а  детских  неудач.  Полученная
единица за плохо выученный урок, угроза Мими пожаловаться бабушке на то, что
он появился на лестнице, где ему нельзя было появляться, сломанный ключик от
портфеля  отца  и, наконец, обида, что Сонечка предпочла  другого мальчика в
играх, а не  его. Все эти неудачи вызвали  в его  психике бурную  реакцию --
столкновение  с  гувернером.  В состоянии  аффекта  он теряет самообладание,
делается  агрессивным и импульсивным.  ..."Мне  хотелось буянить  и  сделать
какую-нибудь  молодецкую  штуку", говорит  Толстой". "Кровь с необыкновенной
силой прилила к моему  сердцу,  я  почувствовал, как  крепко оно билось, как
краска сходила с моего лица и как совершенно невольно затряслись мои губы. Я
должен был быть страшен в  эту минуту,  потому что St. Jerome, избегая моего
взгляда,  быстро  подошел  ко  мне  и  схватил  за  руку;  но  только  что я
почувствовал  прикосновение его руки, мне сделалось так  дурно,  что  я,  не
помня себя от злобы, вырвал руку и из всех моих детских сил ударил его.
     -- Что с тобой делается? сказал, подходя  ко  мне,  Володя, с  ужасом и
удивлением видевший мой поступок.
     -- Оставь меня, -- закричал  я на него сквозь слезы, никто вы не любите
меня, не понимаете, как я несчастлив! Все вы гадки, отвратительны - прибавил
я с каким то исступлением, обращаясь ко всему обществу.
     Но  в это время St.  Jerome с решительным и бледным лицом снова подошел
ко мне. и не  успел я приготовиться к защите, как он уже  сильным движением,
как тисками, сжал обе мои руки  и потащил куда-то. Голова моя закружилась от
волнения; помню только, что я отчаянно бился головой и коленками до тех пор.
пока во мне были еще силы; помню, что нос мой несколько раз натыкался на чьи
то  ляжки, что в рот мне  попадал  чей-то  сюртук, что  вокруг  себя со всех
сторон  я слышал присутствие чьих  то  ног, запах  пыли и violette,  которою
душился St. Jerome.
     Через пять минут за мной затворилась дверь чулана"...
     Переночевав  в наказание в  темном чулане, на завтра он был  приведен к
бабушке с тем. чтобы просить повинную, но вместо этого его аффект разразился
судорожным припадком.
     По-видимому  эти  приступы   патологического  аффекта   со   всеми  его
последствиями не были  единичными за время отрочества, ибо Толстой с тяжелым
чувством и с неохотой останавливается на  воспоминаниях  отроческих годов. В
главе XX он говорит:
     "Да, чем  дальше подвигаюсь  я в описании  этой поры  моей  жизни,  тем
тяжелее  и  труднее (разрядка  наша) становится  она для  меня. Редко, редко
между воспоминаниями за это время нахожу я минуты истинного теплого чувства,
так  ярко и  постоянно освещавшего начало моей  жизни.  Мне невольно хочется
пробежать скорее пустыню  отрочества и достигнуть той счастливой Поры, когда
снова истинно-нежное,  благородное чувство дружбы ярким светом озарило конец
этого возраста, и положило начало новой, исполненной прелести и  поэзии поре
юности".
     В главе  XXIV  Толстой дальше  отмечает:  "Вообще,  я начинаю понемногу
исцеляться  от  моих отроческих  недостатков,  исключая, впрочем,  главного,
которому суждено  наделать мне  еще  много  вреда  в жизни  -- склонности  к
умствованию".
     Из этого  мы  можем заключить, что период отрочества для него был самым
тяжелым  в  смысле  развития  эпилептического  характера.  И  только  юность
начинается   более   светлыми   воспоминаниями.   По-видимому,   в    юности
вышеупомянутые патологические, приступы резко уменьшаются. Это еще. конечно,
не значит, что эпилептоидный характер психики остановился в своем развитии.
     Патологический  характер  Толстого лучше  всего сказывается в  реакциях
поведения его, когда он попадает  в какую либо среду, безразлично какую: ему
близкую по классовому состоянию, или же ему чуждую.
