как  только Женя,  свирепо выпучив
глаза и забавно выпятив нижнюю губу, с пафосом начинал:
     -- Гаспада! У-узы дружбы...
     Центральным и самым  волнующим моментом пребывания  советской эскадры в
Стамбуле  была  эффектная  и  внушительная  церемония  возложения   венка  к
памятнику Независимости. Стояла  прекрасная погода. В  парадном строю, четко
печатая  шаг,  оглашая  залитые  солнцем  улицы  Стамбула  громом  и  звоном
краснофлотского оркестра, советские моряки с командованием во  главе  прошли
по городу к площади Таксим.
     Командующий  эскадрой контр-адмирал Ралль  и командиры кораблей подняли
огромный  красный венок и прислонили его  к  подножию мраморного шатра,  под
которым верхом  на коне стоял  бронзовый Кемаль. Поплыли торжественные звуки
"Интернационала".
     Стоя  в гуще многотысячной  толпы,  мы с Ильфом  и  Петровым  горделиво
посматривали на окружающих, как будто они могли знать, что мы имеем какое-то
отношение к этой красивой и могучей силе под краснозвездным знаменем.
     Двадцать пять лет спустя мне снова довелось побывать на площади Таксим,
и я вспомнил своих милых, веселых спутников, стоя у памятника Независимости.
Теперь  это название  звучало двусмысленно:  это действительно  был памятник
независимости, так как самой независимости Турции, увы, не  было и следа,  о
чем  красноречиво  свидетельствовали  болтающиеся  повсюду звездно-полосатые
флаги и развязные фигуры фланирующих с хозяйским видом "союзников" Турции по
НАТО -- американских солдат и офицеров.
     ...На другой день эскадра снялась с якоря. Мы  пошли Дарданеллами вдоль
зловещей  панорамы  разрушенных  укреплений,  валяющихся  на  Галлиполийском
берегу ржавых  орудий,  проволочных заграждений  и  заброшенных  кладбищ  --
мрачных    свидетелей    империалистической   войны,   печально   знаменитой
"Дарданелльской  операции" Черчилля.  Корабли  вошли в Эгейское море и взяли
курс через архипелаг -- на Пирей.
     Помню,  как  Женя  Петров  снимал  пальцем  нежную  рыжеватую   пыльцу,
покрывшую  поручни  и  снасти  крейсера,  и,  поднося  ее  к   моему   носу,
торжественно спрашивал:
     -- Боря! Вы понимаете, что это такое? Это -- песок пустыни, принесенный
ветром из Африки! Здорово?! Песок пустыни! В Средиземном море!!!
     Волновали  его и  перелетные  птицы,  садившиеся  отдохнуть на  могучих
башнях  и орудиях  военного корабля.  Женя  осторожно брал  птичек  в  руки,
заботливо согревал в ладонях и снова выпускал на морской простор.
     Прибытие в греческий порт Фалерон ознаменовалось  прежде всего тем, что
в матросском кубрике,  где  я спал сладким сном, ранним утром меня энергично
растолкал Женя Петров.
     --  Как  вам не  стыдно спать, ленивец  вы этакий!  -- восклицал  он  с
характерными  для него певучими интонациями. -- Ей-богу, Боря, я  просто вам
удивляюсь! Мы в Греции, понимаете вы? В  Элладе! Фемистокл! Перикл! Наконец,
тот  же  Гераклит!  "Все  течет,  все  меняется"... Вы знаете,  что  в  этом
изречении заложена, по существу, самая настоящая диалектика!  Между  прочим,
Морозов  1  просил  написать  для  газеты   маленькую  популярную
статейку о Греции. Давайте возьмемся, а? Я думаю прямо с Гераклита и начать.
"Все течет, все меняется..." Это же просто замечательно!
     1 Редактор "Красного черноморца".

     В  Афинах  мы  отдали  дань восхищения Парфенону, Эрехтейону  и  другим
классическим красотам.  На Акрополе Петров несколько раз хватал меня за руку
и возбужденно говорил:
     --  Вы понимаете,  что, может быть,  на  этом  самом камне сидел старик
Гераклит и писал свое "Все течет, все меняется"! Потрясающе, правда?
     У меня сохранилось фото, снятое на вершине Акрополя. На мраморной глыбе
под могучими  колоннами  Парфенона сидят  Ильф, Ротов, Левин  и я.  Над нами
высится  тонкая  фигура Петрова.  А сбоку  стоит  еще  один наш  спутник  --
загадочный  персонаж,  которого  мы между  собой  называли  "сын  лейтенанта
Шмидта".  Дело  в  том,  что среди моряков распространился  слух,  что  этот
молодой человек -- путешествующий инкогнито сын одного  весьма  влиятельного
товарища.  Слух этот  впоследствии  не  подтвердился,  но тогда доставил нам
немало пищи для веселья.
