овторялись и даже особенно  часто, по самым неожиданным
и ничтожным  поводам. Столкновения эти происходили часто от того, что они не
знали еще, что друг для  друга важно и оттого, что все это первое  время они
оба часто  бывали в дурном расположении  духа.  Когда один был в  хорошем, а
другой  в  дурном, то  мир не нарушался,  но когда  оба  случались  в дурном
расположении,   то   столкновения   происходили  из  таких   непонятных,  по
ничтожности,  причин,  что они  потом никак не могли  вспомнить, о  чем  они
ссорились. Правда,  когда они оба были в  хорошем расположении духа, радость
жизни их удвоилась. Но все таки это первое время было тяжелое для них время.
     "Во все это  первое время особенно живо  чувствовалась натянутость, как
бы подергивание в ту и другую сторону  той  цепи, которою  они были связаны.
Вообще,  тот медовый  месяц, т.  е. месяц  после свадьбы,  от  которого,  по
преданию,  ждал Левин столь  многого,  был не только не медовым,  но остался
воспоминании их обоих  самым  тяжелым  и унизительным временем их жизни. Они
оба одинаково  старались в последующей жизни вычеркнуть из своей памяти  все
уродливые, постыдные обстоятельства этого нездорового времени, когда оба они
редко бывали в нормальном настроении духа"...  (Разрядка везде наша  Г. С.).
Этот отрывок нам многое говорит и многое объясняет, почему супружеская жизнь
Толстого не  могла дать ему  то,  что  он  ожидал. "Ненормальное  настроение
духа",   "постыдные  обстоятельства  этого  нездорового  времени"  в  первый
"медовый"  месяц  женившихся  по  любви  супругов,   есть  несомненно   факт
бросающийся  в глаза.  Это  не бытовая мелочь обыденной жизни, если  Толстой
говорит о своем "медовом месяце", как о самом тяжелом и унизительном времени
их  супружеской жизни, что  в  последующей  жизни приходилось вычеркнуть  из
памяти, как что то уродливо-болезненное.  Тут невольно напрашивается мысль о
том,  что не только мелкие обстоятельства вызывали  болезненные  аффективные
разряды его  психики, а также  ненормальные  сексуальные отношения в половой
жизни обоих супругов. Иначе нельзя понять резкую оценку этого времени, и что
подразумевал  Толстой в словах "постыдные обстоятельства  этого  нездорового
времени". Если  бы  он  только подразумевал одни  ссоры  и  свои аффективные
выпады, то, ведь эти ссоры продолжались и дальше и ничего специфического не,
представляли для "медового месяца". Но раз он  говорит о каких то "постыдных
обстоятельствах этого нездорового времени", как о чем то специфическом этого
времени, которое потом как то сгладилось, то нет  сомнения, что здесь играли
роль  какие   то  специфические   сексуальные  ненормальности,  превратившие
"медовый  месяц"  во  что  то тяжелое,  что  и  заставляло,  по его  словам,
вычеркивать все из памяти супругов об этом времени.
     Однако, причиной  этих ссор  и  аффективных выпадов являлись не  только
ненормальный характер Толстого  и ненормальная его сексуальность, но также и
истерический характер Софьи Андреевны. Как известно, истеричный характер был
констатирован в свое  время врачами, которые  были вызваны  во время попытки
Софьи  Андреевны  броситься  в  пруд  с  целью  самоубийства.  (См.  дневник
Гольденвейзера).
     Впрочем,  об  этом красноречиво говорит  нам  сам Толстой. После первой
ссоры с женой он говорит:
     "Тут только в первый  раз он  ясно понял  то, что он не понимал,  когда
после венца повел ее в церковь. Он понял,  что она не только близка  ему, но
что он теперь не знает, где кончается она  и начинается он. Он  понял это по
тому мучительному чувству раздвоения,  которое он испытывал в эту минуту. Он
оскорбился в первую  минуту,  но в ту же секунду  он почувствовал, что он не
может  быть оскорблен ею, что  она была он сам. Он испытывал в первую минуту
чувство  подобное  тому, какое  испытывает  человек,  когда,  получив  вдруг
сильный  удар сзади, с досадой и  желанием мести  оборачивается, чтобы найти
виновного и убеждается, что это он сам нечаянно ударил себя"...
     "...Как  человек  в   полусне,  томящийся  болью,  он  хотел  оторвать,
отбросить  от себя  больное место  и, опомнившись,  чувствовал,  что больное
место он сам..." (Разрядка наша).
     Иначе говоря,  Софья Андреевна, как  особа с  истерическим  характером,
проявляла ту же самую аффективность, запальчивость, а иногда и  сварливость,
которые были  свойственны  и ему, следовательно, ее патологический  характер
был как  бы  отражением  его патологического характера, отсюда  и его вывод:
"больное  место -- он сам". Он сам,  с одной стороны, и в  буквальном смысле
"больное место", с другой  стороны,  патологический характер Софьи Андреевны
--  отражение  его  характера --  есть также (в переносном смысле)  "больное
место" его же характера, но только в лице другого человека.