     Когда  Толстой попадает в  среду  студентов-однокурсников  -  сразу  же
сказывается ненормальность его поведения. В XXXVI  главе "Юности" он об этом
говорит так: "Я везде чувствовал связь, соединяющую это молодое общество, но
с грустью  чувствовал, что связь эта  как то обошла меня, но это было только
минутное  впечатление.  Вследствие его и досады порожденной им;  напротив, я
даже  скоро Нашел, что  очень хорошо, что  я  не  принадлежу ко всему  этому
обществу, что у меня должен быть свой кружок  людей порядочных  и уселся  на
3-й лавке, где сидели граф  Б., барон  3., князь Р., Ивин и другие господа в
том же  роде, из  которых я был знаком с Ивиным и графом.  Но и  эти господа
смотрели на меня так,  что я чувствовал себя  не  совеем принадлежащим к  их
обществу".
     Следовательно, он не  мог сойтись  даже с молодыми людьми его же среды,
несмотря на  то, что  он  хотел этого. Причина  тут  кроется  именно  в  его
ненормальном характере,  в его  заносчивости, в неумении естественно держать
себя,  ибо  со  всеми  он  держится  "по-лермонтовски"  (вспомним  таксе  же
поведение Лермонтова в студенческой среде).
     "На  следующих  лекциях  (говорит  он дальше) я уже  не  чувствовал гак
сильно одиночества, познакомился  со  многими,  жал руки,  разговаривал,  но
между мной и товарищами настоящего сближения все-таки не делалось отчего то,
и  еще часто мне случалось в душе грустить и притворяться. С компанией Ивина
и  аристократов, как их  все называли,  я не  мог сойтись  Потому,  что, как
теперь вспоминаю, я был дик и груб с ними и кланялся  им только тогда, когда
они  мне  кланялись,  а  они  очень  мало,  невидимому,  нуждались   в  моем
знакомстве".
     Таким образом про него  можно  оказать,  что  он "от своих  отстал  и к
другим не пристал", он просто не был в состоянии приспособиться к какой либо
среде.  Единственная  попытка  сойтись  с  одним  студентом  (казеннокоштный
студент Оперов) не из его среды окончилась вскоре вспышкой ссоры.
     К профессорам и к их лекциям он также относился свысока, несерьезно для
любознательного и способного юноши.
     ..."Я  помню,  что  и  на  профессора распространял  свой  сатирический
взгляд"....
     Вопреки общепринятому  приему студентов  записывать  лекции, он  решает
иначе: "На этой же  лекции, решив, что записывание всего, что будет говорить
всякий профессор, не нужно и даже было бы глупо, я держался этого правила до
конца курса".
     Вызванная  его болезненною реакцией поведения замкнутость, угловатость,
заносчивость, неестественная кичливость своим comme il faut  и "демонической
позой", чудачества, резко обращали на себя внимание окружающих.
     Лица, наблюдавшие Толстого студентом, характеризуют его таким образом:
     "...в нем всегда наблюдали какую-то странную угловатость, застенчивость
(Н. Н. Загоскин, Историч. Вестник, 1894, январь).
     "Изредка я тоже присутствовал на уроках, сторонясь от графа, с  первого
же  раза оттолкнувшего  меня напускной холодностью, щетинистыми  волосами  и
презрительным выражением прищуренных глаз.  В первый раз в  жизни встретился
мне юноша, преисполненный такой  странной и  непонятной для меня  важности и
преувеличенного довольства собой".
     "...его товарищи,  видимым образом,  относились к нему  как к  большому
чудаку". (В. Назаров, Исторический Вестник, 1890, No11). Затем, после, когда
он бросил учение и  поступил юнкером на  военную службу, личность и характер
вырисовываются все более и более неустойчивыми.
     Самый   отъезд   его  на  Кавказ,   по-видимому,  был  вызван  каким-то
нервно-психическим кризисом,  ибо  по приезде  на  Кавказ он  стал  лечиться
железистыми ваннами и к Ергольской от  5 июня он пишет так: "Я приехал жив и
здоров, но немного грустный, к концу мая в Старо-гладковскую.
     "...Я беру железистые ванны  и более  не чувствую боли в ногах. У  меня
всегда был ревматизм, но во время нашего путешествия по воде, я думаю, я еще
простудился. Редко я так хорошо себя чувствовал,  как теперь и,  несмотря на
сильные  жары, я делаю много движений".  Однако,  это  хорошее самочувствие,
невидимому,  у него менялось. В дневнике от 20  марта 1852 года он пишет: "с
ноября месяца  я лечился, сидел целых два месяца, т. е. до нового года дома:
это время  я провел Хотя  и скучно, но спокойно  и  полезно. Январь я провел
частью в дороге, частью в Старогладковской, писал, отделывая первую  часть*,
готовился к походу и был спокоен и хорош.
