ктер и
составляли  центр  внимания  Толстого.  А  именно,  в  1869 году  появляются
наиболее тяжелые приступы патологического страха смерти.
     В 1869  году,  при поездке  в Пензенскую губернию  для выгодной покупки
нового  имения, Лев  Толстой останавливается  в  Арзамасе и  там  переживает
приступ болезненного страха смерти, беспричинной тоски.
     Он так описывает это переживание в письме к Софье Андреевне от сентября
69 года:
     -- "Третьего дня в ночь я  ночевал в  Арзамасе, и со мной  было  что то
необыкновенное. Было 2 часа ночи; я устал, страшно хотелось спать, и  ничего
не болело.  Но  вдруг на меня  напала тоска,  страх и  ужас  такие,  каких я
никогда не испытывал... (Разрядка наша).
     Сын его Сергей  Львович  в своих воспоминаниях ("Голос минувшего"  1919
г., кн. 1--4) также описывает этот приступ:
     "В  одиночестве, в грязном номере гостиницы,  он  в первый раз  испытал
приступ неотразимой, беспричинной тоски,  страха смерти; такие минуты  затем
повторялись, он их называл "Арзамасской тоской".
     В Толстовском  ежегоднике за 1913  г.  С.  А. Толстая в ею напечатанном
отрывке "Из записок  Софьи Андреевны  Толстой" под заглавием "Моя жизнь" она
замечает:  "сколько  напрасных  тяжелых  ожиданий  смерти  и  мрачных мыслей
пережил Л.  Н.  во всей своей долголетней  жизни.  (Разрядка  наша).  Трудно
перенестись в это чувство вечного страха смерти. "
     Из  слов  Софьи   Андреевны  мы  можем   заключить,  что  эти  приступы
патологического страха смерти он переживая в течение  всей своей долголетней
жизни очень много раз и долгое время, по-видимому,  эти приступы были самыми
тяжелыми симптомами из всех других  и они то имели более яркие последствия в
перевороте его личности.
     Было  бы  большой  наивностью  думать,  что  эти приступы были  обычным
страхом  смерти, свойственным каждому здоровому человеку. Про Толстого можно
было бы сказать наоборот, выражаясь языком обывателя, "он  был не из робкого
десятка". Толстой в  свои  молодые годы  храбро  сражался в  Севастопольской
кампании,  добровольно  искал опасностей фронта, и  смерти, в обычном смысле
этого  слова,  не  боялся.  Тяжелые приступы  патологического страха смерти,
которые  были  у  Толстого есть  один из тех  симптомов,  который  считается
Крепелином характерным симптомом для аффект эпилептиков. Эти приступы  могут
долгое время предшествовать появлению судорожных припадков.
     Автору  этой  работы  приходилось  также  неоднократно  наблюдать такие
случаи, когда за много лет до  появления  аффективной эпилепсии, эти больные
страдали  такими  приступами  патологического  страха  смерти и лечились как
психастеники  с навязчивым страхом смерти. Сплошь и рядом  истинная  природа
этих приступов долгое  время  не  распознается и  определяется как  одна  из
многочисленных разновидностей навязчивых состояний, как фобии страха смерти,
фобии быть похороненным в летаргическим состоянии, как это было, например, у
Достоевского   за   долгое  время  до  появления   падучей.  Эти   состояния
определяются   некоторыми  авторами  и,  по  нашему  мнению,  ошибочно,  как
психастенические  состояния.  Это обстоятельство и привело,  по-видимому,  к
тому, что некоторые авторы например, Oppenheim выделили всю картину болезни,
как "психастенические"  судороги,  что  клинически в сущности то  же  самое.
Bratz а потом Крепелин назвали эту форму заболеванием аффект-эпилепсией.
     Однако,  при  анализе  этих приступов страха  смерти (у  Толстого)  или
страха быть  живым  погребенным в  летаргическом  сне (у  Достоевского), они
настолько  тяжело  переживаются,  что  вряд  ли  их  можно  отождествлять  с
навязчивыми состояниями  обычных психастеников.  Приступы страха смерти  ими
переживались куда тяжелее самих  судорожных припадков. Когда  у Достоевского
после тяжелой  травмы (приговор  к смертной казни  и  ссылка в  Сибирь)  эти
эквивалентные   приступы   страха   превратились   в   судорожные  припадки.
Достоевский считал себя "спасенным от сумасшествия".
