он  не  перенес  его.  Натянутые  струны  все
сорвались. Рыдания и слезы  радости, которые он  никак не предвидел, с такой
силой  поднялись  в  нем,  колебля  все  его  тело,  что  долго  мешали  ему
говорить"... т. е, просто  с ним случился судорожный  припадок.  Сопоставляя
все это, мы можем заключить, что во время смерти брата  с ним был судорожный
припадок после такого же сумеречного состояния, как было при родах его жены.
Указание  на  это (хотя неполное)  имеется  на стр. 377, XVIII  главы  "Анны
Карениной", где он, описывая сцену смерти брата, говорит: "Левин затрясся от
рыданий и не в силах ничего выговорить, вышел из комнаты".
     Таким  образом,  мы  можем  заключить,  что первые судорожные  припадки
(после  детских  и отроческих) надо  считать с 1860  года (при смерти  брата
Николая. 2-й припадок  судорожный  -- время 1-х родов Кити, его жены, в 1863
году, т. е. как  раз, когда ему было 35  дет от роду. Что  и подтверждает он
вышеупомянутым самопризнанием в "Записках сумасшедшего": "до  35 лет я жил и
ничего за мной заметно не было" и т. д.
     Из  последующих указаний  на  судорожные припадки  мы имеем в 1881 году
(или 1883 г.) в воспоминаниях Кашкина:
     ...  "Я  отправился  к  Рубинштейну. И как  только  сказал  ему  о моем
ходатайстве, он тотчас же распорядился  непременно устроить  место для графа
Толстого  и послал ему (билет от имени Рубинштейна. Билет был послан и место
приготовлено. Но граф на концерт не явился.
     "В один из следующих дней  я встретил сестру Льва  Николаевича, графиню
Марию Николаевну  Толстую,  которая рассказала мне,  что Лев Николаевич  был
очень обрадован посылкой билета, стал  вечером собираться  на концерт и даже
совсем оделся для выезда, но вдруг его стали обуревать сомнения: должен ли и
может ли он| идти в концерт? Сомнения разрешились жестоким нервным припадком
(разряд.  наша  Г.  С.  ),  так  что  пришлось  даже  послать  за  доктором.
(Воспоминание Н. Кашкина "Л. Н.  Толстой и его отношение к музыке". Альманах
"О Толстом" Под редакцией П. Сергеенко, т, I).
     Воспоминание  это относится к  началу  восьмидесятых  годов  (по словам
Кашкина).
     Затем, упоминание о припадках имеется еще в письме Софьи Андреевны 1885
года.
     ... "Случилось то,  что уже  столько раз  случалось*:  Левочка пришел в
крайне  нервное  и  мрачное настроение. Сижу раз, пишу, входит:  я смотрю --
лицо  страшное. До сих пор жили прекрасно:  ни одного  слова  неприятного не
было сказано, ровно, ровно ничего.
     __________________
     *) Разрядка здесь и дальше наша. (Г. С. ).

     "Я пришел сказать, что хочу с тобой разводиться, жить так не могу,  еду
в Париж или Америку".
     "Понимаешь, Таня, если бы мне на голову весь дом обрушился, я бы не так
удивилась.  Я спрашиваю  удивленно: "Что случилось"? "Ничего, но если на воз
накладывают  все  больше  и  больше,  лошадь  станет  и  не везет".  --  Что
накладывалось, неизвестно. Но  начался крик, упреки, грубые слова, все хуже,
хуже и, наконец, я терпела, терпела, не отвечала ничего почти; вижу, человек
сумасшедший и когда он  сказал, "где  ты  --  там воздух  заражен", я велела
принести сундуки и  стала укладываться. Хотела ехать к вам хоть на несколько
дней. Прибежали дети, рев. Таня говорит: "Я с  вами уеду, за  что это"? Стал
умолять  остаться. Я осталась, но вдруг начались истерические  рыдания, ужас
просто,  подумай, Левочку  всего  трясет и дергает от рыданий. Тут мне стало
жаль  его,  дети,  4: Таня,  Илья, Леля, Маша ревут на  крик: нашел на  меня
столбняк, ни говорить, ни плакать, все  хотелось  вздор говорить,  и я боюсь
этого  и  молчу  и  молчу  три  часа, хоть  убей,  говорить не могу.  Так  и
кончилось,
     "Но тоска, горе, разрыв, болезненное состояние отчужденности -- все это
во мне осталось. Понимаешь,  я часто  до безумия спрашиваю себя: ну, теперь,
за что  же? Я  из дома ни  шагу не делаю,  работаю с изданием до трех  часов
ночи, тиха, всех так любила и помнила это время, как никогда, и за что?