     Не в  меньшей степени,  чем  античное  искусство, нас  интересовал быт,
нравы, уличная  жизнь современных Афин. Петров  был  неутомим в  отыскивании
всяческих занятных и колоритных уголков  города,  рынков,  трактирчиков.  Он
общительно  вступал в  разговоры с  прохожими,  официантами  и даже  детьми,
пуская в  ход  фантастическую смесь русских, английских  и  греческих  слов,
подкрепляя энергичными жестами.
     Очень забавным было  одно  случайное  (а может  быть, и  не  случайное)
уличное знакомство.  Заслышав русскую речь, к нам привязался  расторопный  и
бойкий молодой человек, отрекомендовавшийся Леонидом Леонидисом.
     Не успевали мы показаться на  улице, как  он вырастал  перед нами,  как
из-под земли.  Проявляя необычайную  классовую сознательность, он с огромным
жаром  разоблачал язвы капиталистического  строя в  Греции  и предрекал  ему
неминуемую  и  скорую гибель,  конечно,  при  активной  поддержке  советских
товарищей. Он  шумно  доказывал,  что  налицо  все  признаки  близкого краха
греческой  буржуазии   и   было  бы  просто  грешно  не  использовать  столь
благоприятную ситуацию.
     -- Скорей!  -- кричал  на  всю улицу Леонид Леонидис,  указывая куда-то
рукой.  --  Здесь  недалеко  только что  обанкротился один крупный  владелец
магазина. Пойдем посмеемся над этим эксплуататором!
     Все  это  было  забавно  и  детски  наивно,  но  от  ретивого  борца  с
капитализмом здорово  попахивало  примитивной  полицейской  провокацией,  и,
почти  не  стесняясь  его  присутствия,   Женя  Петров  говорил  вполголоса,
наклонившись к моему уху:
     -- Сейчас он скажет: "Идемте, я знаю местечко, где можно достать чудные
бомбы, чтобы взорвать королевский дворец..."
     В своих путевых очерках Ильф  и Петров вспоминают этот эпизод, описывая
привязавшегося к нам типа под именем Павла Павлидиса.
     Переход  эскадры  из  Греции  в  Италию  проходил  при  плохой  погоде.
Прославленной  средиземноморской  лазури не  было  и в помине. Сильный ветер
вздымал  свинцовые злые  волны.  Наш крейсер шел твердо и был  устойчив, как
скала,  но следовавшие  за ним  миноносцы так  зарывались носом в воду,  что
просто страшно было смотреть. И мы с Ильфом и Петровым искренне болели душой
за находившихся там наших товарищей -- писателя Бориса  Левина  и  художника
Константина  Ротова,  которые  отнюдь  не были  презирающими качку  старыми,
просмоленными морскими волками...
     Вечером мы вошли  в  Мессинский  залив и увидели  изумительное зрелище:
бесчисленные огни городов Реджио и  Мессины, огни на горах и дорогах Сицилии
и подсвечивающее этот  ночной пейзаж  багровое зловещее  пламя  действующего
вулкана Стромболи.  А утром  перед нами  открылась неправдоподобно красивая,
идиллическая панорама Неаполитанского залива.
     Итальянские власти встретили советских  гостей  весьма радушно. По всем
правилам  международного  этикета,  стороны  обменялись  салютами,  гимнами,
приветствиями,  визитами,   обедами   и   тостами.  Экипажам  кораблей  была
предложена традиционная туристическая программа.  Огромные красные  автобусы
развозили   моряков   по   всем   достопримечательным  местам   Неаполя.   В
образовавшейся на  берегу суматохе я потерял своих спутников и, сев в первый
подвернувшийся автобус, очутился в экскурсии на Везувий.
     Надо  сказать,  что  знаменитый  вулкан, уже  много лет  не  подававший
признаков деятельности,  как  раз  в  этом  году стал весьма  активен.  Днем
тяжелое  облако  дыма, вечером  грозное, кроваво-красное  зарево  висело над
Везувием.
     Мы поднялись к вершине вулкана в ступенчатых вагончиках фуникулера и из
ясного  дня сразу попали  в  холодный туман и неприятный, моросящий  дождик.