     И, вообще,  он  в период этих приступов  патологического страха  считал
себя душевнобольным,  а когда эти  приступы исчезли и на  место их появились
судорожные  припадки,  он считал  себя "вылеченным".  Так он пишет,  доктору
Яновскому в 1872 г.: "Вы любили меня и возились со мной, с  больным душевной
болезнью  (ведь  я  теперь  сознаю  это) до  моей  поездки в Сибирь,  где  я
вылечился (курсив Достоевского).
     "Вообще, каторга многое вывела у меня (пишет он брату из Семипалатинска
в  1854  г.  ) и многое  прибавила ко  мне... Впрочем, сделай  одолжение, не
подозревай,  что  я такой  же меланхолик  и такой же  мнительный, как был  в
Петербурге в последние годы. Все совершенно прошло, как рукой сняло".
     Таким  образом,   пишет  по   поводу  этого  психиатр  Юрман   (Болезнь
Достоевского. Кл. Арх.  Ген. и Одаренности, вып. 1-  й, том  4, стр. 70) под
влиянием происшедшей  катастрофы,  пребывание  на  каторге, психастенические
черты  характера  прошли,  временно  исчезли,  но  те  же  факторы,  которые
способствовали  исчезновению психастении,  вызвали появление  эпилептических
припадков.
     Из сказанного  можно сделать следующие  выводы:  Достоевский  переживал
приступы  страха  смерти в  летаргическом сне куда  тяжелее самих припадков,
ибо, когда первые  исчезли  и  заменились  судорожными припадками, он считал
себя  "вылеченным"  и  что  эти   приступы  далеко  нельзя  отождествлять  с
обыкновенными  психастеническими  фобиями,   а   скорее  рассматривать,  как
эквивалентные переживания припадков. Точно также приступы страха Толстого до
того тяжелы  были, что он готов был покончить самоубийством (прятал веревку,
чтоб не повеситься), как он сам говорил. Следовательно, и эти приступы мы не
можем рассматривать,  как  фобии страха психастеников,  а как  эквивалентное
переживание судорожных  припадков. За это  говорит чрезвычайная тяжесть этих
припадков, которые переживались им куда тяжелее судорожных приступов.
     И, кроме  этого,  еще целый ряд симптомов, о которых сейчас будет речь.
Для этой  цели приведем  сначала описание этих приступов в  освещении самого
Толстого.  Описание этих  приступов  мы имеем  в разбросанном  виде  в самых
различных  произведениях,  в самых разнообразных вариациях (о чем речь будет
ниже,  во 2-й части  этой  работы). Но конспектирование и в  хронологическом
порядке он  эти приступы описывает кратко в "Записках сумасшедшего". Поэтому
приведем несколько отрывков оттуда.
     "...  Ехали мы сначала  по железной  дороге  (я  ехал с  слугой), потом
поехали на почтовых, перекладных. Поездка была для меня очень веселая. Слуга
молодой, добродушный человек, был так  же весел, как и я. Новые места, новые
люди. Мы ехали, веселились. До места  нам было 200 с чем то верст. Мы решили
ехать не останавливаясь,  только переменяя лошадей. Наступила  ночь,  мы все
ехали.  Стали  дремать: я  задремал, но вдруг проснулся:  мне стало  чего-то
страшно.  И,  как  это часто  бывает,  проснулся  испуганный, оживленный  --
кажется, никогда не заснешь. "Зачем я еду" пришло мне вдруг в голову. Не то,
чтобы  не  нравилась мысль купить дешево именье, но вдруг представилось, что
мне не нужно ни зачем в эту даль ехать, что я умру тут, в чужом месте. И мне
стало жутко.
     "Чисто выбеленная  квадратная  комнатка.  Как  я помню,  мучительно мне
было,  что комнатка эта была  именно квадратная. Окно было одно, с гардинкой
-- красной. Стол карельской березы и диван с изогнутыми сторонами. Мы вошли.
Сергей устроил самовар, залил чай.  А я взял  подушку  и лег на  диван, Я не
спал, но  слушал,  как Сергей пил чай и меня звал.  Мне страшно было встать,
разгулять  сон  и  сидеть  в  этой  комнате  страшно.  Я  не  встал  и  стал
задремывать. Верно, и задремал, потому что когда я очнулся, никого в комнате
не было и было темно. Я был опять так же пробужден, как на телеге. "Заснуть,
я чувствовал,  не было никакой возможности. Зачем я сюда заехал. Куда я везу
себя. От чего,  куда  я убегаю. -- Я  убегаю от чего-то страшного и  не могу
убежать. Я всегда с собою, и я то  и мучителен себе.  Я, вот он я, весь тут.