     ... Но  вот, после  этой истории,  вчера, почти  дружелюбно расстались.
Поехал Левочка с Таней вдвоем на неопределенное время в деревню...
     ...  Я  все эти нервные  взрывы  и  мрачность,  и бессонницу приписываю
вегетарианству и Непосильной  физической  работе. Авось, он там образумится.
Здесь  топлением  печей, возкой воды и проч. он замучил себя до худобы и  до
нервного  состояния... (С. А. Толстая --  Г. А. Кузьминской, декабрь 1885 г.
).
     Здесь  мы имеем  не только  упоминание припадка, но  подтверждение, что
припадки бывали  много раз и именно в словах: "случилось то, что уже столько
раз случалось".
     Каковы были эти припадки? Какова клиническая картина этих припадков? Из
этих данных мы узнать ничего не можем.
     Единственный ценный документ, ил которого мы можем  узнать характере, и
вообще  подробную  клиническую  картину судорожных  припадков Л. Толстого --
является  дневник В.  Ф.  Булгакова. Поэтому  для  освещения этого  вопроса,
приведем те места из его дневника, где описывается подробно припадок*).
     __________________
     *)  Описанный  припадок   В.  Ф.  Булгаковым,  впервые  нами  освещался
клинически в  1925 году в "Клинич. Архиве Гениальн. и одарен", в 1-м выпуске
I тома", в статье: "К патографии Льва Толстого".

     В дневнике  В. Ф.  Булгакова (секретаря  Л. Толстого)  на стр. 336 3-го
октября (изд. "Задруга", 1898 года) мы читаем:
     .. Писал сегодня Л.  Н. статью  о социализме, начатую до  совету Душана
для  журнала  чешских анархистов. Меня  он  просил  не  переписывать  ее,  а
оставить до приезда Ал. Л-ны, зная, что ей эта лишняя работа будет приятна.
     Ездил  верхом  с  Душаном.   Вернувшись  с  прогулки,   проходил  через
"ремингтонную".
     --  Хорошо съездил, без приключений, -- улыбнулся он и забрал, с  собой
со стола полученную на его имя с сегодняшней почтой книгу.
     И ни он,  ни я никак  не предполагали того, что  должно было  случиться
сегодня. Случилось это вечером*.
     _________________
     * 3десь, а также и дальше, разрядка наша (Г. С. )

     Л.  Н. заспался,  и, прождав его до  7  часов, сели  обедать без  него.
Разлив  суп,  С. А-на встала и еще раз  пошла  послушать не встает  ли Л. Н.
Вернувшись, она сообщила, что в тот момент, как она подошла к двери спальни,
она услышала чирканье о коробку зажигаемой спички.  Входила ко  Л.  Н-чу. Он
сидел  на  кровати.  Спросил,  который час и обедают ли.  Но Софье Андреевне
почудилось что-то недоброе: глаза Л. Н-ча показались ей странными,
     -- Глаза  бессмысленные... Это перед припадком. Он впадает в забытье...
Я уж знаю. У него всегда перед припадком такие глаза бывают.
     Она  немного  поела  супу.   Потом,  шурша  платьем,  отодвинула  стул,
поднялась и снова пошла в кабинет.
     Дети -- Сергей  Львович  и Татьяна Львовна -- недовольно переглянулись:
зачем она беспокоит отца?
     Но на вернувшейся С. А. лица не было. -- Душан Петрович,  подите скорее
к нему!...  Он впал в  беспамятство, опять лежит  и что-то такое бормочет...
Бог знает что такое!
     Все  вскочили  точно г. од действием  электрической искры Душан  за ним
остальные, побежали через гостиную и кабинет в спальню.
     Там -- темнота. Л. Н. лежал в  постели. Он  шевелил челюстями и издавал
странные, негромкие похожие на мычание, звуки.
     Отчаяние и за ним ужас прокрались в эту комнату.
     На  столике у изголовья зажгли свечу. Сняли со Л. Н-ча сапоги и накрыли
его одеялом.
     Лежа  на  спине, сжав пальцы правой  руки  так как будто он держал  ими
перо, Л. Н. слабо стал водить рукой по одеялу.
     Глаза  его были закрыты, брови насуплены, губы шевелились, точно он что
то пережевывал во рту.