Экскурсантам  роздали  обшитые  красной  каймой  черные  шерстяные  плащи  с
капюшонами,  в которых мы сразу стали похожи на монахов  или разбойников  из
оперы  "Фра-Дьяволо".  Потом нас повели гуськом  по обрывистому,  скалистому
краю.  Туман настолько  сгустился, что  я видел  только ближайших соседей по
цепочке. Еще несколько минут -- и мы подошли к страшному провалу, окутанному
желтоватыми клубами  густого дыма. Это был вновь открывшийся кратер вулкана.
В глубь его вела  отлогая,  спиральная  и, казалось, бесконечная  каменистая
тропинка. Мы шли в удушливых серных испарениях, задыхаясь и  кашляя, держась
за веревки,  натянутые  на  железные колья.  Наконец  спуск  закончился, дым
несколько рассеялся, и глазам представилось совершенно фантасмагорическое, я
сказал бы, адское зрелище.
     Громоздясь  причудливыми  пластами и  завитками,  кругом  шевелилась  и
пузырилась  раскаленная  лава.  Местами  уже  остывшая,  пепельно-серая, она
лежала неподвижно, похожая на  туго свернутые  кольца чудовищных канатов,  а
тут  же рядом, огненно-жаркая, просвечивающая изнутри багровым пламенем, она
медленно наползала, словно раскаленная паста, неведомо кем выдавливаемая  из
огромного тюбика. Откуда-то снизу доносился страшный урчащий гул.
     Старик итальянец  в потертом  пиджаке  брал у туристов  мелкие  монеты,
отрывал  железным  крючком  клочок полуостывшей лавы, "запекал" монету в еще
теплом   каменном  тесте  и  бойко  торговал  этими,  тут  же  фабрикуемыми,
сувенирами. Я  тоже полез в карман за монетой, но в этот момент  чья-то рука
схватила меня за плечо. Я обернулся и очутился нос к носу  с одетым в черный
разбойничий  плащ  Женей Петровым. Глаза его возбужденно сверкали. Он  был в
полном восторге.
     --  Вот  это  встреча,  Боря!  А? -- кричал он.  -- Подумайте! Мы будем
вспоминать  ее  всю жизнь! Мы будем  говорить  так:  "Что-то мне  ваше  лицо
знакомо, где это мы с вами встречались? В  "Огоньке"? Нет. В Доме  писателя?
Нет, не в Доме писателя. На Клязьме? Нет, и не там... А, вспомнил, вспомнил!
В кратере Везувия!"
     Выбравшись наружу  и  спустившись  на фуникулере,  мы  снова  попали  в
теплый,  солнечный день. После похожей  на кошмар фантастики подземных  недр
было  особенно  приятно  и уютно очутиться  в  комфортабельном ресторане  на
склоне  Везувия,  на банкете,  который итальянский  адмирал Новарро  давал в
честь командного состава флотилии и прибывшего из Рима полпреда СССР.
     На другой день советские корабли отплыли в Севастополь. Мы распрощались
с нашими  товарищами по морскому походу:  полпред Владимир Петрович Потемкин
пригласил Ильфа, Петрова и меня погостить  у него несколько дней в Риме. Так
друзья-соавторы впервые, а я вторично попали в Вечный город.
     Нас поселили в одном из многочисленных апартаментов старинного особняка
на Виа  Гаэта,  где и сейчас находится советское посольство. Каждое утро  мы
Владимиром Петровичем и его женой Марией Исаевной приглашались к завтраку.
     Мы  очень  любили  эти утренние  встречи -- они  всегда  сопровождались
интереснейшими,  яркими,  полными  юмора  и   метких  наблюдений  рассказами
Владимира Петровича. Как говорится, затаив дыхание слушали мы  и об эпизодах
гражданской войны (Потемкин  был  в ту  пору начальником  Политотдела Южного
фронта), и о любопытных чертах Мустафы  Кемаля, с  которым Владимир Петрович
общался,  будучи  на дипломатической  работе  в  Анкаре, и  об архитектурных
сокровищах эпохи Возрождения, и о  зловещих тайнах двора Медичи во Флоренции
XV  века, и о его нынешнем,  как  он  выражался, "дипломатическом  партнере"
Муссолини, и  о простоватом  короле-нумизмате Викторе-Эммануиле, и  о разных
занятных происшествиях посольской практики.
     Незачем говорить, что  мы обошли все знаменитые  места Рима. Не повезло
нам только с Сикстинской капеллой -- она почему-то была закрыта.  Ильф никак
не мог успокоиться.
     -- Новое дело, -- ворчал он, -- Сикстина  закрыта  на учет...  Ресторан
закрыт на обед... Ватикан закрыт, так как папа дал обет...