     _____________________
     * "Детство".

     А 30-V-1852  г.  он  пишет Ергольской:  "я был  бы вполне доволен этими
двумя месяцами, если бы не хворал. А в общем нет худа без добра, моя болезнь
дала мне предлог отправиться на лето в Пятигорск, откуда я Вам пишу. Я здесь
уже 2 недели и веду  образ жизни  очень правильный  и  уединенный, благодаря
чему доволен  как своим  здоровьем, так  и поведением.  Встаю в 4 часа, чтоб
пойти  пить  воды,  что продолжается  до 6-ти.  В 6 часов я  беру  ванну,  и
возвращаюсь домой... нет худа без добра, -- когда  я нездоров более усидчиво
занимаюсь  писаньем другого  романа  (разрядка наша),  который  я  начал (из
письма к Ергольской от 20 октября 1852 г.).
     Из  этих  отрывков  мы видим, что  Толстой в течение  1851 и  1852  гг.
жалуется  на  болезнь  и  лечится.  В  письмах,  цитированных  здесь  нами к
Ергольской, он все время отмечает, что он "спокоен". Невидимому, до этого он
находился в состоянии возбуждения. Следовательно, мы имеем основание думать,
что Кавказ его привлек для лечения нервов, помимо  службы в армии. Да и вряд
ли можно было объяснить иначе военную службу  на фронте, как один из порывов
неустойчивости эпилептоидной психики молодого Толстого.
     Психическая неустойчивость,  лабильность,  вспыльчивость,  изменчивость
настроения,   аффективность,   оппозиционное    настроение,    задумчивость,
говорливость, тщеславно и заносчивость -- качества, которые проявлял молодой
Толстой вообще, здесь на военной службе эти свойства не делали  его годным к
службе на фронте. Сослуживцы отзываются о нем  таким образом: ..."говорил он
хорошо, быстро, остроумно и увлекал всех слушателей беседами и спорами".
     "... он не был горд, а доступен,  жил как  хороший товарищ с офицерами,
но с начальством вечно находился в оппозиции .
     "По временам  на  Толстого  находили минуты  грусти,  хандры:  тогда он
избегал нашего общества. ...Иногда Толстой куда-то пропадал  и только  потом
мы узнавали, что он находился на вылазках, как доброволец, или  проигрывался
в  карты.  И он  нам  каялся  в грехах. Часто Толстой давал  товарищам  лист
бумаги, на котором были набросаны  окончательные  рифмы. ...Мы  должны  были
подбирать  к  ним остальные, начальные слова. Кончалось тем, что Толстой сам
подбирал их, иногда в очень нецензурном смысле.
     "В  Севастополе  начались  у  графа  Толстого  вечные   столкновения  с
начальством. Это был человек, для которого много значило застегнуться на все
пуговицы, застегнуть воротник мундира. и человек, не признававший дисциплины
и начальства.
     "Всякое  замечание  старшего  в   чине  вызывало  со  стороны  Толстого
немедленную дерзость и л и едкую, обидную шутку. Так как граф Толстой прибыл
с  Кавказа,   то  начальник   штаба  всей  артиллерии  Севастополя,  генерал
Крыжановский  (впоследствии  генерал-губернатор)   назначил  его  командиром
горной батареи.
     "Назначение это  было  грубой ошибкой, так как Лев Николаевич не только
имел  мало понятия о  службе,  но никуда не  годился, как командир отдельной
части: он нигде долго не с л у ж и л, постоянно кочевал из части в часть.
     "...Тут, во  время  командования горной батареей,  у  Толстого  скоро и
произошло первое серьезное столкновение с начальством.
     ...Толстой был бременем для батарейных командиров и поэтому  вечно  был
свободен  от службы: его никуда нельзя было  командировать. В траншеи его не
назначили; в минном деле он не участвовал. Кажется, за Севастополь у него не
было  ни  одного боевого  ордена, хотя  во многих  делах  он участвовал  как
доброволец и был храбр...
     ...Любил выпить, но пьян  никогда не был (разрядка везде  наша)  (А. В.