     Душан всех выслал из комнаты. Только П.  И. Бирюков остался там, присев
в кресло в противоположном от постели углу. Софья Андреевна, Сергей Львович,
я, Татьяна Львовна и Душан, подавленные, вернулись в столовую и принялись за
прерванный обед...
     Только что разнесли сладкое, прибежал Павел Иванович.
     -- Душан Петрович, у Л. Н-ча судороги!
     Снова бросились все в спальню. Обед велено было совсем убрать. Когда мы
пришли, Л.  Н. уже успокоился. Бирюков рассказывал, что ноги больного  вдруг
начали двигаться. Он подумал, Л. Н-чу хочется почесать ногу, но, подошедши к
кровати, увидел, что и лицо его перекошено судорогой.
     --  Бегите вниз.  Несите бутылки с  горячей водой  к  ногам. Горчичники
нужно на икры. Кофею, кофею горячего!
     Кто то отдавал приказания,  кажется, Душан и  С. А-на вместе. Остальные
повиновались и вместе  с приказывавшими  делали все,  что  нужно.  Сухонький
Душан бесшумно, как тень, скользил по  всем  направлениям комнаты.  Лицо  С.
А-ны было  бледно, брови насуплены, глаза полузакрыты, точно веки  опухли...
Нельзя Выло без боли  в  сердце видеть  лицо этой  несчастной  женщины.  Бог
знает, что в это время было у нее на душе, но практически она не потерялась:
уложила бутылки  вокруг ног,  сошла  вниз  и сама  приготовила  раствор  для
клистира... На голову больного, после спора с Душаном, наложила компресс.
     Л. Н. был, однако, еще не раздет. Потом я, Сергей Львович (или Бирюков)
и Душан раздели его: мы  с  С. Л-чем (или  Бирюковым  --  даже  не  заметил)
поддерживали Л. Н-ча, а Душан заботливо, осторожно, с нежными уговариваниями
больного, хотя тот все время находился в бессознательном состоянии, снимал с
него платье...
     Наконец, его покойно уложили.
     -- Общество...  общество насчет трех... общество на счет  трех... Л. Н.
бредил.
     -- Записать, -- попросил он.
     Бирюков  Подал ему  карандаш и  блокнот. Л. Н.  накрыл блокнот  носовым
платком и по платку водил карандашом. Лицо его по-прежнему было мрачно.
     -- Надо прочитать, -- сказал он и несколько раз повторил: разумность...
разумность...
     Было тяжело, непривычно видеть в  этом  положении  обладателя светлого,
высокого разума Льва Николаевича.
     -- Левочка, перестань,  милый, ну, что ты  напишешь?  Ведь это  платок,
отдай  мне его, -- просила больного  С.  А-на, пытаясь взять  у  него из рук
блокнот. Но  Л.  Н.,  молча, отрицательно мотал головой  и продолжал  упорно
двигать рукой с карандашом по платку.
     Потом...  Потом начались один за  другим страшные припадки  судорог, от
которых  все  тело  человека,  беспомощно  лежавшего  в  постели,  билось  и
трепетало.  Выкидывало с силой ноги. С трудом можно было удержать и х. Душан
обнимал; Л.  Н-ча за плечи, я и Бирюков растирали  ноги. Всех припадков было
пять. Особенной силой отличался четвертый, когда тело Л.  Н-ча  перекинулось
почти совсем поперек кровати, голова скатилась с подушки, ноги  свесились по
другую сторону...
     С. А-на кинулась на колени, обняла эти ноги, припала  к ним  головой  и
долго была в таком положении, пока мы не  уложили вновь Льва Николаевича как
следует на кровати.
     Вообще,  С. А-на производила  страшно жалкое впечатление.  Она  подняла
кверху  глаза,  торопливо  крестилась мелкими крестами  и  шептала: Господи!
Только бы не на  этот раз, только бы не на этот раз!...  ". И она делала это
не  перед  другими: случайно  войдя  в  ремингтонную, я застал  ее  за  этой
молитвой.
     Александре Львовне,  вызванной мною запиской, она  говорила: - Я больше
тебя  страдаю:  ты  теряешь  отца,  а  я  теряю мужа, в  смерти  которого  я
виновата!...
     Александра Львовна внешне казалась  спокойной  и только говорила, что у
нее страшно бьется сердце. Бледные тонкие губы ее были решительно сжаты.
     После пятого припадка Л. Н. успокоился, но все-таки бредил,
     --  4,  60,  37, 38, 39,  70, --  считал он.  Поздно  вечером  пришел в
сознание.
     -- Как вы сюда  попали? --  обратился  он к Душану  и удивился,  что он
болен.