     Его очень смешил коммерчески-деловитый стиль папского государства. Ильф
называл его банковским,  тем  более что  Ватикан и в самом деле  имеет  свой
самый  настоящий  банк  под  соответственно  благочестивым  названием:  Банк
Святого Духа.
     Заходили  мы  и в сравнительно мало известную, но  довольно  любопытную
церковь  Святой лестницы  (Санта-Скала). Здесь  установлена  очень высокая и
крутая  каменная  лестница,   привезенная  из  Иерусалима.  По  авторитетным
сведениям папских  археологов,  именно  по этой  лестнице  Христа  водили на
допрос к Понтию Пилату. И естественно, что набожные католики  считают весьма
полезным с точки зрения замаливания своих грехов раз или два в год совершить
восхождение  по  Святой лестнице.  Однако  не просто  ногами, как  по всякой
другой, нормальной лестнице, а на коленях, с  попутным чтением установленных
на  сей   предмет  молитв.   При  этом,  между   прочим,  строго  охраняется
общественная нравственность, о чем свидетельствует плакат с четкой надписью:
"Запрещается восхождение  по  Святой  лестнице  дамам и  девицам  в коротких
платьях".
     Святая лестница  заинтересовала меня с чисто  спортивной точки зрения и
мне взбрело в голову испробовать такое упражнение.
     Осыпаемый насмешками Ильфа и  Петрова,  я тем не менее, занял  исходную
позицию  и довольно тяжело полез  вверх. Однако уже на третьей или четвертой
ступени я понял легкомыслие своего поступка: зверски заныли колени, и к тому
же,  откровенно  говоря, стало очень жалко новых брюк. Воровато  оглядевшись
(за мною,  к  счастью,  никто не поднимался), я  "задним ходом" быстро сполз
обратно. Соавторы торжествовали...
     Незаметно  пролетели  римские дни.  Поблагодарив Владимира Петровича  и
Марию Исаевну за гостеприимство, мы покинули  Вечный город. Ильф и Петров по
каким-то своим литературным делам поехали в Вену, а  я направил свои стопы в
Париж, где мы недели через две снова встретились.
     Помню, как рано утром, прямо с вокзала, Ильф и Петров заявились в отель
"Ванно",  где их приветливо  встретил  Кольцов.  Он жил тогда  в Париже  как
специальный корреспондент "Правды", принимая активнейшее участие  в  битве с
фашизмом,  которая  завязалась  вокруг исторического Лейпцигского  процесса,
Ильф и Петров оживленно рассказывали о своих венских и путевых впечатлениях,
а я  беспокойно ерзал  на  стуле  -- мне не терпелось  поскорее  показать им
Париж.  Ведь  что  может быть  приятнее, чем  выступить в роли чичероне  для
людей, впервые попавших в прославленный город!
     Наконец  прямо  из отеля "Ванно"  мы двинулись в путь. Мне очень хорошо
запомнилось, как, смакуя звучные названия улиц  и бульваров, выкладывая свои
познания  о Париже скороговоркой  опытного  гида,  я повел друзей по  Рю  де
Гренель,  мимо  советского  полпредства,  потом  через  бульвары Распайль  и
Сен-Жермен  к набережной Анатоля  Франса (...вот  знаменитые букинистические
лотки, где любил рыться господин Бержере), оттуда  --  к Бурбонскому  дворцу
(...здесь  заседает  Палата депутатов,  или, на диалекте русских эмигрантов,
"Шамбр,  где депюте") и дальше через  Пляс де  ля  Конкорд  (тут были дружно
процитированы стихи Маяковского) к Большим Бульварам.
     Соавторы слушали  меня с интересом,  но не могли удержаться  от ехидных
замечаний.
     -- Ну, Боря, вы совершенно подавили нас эрудицией, -- говорил Петров.
     -- Рассказывает  урок, как  первый  ученик,-- добавлял  Ильф. --  Но не
спешите так. Дайте усвоить пройденное.
     Париж  очень  понравился  друзьям.  Они  называли   его   лаконично,  с
неподражаемой южной интонацией:
     -- Тот город!
     Вечером я проводил их в знаменитую  "Ротонду", где  их  принял под свою
эгиду Илья Эренбург.
     Все же первое время  мы неизменно обедали  втроем в одном симпатичном и
недорогом ресторанчике на Монпарнасе.