Жаркевич, из воспоминаний о Л. Н. Толстом Одаховского).
     Из  этой  характеристики  мы  видим,   что  возбужденный,  запальчивый,
агрессивный характер Толстого за  этот период не только не унимался,  но poc
crescendo,  ибо  отъезд  его  из  Севастополя  был вызван, по-видимому,  его
аффективным характером и, кроме того, по приезде в Петербург его возбуждение
и агрессивность еще  больше увеличивались.  О  его  пребывании в  Петербурге
современники отзываются таким образом:
     "...В  продолжение  часа, проведенного мною  у  Тургенева,  мы говорили
вполголоса, из боязни разбудить спящего за дверью графа.
     --  Вот  все время так,  --  говорил с усмешкой  Тургенев. Вернулся  из
Севастополя с батареи, остановился у меня и  пустился во все тяжкие. Кутежи,
цыгане и  карты  (во всю  ночь); а  затем до двух  часов спит,  как  убитый.
Старался удерживать его, но теперь махнул рукой.
     "В этот же приезд мы и  познакомились с Толстым, но знакомство это было
совершенно формальное, так как я в то время еще не читал ни одной его строки
и даже  не слыхал о нем, как о литературном имени, хотя  Тургенев толковал о
его рассказах из  детства. Но с  первой  минуты я заметил в  молодом Толстом
невольную оппозицию всему общепринятому  в области суждений*. В это короткое
время  я  только  однажды видел  его  у Некрасова вечером  в нашем  холостом
литературном кругу  и  был свидетелем  того  отчаяния,  до  которого доходил
кипятящийся и задыхающийся от спора  Тургенев на видимо  сдержанные, но  тем
более язвительные возражения Толстого.
     ________________
     * Разрядка наша (Г. С.).

     "...Наем постоянного жительства в Петербурге необъясним был для меня; с
первых  же  дней  Петербург  не только  сделался ему  несимпатичным,  но все
петербургское заметно действовало  на него раздражительно. Узнав  от него  в
самый день свидания, что он сегодня зван  обедать в редакцию "Современника",
и, несмотря на  то, что  уже  печатал  в этом  журнале, никого там близко не
знает, я  согласился с ним ехать.  Дорогой  я  счел необходимым предупредить
его,  что  там не  следует  касаться некоторых  вопросов  и  преимущественно
удерживаться от нападок на Ж. Занд.  которую  он сильно не любил, между  тем
как перед нею фанатически преклонялись в то время многие из членов редакции.
Обед  прошел благополучно. Толстой был  довольно молчалив, но к концу он  не
выдержал .  Услышав  похвалу новому роману Ж. Занд, он резко объявил себя ее
ненавистником, прибавив, что героинь ее романов, если бы они существовали  в
действительности,  следовало  бы,  ради  назидания,  привязывать к  позорной
колеснице и  возить по петербургским улицам. У него уже  тогда вырабатывался
тот своеобразный взгляд на женщин и  женский вопрос, который потом выразился
с такой  яркостью  в романе "Анна  Каренина". Сцена  в  редакции могла  быть
вызвана его раздражением  против всего петербургского, но  скорее всего  его
склонностью  к  противоречию.  Какое  бы   мнение  ни  высказывалось  и  чем
авторитетнее  казался ему  собеседник,  тем  настойчивее  подзадоривало  его
высказать  противоположное и  начать  резаться  на  словах.  Глядя,  как  он
прислушивался,  как всматривался  в  собеседника  из глубины серых,  глубоко
запрятанных глаз, и как  иронически  сжимались  его губы, он  как бы заранее
обдумывал не прямой ответ,  но такое мнение, которое должно  было озадачить,
сразить своею неожиданностью собеседника.
     "Таким  представлялся  мне Толстой  в  молодости. В спорах  он  доходил
иногда  до крайности.  Я находился  в соседней комнате,  когда раз начался у
него спор с Тургеневым; услышав  крики,  я вышел к спорившим. Тургенев шагал
из угла в угол, выказывая  все признаки крайнего смущения; он воспользовался
отворенною  дверью  и  тотчас  же  скрылся.  Толстой  лежал  на  диване,  но
возбуждение  его  настолько было  сильно, что  сто  и лоне  мало трудов  его
успокоить и  отвезти  домой.  Предмет спора мне до сих пор остался незнаком.