     -- Ставили клистир? Ничего не помню. Теперь я постараюсь заснуть.
     Через  некоторое время С. А-на  вошла в спальню, стала что то искать на
столике около кровати и нечаянно уронила стакан,
     -- Кто это? -- спросил Л. Н.
     -- Это я, Левочка.
     -- Ты откуда здесь?
     -- Пришла тебя навестить.
     -- А!..
     Он успокоился. Видимо, он продолжал находиться в сознании.
     Болезнь Л. Н-ча произвела на меня сильное впечатление. Куда бы я в этот
вечер  ни  пошел,  везде  передо  мной, в  моем  воображении,  вставало  это
страшное, мертвенно-бледное, Насупившееся и с каким  то упрямым, решительным
выражением  лицо. Стоя у постели Л. Н-ча,  я  боялся  смотреть  на это лицо:
слишком выразительны были его  черты,  смысл же  этого выражения был ясен, и
мысль о нем резала сердце.
     Когда я  не смотрел на лицо и видел только тело, жалкое, умирающее, мне
не было  страшно,  даже  когда  оно билось  в конвульсиях: передо  мной было
только животное.  Если  же  я  глядел  на лицо,  мне становилось  невыносимо
страшно:  на нем  отпечатлевалась  тайна, тайна великого  действия,  великой
борьбы, когда, по народному выражению, "душа с телом расстается".
     Видно, мала еще моя вера, если я боялся этого!
     Поздно  ночью  приехал из Тулы доктор  (Щеглов). Но он уже не  видал Л.
Н-ча. Дунган объяснил ему болезнь, как отравление мозга желудочным соком. На
вопрос  наш о  причине  судорог приезжий доктор  отвечал, что они могли быть
обусловлены нервным состоянием, в котором находился Л. Н. в последнее время,
в связи с наличностью у него артериосклероза.
     Легли спать во втором  часу ночи. Я и Душан -- поблизости  со спальней.
Бирюков просидел в спальне до третьего часа ночи.
     Во  все время болезненного  припадка,  внизу, в комнате  Душана,  сидел
вызванный тайно из Телятенок Александрой Львовной ближайший друг больного В.
Г. Чертков, вход которому наверх воспрещен. Белинький доставлял ему сведения
о состоянии Льва Николаевича.

     4 октября.
     Все  миновало.  Ночью  Л. Н. спал.  Утром  проснулся  в сознании. Когда
Бирюков  рассказал  ему  содержание  его  бреда,  слова:  душа,  разумность,
государственность, --он был доволен, по словам Бирюкова и Ал. Л-ны...
     Итак, из  всех  этих  данных  видно,  что  Лев  Толстой  был  подвержен
судорожным припадкам, трактуемым близкими иногда, как "обмороки", "забытье".
Эти  припадки сопровождаются, во-первых, полной потерей сознания, во-вторых,
судорогами,   начинающимися  сначала  в  отдельных  частях  тела,   а  затем
переходящими в общие судороги всего тела.
     Проявление судорог в отдельных  частях тела  описывается таким образом:
"он  шевелил челюстями и издавал  странные,  негромкие, похожие  на  мычание
звуки".
     "Губы шевелились, точно он что-то пережевывал во рту"...
     "Лежа на спине, сжав пальцы  правой руки  так, как будто он держал  ими
перо, Л. Н. слабо стал водить рукой по одеялу". Затем судорога переходит на.
нижние конечности: --  Бирюков рассказывал,  что ноги больного  вдруг начали
двигаться;  он подумал, что Л. Н-чу хочется почесать ногу,  но, подошедши  к
кровати,  увидел, что  и  лицо  его  перекошено  судорогой.  Потом...  Потом
начались  один за  другим страшные  припадки  судорог, от  которых все  тело
человека, беспомощно лежавшего в постели, билось  и трепетало, выкидывало  с
силой ноги. С трудом можно было удержать их"...
     Это  описание  припадка  настолько характерно  описано (не врачом), что
классическая картина эпилептических судорог настолько ясна, что тут никакого
сомнения быть, не может в их достоверности.
     Также мы видим, что после  припадка  у  больного  полная  амнезия всего
происшедшего, ибо после  припадков, поздно вечером, когда Лев Толстой пришел
в себя, он удивился Душану,  который все время находился у постели больного.
-- "Как Вы сюда попали? - обратился он к Душану и удивился, что он болен.
     -- "Ставили клистир? -- Ничего не помню"...
     Точно также  4-го утром, проснувшись  в полном сознании,  когда Бирюков
рассказал ему содержание бреда, -- он доволен был содержанием бреда.