     Женя  Петров  с  подлинно  мальчишеским  азартом  увлекся  непривычными
блюдами французской кухни, подстрекая и нас с Ильфом отведывать всевозможные
виды  устриц под острым соусом, жареных на сковородке улиток, суп из морских
ракушек,   морских   ежей   и  прочие   диковины.   Особенный   успех   имел
рекомендованный Женей марсельский "буйябес"  --  острейший суп типа селянки,
густо сдобренный кусочками различных экзотических моллюсков,  не  исключая и
щупалец маленьких осьминогов.
     Но Ильф вскоре взбунтовался.
     --  Надоели  гады!  --  кричал  он.  --  Хватит  питаться  брюхоногими,
иглокожими и кишечнополостными! К черту! Притом имейте в виду, что  несвежая
устрица убивает человека наповал, как пуля. Я хочу обыкновенный антрекот или
свиную отбивную! Дайте мне простой московский бифштекс по-гамбургски!
     Слушая  эти  стенания,  мы с Петровым, не сговариваясь, начинали  хором
цитировать катаевскую "Квадратуру круга":
     -- "Я  не хочу  больше Карла Бюхнера. Я  хочу большой кусок хлеба и  не
менее большой кусок мяса!.. Я хочу сала, хочу огурцов!.."
     Побушевав, Ильф смирялся.
     --  Ладно, -- говорил  он. -- Давайте сегодня еще разок возьмем устриц.
Все-таки это Париж...
     Соавторы  быстро акклиматизировались в Париже, окунулись в  его кипучую
жизнь, обросли знакомствами в литературно-художественных кругах.
     Помню,  как  Петров  рассказывал начало сценария, который  они с Ильфом
задумали  для одной  французской кинофирмы. Сюжет  был связан с  только  что
организованной во Франции большой лотереей, главным  выигрышем которой  была
ошеломляющая по тем временам сумма  --  пять миллионов  франков. Возможность
выиграть  такой куш вызвала  в стране подлинную  лотерейную лихорадку. Фильм
начинался  так:  некий скромный  парижский служащий  просыпается  утром.  Он
смотрит  на календарь и морщится --  тринадцатое число. Подымаясь с постели,
он замечает, что встал с левой ноги. В  коридоре, когда он идет  мыться, ему
пересекает  дорогу черная  кошка. Бреясь,  он  разбивает  зеркало,  а садясь
завтракать,  опрокидывает солонку. Короче, на него  обрушиваются  все дурные
приметы.  И  после этого, развернув газету, он  видит, что его  единственный
лотерейный билет выиграл пять миллионов.
     Как-то Кольцов обратился к Петрову:
     --  Слушайте,  Женя,  я  был  два  дня  назад  у  Анатолия  Васильевича
Луначарского. Он здесь, лежит в  клинике. Он серьезно болен, скучает и очень
доволен, когда  к нему  приходят.  Возьмите Борю, Ильфа и  сходите навестить
старика. Это будет доброе дело.
     Не помню уже  почему, Ильф не смог  пойти, и  мы с Петровым отправились
вдвоем.
     ...Холодный декабрьский  вечер.  Рю Лиотэ --  коротенький  тупик тихого
парижского квартала Пасси.
     Небольшая,  ярко освещенная комната. Анатолий Васильевич один. Он лежит
в постели, по  одну сторону которой невысокая  полка  с  множеством книг, по
другую -- телефон.
     --  Здравствуйте, здравствуйте. Вам немножко  не  повезло: вы  застаете
меня в постели. Еще  вчера я чувствовал себя совсем молодцом, сидел в кресле
одетым,  собирался  даже  выходить.  Да  вдруг  какую-то  каверзу  подстроил
желудок, и... вот, видите сами.
     Анатолий Васильевич говорит с трудом, часто переводит дыхание.
     Я  внимательно  вглядываюсь в  исхудалое, бескровное лицо.  По привычке
стараюсь  запомнить  четкую  линию  профиля.  Заострившийся костистый нос  и
длинный седой клинышек  бороды  придают  Луначарскому сходство с  портретами
Дон-Кихота.
     -- Меня здесь очень тормошат,  -- продолжает Анатолий Васильевич, -- но
я   очень  рад,   когда  приходят  наши.  Откуда  вы  сейчас?  Что   видели?
Присаживайтесь, рассказывайте.
     Мы садимся в кресла по обе стороны кровати.
     Завязывается беседа.  Хотя, строго говоря, трудно назвать  беседой  наш
разговор с  Луначарским: постепенно  увлекаясь  и загораясь,  он  перенимает
инициативу, как всегда, "овладевает  аудиторией" и, с трудом поворачивая  на
подушке  голову   от  одного  из  нас   к   другому,  произносит   блестящий
полуторачасовой      монолог.      Это,