде,  в кригеровском вагоне
для  тяжелораненых.  Сейчас  вагон пуст.  Петров  просит  проводника поднять
подвесные койки и, примериваясь, ложится на одну из них.
     --  А им низко лежать, видимо.  Голова низко. Проводник показывает, как
поднимается изголовье.
     -- Ну а выпасть они не могут?
     Проводник прилаживает приспособление, предохраняющее от этого.
     Петров  внимательно  следит за  ним  и  задает еще  несколько вопросов,
касающихся  удобств,  которыми  обеспечены раненые в  этом  вагоне.  Получив
ответы,  он присаживается к  столику  и, дружелюбным взглядом окинув  вагон,
говорит удовлетворенно:
     -- Хороший вагон, удобный.
     И видно, что ему очень нравится этот вагон, в котором все приспособлено
так благоразумно, что ни к чему не придерешься.
     На перепутье  мы  проводим несколько часов  во  фронтовой  газете. Поэт
Коваленков  работает уже двенадцатый месяц  безвыездно  на  этом  отдаленном
участке фронта.  Коваленков  не  говорит об  этом, но Петров чувствует,  что
человек страдает оттого, что стихи его не доходят до Москвы, до товарищей по
литературе,  что некоторые  из них написаны  не для газеты и просто остаются
лежать у него. Петров требует, чтобы он непременно тут же прочитал стихи, и,
не откладывая в долгий ящик, договаривается об издании книжки  в библиотечке
"Огонек".
     Мурманск. Переправившись через залив, мы едем по дороге, идущей к линии
фронта. Неисправности в машине. Метет мокрая весенняя метель. Нам приходится
посидеть час в крошечной землянке регулировщика.
     Телефонист, согнувшись над крохотным  столиком, сообщает вперед и назад
по линии  количество прошедших машин.  Регулирование  движения  тут, видимо,
поставлено  хорошо, и, кроме того,  хитрый  телефонист при помощи несложно