     Об этих амнезиях после припадков отмечает также  и сын его Илья Львович
в своих воспоминаниях о своем отце* на странице 228 мы читаем:
     ... "Несколько раз  с  ним  делались  какие-то  необъяснимые  внезапные
обмороки, после которых он на другой день оправлялся, но временно совершенно
терял память**.
     _______________
     *) Илья Львович Толстой, "Мои воспоминания", Берлин, изд. Ладыжникова.
     *) Разрядка здесь и дальше -- моя.

     Видя в зале детей брата Андрея (пишет он), которые  в  это время жили в
Ясной,  он удивленно  спрашивал, "чьи  это  дети?" -- встретив  мою жену, он
сказал  ей: "ты не обидься, я знаю,  что  я тебя очень люблю, но кто  ты,  я
забыл", и, наконец,  войдя раз после такого  обморока  в залу,  он удивленно
оглянулся и спросил: "а где же браг Мишенька?" (умерший 50 лет тому назад).
     На другой день следы болезни исчезали совершенно".
     Выше, при описании  Булгаковым припадка,  нам также бросилось  в  глаза
резкое изменение психики  перед  припадком:  полное  помрачение  сознания  с
состоянием бреда и спутанности.
     Так, в этом дневнике отмечается: --
     Наконец, его спокойно уложили.
     -- Общество... общество насчет  трех...  общество насчет  трех... Л. Н.
бредил.
     -- Записать -- попросил он.
     Бирюков  подал ему  карандаш и  блокнот. Л. Н.  накрыл  блокнот носовым
платком и по платку водил карандашом. Лицо его было мрачно.
     -- Надо прочитать, -- сказал он и несколько раз повторил: разумность...
разумность... разумность... Было тяжело, непривычно видеть  в этом положении
обладателя светлого, высокого разума, Льва Николаевича.
     -- Левочка, перестань,  милый, ну  что ты  напишешь?  Ведь это  платок,
отдай мне  его, --  просила больного  С.  А-на,  пытаясь взять у него из рук
блокнот.  Но  Л. Н. молча  отрицательно  мотал  головой  и продолжал  упорно
двигать рукой с карандашом по платку...
     Аналогичное  состояние перед припадком при  другом  случае,  упомянутом
выше, описывает и дочь его Александра Львовна:
     "В такие минуты он терял память (говорит она), заговаривался, произнося
какие-то непонятные  слова.  Ему, очевидно, казалось, что он дома, и  он был
удивлен, что все было не в порядке, не так, как он привык.
     --  Я не могу еще лечь, --  сделайте так, как всегда.  Поставьте ночной
столик у постели, стул. Когда это было  сделано,  он стал просить, чтобы  на
столике была поставлена свеча, спички, записная книжка, фонарик  и все,  как
бывало дома.
     Когда  сделали  и это,  мы  снова  стали просить  его  лечь, но он  все
отказывался...
     Из этих отрывков, описывающих психическое состояние Льва Толстого перед
припадком, мы определенно видим,  что его  психика была настолько помрачена,
что  мы  можем это  состояние  его  психики  обозначить  как  то  сумеречное
состояние, которое бывает перед припадком у аффект-эпилептиков. По-видимому,
он  здесь  галлюцинировал, принимая,  например,  чужую обстановку  в  дороге
(описанное дочерью  Александрой  Львовной  выше  состояние  перед  припадком
случилось  дорогой)  за  обстановку домашнюю,  ибо,  как  она пишет: "он был
удивлен, что все было не в порядке, не так, как он привык".
     Он требовал, чтоб был поставлен ночной столик, свеча и т. д.
     А что у Л. Толстого бывали галлюцинации вообще, об этом мы уже говорили
выше.
     Теперь  спрашивается:  быть  может,  этот   описываемый  припадок   был
единичный случай в жизни  Толстого,  и что из этого нельзя заключить, что он
был вообще подвержен припадкам.  Чтоб осветить этот  вопрос, мы  также имеем
целый ряд данных, говорящих против того предположения, что этот припадок был
единичный.
     Мы имеем целый ряд  свидетельств близких  Льву Толстому лиц, из которых
ясно видим, что  припадкам  он был подвержен, как свойственной ему привычной
болезни.  К этой болезни  близкие настолько привыкли и настолько ее изучили,
что даже по продромальным симптомам, узнавали  раньше, когда будет припадок.
Так,  например, в  том  же описанном  выше  секретарем Толстого припадке, мы