Ни пензенское,  ни какое именье  не прибавит  и не убавит мне.  А я то, я то
надоел, несносен,  мучителен себе. Я хочу заснуть,  забыться,  и не могу. Не
могу уйти от себя.
     "Я  вышел в коридор. Сергей спал на  узенькой скамье,  скинув  руку, но
спал сладко, и стороне с пятном спал. Я вышел в коридор, думая уйти от того,
что мучило меня. Но оно вышло за мной и омрачало все. Мне так же, еще больше
страшно  было.  "Да что это за глупость, -- сказал я себе. -- Чего я тоскую,
чего боюсь".
     -- Меня, -- неслышно отвечал голос смерти. -- Я тут.
     "Мороз продрал меня по коже. Да, смерти. Она придет, она, вот она, а ее
не  должно  быть.  Если бы мне предстояла действительно смерть, я не  мог бы
испытывать того,  что испытывал. Тогда бы я боялся.  А теперь я не боялся, а
видел,  чувствовал, что смерть наступает, и вместе с  тем чувствовал, что ее
не должно быть.  Все существо мое чувствовало потребность--право  на жизнь и
вместе с  тем совершающуюся смерть. И это внутреннее раздирание было ужасно.
Я попытался  стряхнуть  этот  ужас.  Я  нашел подсвечник  медный  со  свечей
обгоревшей  и  зажег ее.  Красный  огонь свечи и  размер ее,  немного меньше
подсвечника, все говорило то же. Ничего нет в жизни, а  есть смерть, а ее не
должно быть.
     "Я пробовал  думать о  том, что  занимало  меня:  о покупке, об жене --
ничего не только веселого не было, но все это стало ничто. Все заслонял ужас
за свою погибающую жизнь. Надо заснуть. Я  лег  было, но  только что улегся,
вдруг  вскочил от ужаса. И тоска, и  тоска  такая  же  духовная тоска, какая
бывает перед рвотой, только духовная.  Жутко,  страшно, кажется,  что смерти
страшно,  а вспомнишь, подумаешь о жизни, то умирающей жизни страшно. Как-то
жизнь  и смерть сливались в одно. Что-то раздирало  мою душу на  части  и не
могло  разодрать.  Еще раз прошел  посмотреть на  спящих, еще  раз попытался
заснуть, все тот же  ужас, красный, белый,  квадратный. Рвется что-то, а  не
разрывается.  Мучительно, и мучительно  сухо и злобно, ни  капли доброты я в
себе не чувствовал,  а только ровную,  спокойную злобу на себя и на то,  что
меня сделало.
     "Но стоило  мне лечь  и закрыть  глаза,  как опять  то же чувство ужаса
толкнуло, подняло меня.  Я не мог больше терпеть, разбудил сторожа, разбудил
Сергея, велел закладывать и мы поехали.
     "На воздухе и в движении стало лучше. Но я чувствовал, что что-то новое
осело в душу и отравило всю прежнюю жизнь.
     "К ночи  мы приехали  на место. Весь  день я боролся со своей  тоской и
поборол ее; но в душе был страшный  осадок: точно случилось со мной какое-то
несчастие, и я  только мог на время забывать его, но оно  было там,  на  дне
души, и владело мной.
     "И потом начал жить по-прежнему, но страх  этой тоски висел надо мной с
тех  пор всегда.  Я  должен  был не  останавливаясь и, главное, в  привычных
условиях  жить.  Как  ученик  по  привычке,  не думая,  сказывает  выученный
наизусть урок, так я должен был жить, чтобы  не попасть опять во власть этой
ужасной, появившейся в первый раз в Арзамасе тоски.
     "И  в  прежде начатом  было  уже у  меня меньше  участия.  Мне все было
скучно. И  я стал набожен. И жена замечала  это, и бранила и пилила меня  за
это. Тоски не повторялось дома.
     Затем другой припадок, еще тяжелее арзамасского, он пережил  в  Москве.
Он описывает этот припадок таким образом.
     "... Приехали.  Я вошел в маленький номер. Тяжелый запах коридора был у
меня в ноздрях. Дворник внес чемодан. Девушка коридорная зажгла свечу. Свеча
зажглась, потом огонь поник, как всегда  бывает. В соседнем номере  кашлянул
кто-то,  --  верно, старик.  Девушка вышла,  дворник  стоял,  спрашивая,  не
развязать  ли.  Огонь  ожил  и  осветил  синие,  с желтыми  полосками  обои,
перегородку, облезший  стол, диванчик, зеркало, окно  и узкий  размер  всего
номера. И вдруг арзамасский ужас шевельнулся  во мне. "Боже мой, как  я буду
ночевать здесь", -- подумал я.