Зима эта была первою и последнею, проведенною Л. Н. Толстым в Петербурге; но
дождавшись весны,  он уехал  в Москву  и затем  поселился  в  Ясной  Поляне.
(Разрядка везде наша Г. С.). (Д. В. Григорович).
     "Когда Тургенев только что познакомился с  графом  Толстым, то сказал о
нем:
     -- Ни  одного  слова, ни одного  движения  в нем нет  естественного, Он
вечно рисуется перед  нами, и я затрудняюсь,  как объяснить в умном человеке
эту глупую кичливость своим захудалым графством.
     -- Не заметил я этого в Толстом, -- возразил Панаев.
     -- Ну, да ты много чего не замечаешь, -- ответил Тургенев.
     "Через несколько времени Тургенев нашел, что Толстой имеет претензию на
донжуанство.  Раз  как-то  граф  Толстой  рассказывал  некоторые  интересные
эпизоды, случившиеся с ним на войне. Когда он ушел, то Тургенев произнес:
     -- Хоть  в щелоке вари три дня русского офицера, а не  вываришь из него
юнкерского  ухарства;  каким  лаком   образованности  ни   отполируй  такого
субъекта, все-таки в нем просвечивает зверство.
     "И Тургенев принялся критиковать каждую фразу  графа Толстого, тон  его
голоса, выражение лица и  закончил:  "И все  это зверство, как подумать,  из
одного желания получить отличие" (Панаев). Если мы даже и примем во внимание
некоторое пристрастие Тургенева в оценке личности и поведения, Толстого, все
же бросается в глаза: современники, которые сталкиваются с Толстым --  все в
один голос  отмечают необычайное возбуждение и ненормальность  его характера
за этот период.
     По-видимому, этот период возбуждения эпилептического характера сменился
периодом  депрессии,  упадка  этого возбуждения "хандрой, тоской", на что он
также  жаловался,  или  какими  либо другими эквивалентами;  он  уезжает  за
границу, главный мотив -- лечение. Ездил он несколько раз (2 или 3  раза) и,
наконец, в 62 году, он, по совету врачей, едет лечиться на кумыс в Самарскую
губернию.
     Принимая во внимание заявление самого  Толстого, что  в  35 лет у  него
появилось  "настоящее  сумасшествие"  (о  котором  он  говорит  в  "Записках
сумасшедшего") и принимая во внимание, что в этом же Году (т. е. 1862 г.) он
уехал  лечиться  на   кумыс  и  сопоставляя  вое  это,  мы  имеем  основание
утверждать, что,  видимо,  в  этом то  году у него  появились  те судорожные
припадки, которые  у него были в детстве, а потом стали сильнее развиваться:
тем более мы имеем основание это утверждать, что, помимо усердного  лечения,
этот период  отличается упадочностью его творчества. Критика также  отметила
этот  период,  как период упадка, о чем будет речь ниже.  Возможно,  что это
обстоятельство заставило ускорить намеченную женитьбу, которая совершается в
том же году, т. е. в 1862 г.
     Однако, семейная  жизнь,  несмотря на  "счастливое", как будто,  начало
супружеской  жизни,  не сглаживает аффективно-агрессивный характер Толстого,
наоборот: он все более и более развивается. Уже с самого  начала супружеской
жизни Толстой ссорится с Софьей Андреевной, о чем  он сам свидетельствует  в
"Анне Карениной". Упоминая  тут же  после женитьбы о разочаровании Левина  в
супружеской жизни, он как одну из  причин  этого разочарования указывает  на
ссоры супругов.
     "...Другое  разочарование и очарование были ссоры. Левин никогда не мог
себе представить, чтобы между ним и женою могли быть другие отношения, кроме
нежных, уважительных,  любовных  и вдруг с первых же дней  они  поссорились.
Ссоры  эти,  как  и первая  ссора, вызывались,  по  словам самого  Толстого,
всякими ничтожными причинами и, конечно, объяснялись не только  ненормальным
характером  Толстого  , а  также  отчасти  и  самой Софьи Андреевны. Об этом
говорит  сам  Толстой, и  таким  образом (стр.  376  Анны  Карениной):  "они
помирились. Она, сознав свою вину, но не высказав ее, стала нежнее к нему, и
они испытали новое, удвоенное счастие любви. Но это не  помешало тому, чтобы
столкновения эти не п