     "Дворник вышел, я  стал торопиться одеваться, боясь взглянуть на стены.
"Что за  вздор --  подумал я, -- чего я боюсь точно  дитя. Привидений  я  не
боюсь. Да,  привидений... Лучше  бы бояться  привидений, чем  того,  чего  я
боюсь. Чего... Ничего. Себя. -- Ну, вздор".
     "Я провел ужа сную  ночь, хуже  арзамасской; только утром, когда уже за
дверью  стал кашлять старик, я заснул, и не в  постели,  в которую я ложился
несколько раз, а на диване. Всю  ночь я страдал невыносимо, опять мучительно
разрывалась душа  с телом. Я живу,  жил,  я  должен  жить,  и  вдруг смерть,
уничтожение всего. Зачем  же  жизнь? Умереть? Убить  себя сейчас  же? Боюсь.
Дожидаться  смерти,  когда придет. Боюсь еще хуже. Жить, стало  быть. Зачем.
Чтоб умереть. Я не выходил из этого круга.  Я брал книгу, читал.  На  минуту
забывался,  и опять тот  же  вопрос  и  ужас. Я ложился  в постель, закрывал
глаза. Еще хуже.
     "Эта московская ночь изменила еще больше мою жизнь, начавшую изменяться
с Арзамаса. Я меньше стал заниматься  делами,  и  на меня находила апатия. Я
еще стал слабеть и здоровьем. Жена требовала,  чтоб я лечился. Она говорила,
что  мои толки о  вере,  о боге происходили от болезни. Я  же  знал, что моя
слабость и болезнь происходили от неразрешенного вопроса  во мне. Я старался
не  давать  хода  этому  вопросу и в привычных  условиях  старался наполнять
жизнь.
     Затем 3-й такой  припадок  он описывает  таким образом:  "..  И я вдруг
почувствовал,  что  я потерялся. До  дома, до  охотников  далеко, ничего  не
слыхать. Я устал, весь в поту.  Остановиться  --  замерзнешь.  Идти --  силы
слабеют. Я кричал. Все тихо. Никто не откликнулся.  Я  пошел назад. Опять не
то. Я  поглядел. Кругом лес  -- не разберешь. где восток, где запад. Я опять
пошел  назад. Ноги  устали. Я испугался, остановился, и на  меня  нашел весь
арзамасский и московский ужас, но в сто раз больше. Сердце колотилось, руки,
ноги  дрожали. Смерть  здесь.  Не хочу.  Зачем  смерть. Что смерть. Я  хотел
по-прежнему допрашивать, упрекать  бога,  но тут я вдруг почувствовал, что я
не  смею, не должен,  что считаться с ним нельзя, что он сказал,  что нужно,
что я один виноват. И я стал молить его прощенья и сам себе стал гадок.
     "Ужас продолжался недолго. Я постоял, очнулся и пошел в одну сторону  и
скоро вышел. Я был недалеко от края. Я вышел на край, на дорогу. Руки и ноги
все так же дрожали и сердце билось. Но мне радостно было.
     "... Я сказал это и вдруг меня просветила истина того, что я сказал....
Вдруг как что-то давно Щемившее меня оторвалось у меня, точно родилось. Жена
сердилась, ругала меня. А мне стало радостно.
     "Это  было  началом  моего  сумасшествия.  Но  полное сумасшествие  мое
началось еще позднее, через месяц после этого.
     "Оно началось  с того,  что я поехал в  церковь, стоял обедню. И хорошо
молился и  слушал,  и был умилен. И вдруг мне принесли просфору, потом пошли
ко кресту, стали толкаться, потом  на выходе нищие были.  И мне  вдруг стало
ясно, что этого всего не должно быть.  Мало того, что этого не  должно быть,
что этого нет, а нет этого, то  нет и смерти, и страха, и  нет во мне больше
прежнего раздирания, и я не боюсь уже ничего.
     "Тут уже совсем свет осветил  меня, и я  стал  тем,  что есть. Если нет
этого ничего, то нет прежде всего во мне. (Курсив везде наш).
     Теперь перейдем к анализу этих отрывков.
     Нет сомнения в  том,  что  весь характер  этих  приступов  "арзамасской
тоски" не  есть только простая  фобия, а  типичный эпилептический эквивалент
эпилептика, сопровождающийся галлюцинациями.
     Прежде всего  об эпилептическом характере этих приступов. Кроме тяжести
этих   приступов,   за   эпилептический   характер   их   говорят  следующие
обстоятельства.
     Описывая начало и приступ, Толстой отмечает: "Такая  же духовная тоска,
какая бывает перед рвотой, только духовная". Затем он  говорит о  внутреннем
напряжении:  "что то раздирало  мою душу  на  части и  не  могло разодрать",
"рвется что-то, а не раздирается". Затем характерны  изменения окружающего в
припадочных  состояниях:  "Оранжево-красное  освещение  окружающего,   формы
предметов  меняются.  Потому  и   подчеркивается  красный   огонь  и  размер
подсвечника.
     И, далее, он  подчеркивает эти подробности: "все  тот  же ужас красный,
белый,  квадратный".   Нам   хорошо  известно,  что  Толстой  был  далек  от
символистов-поэтов новейшей школы,  чтобы обозначать ужас "красным, белым  и
квадратным". Толстой, как реалист, далек от этого, следовательно, если здесь
такие  обозначения  употребляются, то  они  связаны  с  его  действительными
эпилептоидными переживаниями, которые  всегда,  приблизительно  в  таких  же
выражениях, характеризуют свой ужас и свои переживания перед припадком.
     Третье обстоятельство,  которое  говорит за эпилептоидный характер этих
переживаний, это переключение приступа страха и ужаса в эпилептическую ауру.
Упоминание об этом  мы видим в 3-м  отрывке. Описывая тот же припадок ужаса,
как обычно, в  предыдущих случаях,  он к  концу вдруг отмечает: "вдруг  меня
просветила истина... Вдруг,  как что-то давно  исцелившее меня, оторвалось у
меня, точно родилось. Жена сердилась, ругала меня, а мне стало радостно".
     "Это было началом моего сумасшествия. Но  полное сумасшествие (поясняет
он) началось еще позднее, через месяц после этого".
     Какое   же  это  "сумасшествие?"  Опять  таки  здесь  не  символика,  а
действительно  патологическое переживание  ауры, как  результат переключения
после приступа  страха смерти. "И мне, вдруг, ясно стало, что этого всего не
должно быть. Мало того,  что этого не должно быть и  т. д. (подразумевая под
местоимением  "это" галлюцинации  свои:  "привидение"  смерти)...  "Тут  уже
совсем, свет осветил меня".
     Об этом переключении в ауру он говорит везде, где он  описывает приступ
патологического  страха  смерти.  Какова  эта  психическая  аура  и как  она
переживается -- мы увидим в следующей главе.

        "6. Приступы психической ауры и эпилептоидных экстазов"
     Выше при описании приступа  сумеречных состояний мы уже видели, что эти
приступы сопровождались переживаниями экстаза.
     Так,  например,  в день получения согласия  на  брак от Кити Щербацкой,
Левин впадает в экстаз "счастья".
     Весь мир кажется ему совершенно другим. Все люди кажутся ему необычайно
"добрыми"  и "хорошими".  Все предметы кажутся ему "неземными",  даже сайки,
которые выставлены  в окне булочной. Все  это  "так необычайно хорошо",  что
Левин  заплакал  от  "радости"  (см.  выше  в главе  о приступах  сумеречных
переживаний).
     Далее  экстаз  "счастливого  состояния"  он  описывает при переживаниях
Пьера Безухова перед свадьбой таким образом:
     "Радостное,  неожиданное сумасшествие" овладело им  (пишет он об этом).
Весь мир кажется ему счастливым и  занятым  исключительно его "счастьем".  В
каждом слове и движении он видит намеки на свое "счастье". Он часто  удивлял
людей,   встречавшихся  с  ним,  своими  значительными,  выражавшими  тайное
согласие счастливыми  взглядами и улыбками"... "... Все люди  в  этот период
времени  представлялись  ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что
без  малейшего  усилия  он сразу встречался с каким бы то ни было человеком,
видел в нем все, что  было хорошего и достойного любви"... "Пьер часто потом
вспоминал это время счастливого безумия (см.  подробно  об этом ниже в главе
3-й 2 части).
     Замечательно то,  что сам  Толстой  эти  экстазы  называет  "счастливым
безумием".   Описание  подобных   экстазов  мы   имеем   целый  ряд   в  его
произведениях, и большею частью там, где описываются им приступы сумеречного
состояния.
     На ряду  с  этим  экстатическим  переживанием мы имеем  часто  описание
пси