     Теперь  мы  перейдем  к вопросу о патологии сексуальной жизни Толстого,
которая, в сущности тоже была причиной того, что его "медовый месяц" был для
супругов тяжелым воспоминанием.
     Что   сексуальная  жизнь   Толстого   в  период   его   молодости  была
ненормальной, мы знаем по его же  собственной  оценке холостой жизни. Он сам
называл  этот  период  как период  "грубой распущенности" и  период  половых
излишеств.  Но все-таки мы не  знаем, какой  характер носили эти излишества,
что в них бытовое и что патологическое.
     Вышеприведенный отрывок из "Анны Карениной" нам  уже кое что говорит (о
чем речь  будет ниже), но более подробно о ненормальностях сексуальной жизни
говорит он нам в "Крейцеровой сонате". "Крейцерова соната" сама по себе есть
замечательнейший  патологический  документ  сексуальной  жизни  эпилептоида.
Такое копанье в "грязном белье" своих сексуальных переживаний, такое упоение
и, можно сказать, экстатическое  увлечение в обнажении себя и своей  половой
физиологии до крайности,  есть  черта эпилептоида, находящего  наслаждение в
циническом обнажении  себя в самом непривлекательном  свете.  Вспомним ту же
самую страсть Достоевского.
     К сожалению, мы не можем  подробно остановиться  на этом  интереснейшем
для  психопатолога документе,  поскольку  этого  вопроса, мы касаемся  здесь
частично.
     Итак, приведем  несколько отрывков из "Крейцеровой сонаты",  после чего
осветим подчеркнутые нами места в этих отрывках.
     "Сколько я ни старался устроить себе медовый месяц, ничего не выходило.
Все время было  гадко, стыдно и скучно. Но очень скоро стало еще  мучительно
тяжело. Началось это очень скоро. Кажется, на 3-й или  на 4-й  день я застал
жену скучною, стал спрашивать о  чем, стал обнимать  ее, что, по-моему, было
все, чего она могла желать, а она отвела мою руку и заплакала. О чем? Она не
умела  сказать.  Но  ей  было грустно,  тяжело. Вероятно ее измученные нервы
подсказали ей истину о гадости  наших сношений; но она  не умела сказать.  Я
стал  допрашивать:  она  что-то  сказала, что  ей  грустно  без матери.  Мне
показалось, что это неправда. Я  стал  уговаривать ее, промолчав о матери. Я
не понял, что ей просто было тяжело, а  мать  была только  отговорка. Но она
тотчас же обиделась за  то, что я умолчал о матери, как будто не поверив ей.
Она сказала мне, что я не люблю ее. Я упрекнул ее в капризе, и вдруг лицо ее
совсем  изменилось,  вместо  грусти выразилось  раздражение,  и  она  самыми
ядовитыми словами начала упрекать меня в эгоизме и жестокости. Я взглянул на
нее. Все  лицо  ее  выражало  полнейшую  холодность  и  враждебность,  почти
ненависть ко мне.  Помню, как  я ужаснулся, увидав это. Как?  что?  думал я.
Любовь -- союз душ, и вместо этого вот что! Да не может быть, да это не она!
Я  пробовал было  смягчить  ее,  но наткнулся на  такую непреодолимую  стену
холодной, ядовитой враждебности, что  не успел я оглянуться, как раздражение
захватило  и меня и мы наговорили друг другу кучу неприятностей. Впечатление
этой первой ссоры было ужасно. Я называл это ссорой, но это была не ссора, а
это было только  обнаружение  той  пропасти, которая в действительности была
между  нами.  Влюбленность  истощилась   удовлетворением   чувственности,  и
остались мы друг против друга в нашем действительном отношении друг к другу,
т. е. два  совершенно чуждые друг другу  эгоиста, желающие получить себе как
можно  больше  удовольствия один  через  другого. Я называл  ссорой  то, что
произошло  между нами;  но это  была не  ссора, а это было только  следствие
прекращения чувственности, обнаружившее наше действительное отношение друг к
другу.  Я  не понимал,  что это холодное  и  враждебное отношение было нашим
нормальным отношением, не понимал этого потому, что это враждебное отношение
в  первое  время  очень  скоро  опять  закралось  от  нас вновь  поднявшеюся
перегонной чувственностью, т. е. влюблением.
     "И я думал,  что мы поссорились и помирились, и что больше этого уже не
будет. Но в  этот же первый медовый месяц очень скоро  наступил опять период
пресыщения, опять мы  перестали быть нежными друг к другу, и произошла опять
ссора.  Вторая ссора  эта поразила  меня еще больнее,  чем первая. -- "Стало
быть,  первая не была случайностью, а  это так и должно быть и так и будет",
думал я.  Вторая ссора тем более поразила меня, что она  возникла  по самому
невозможному поводу. Что-то  такое из-за денег, которых я никогда не жалел и
уж никак не мог жалеть для жены. Помню  только, что она так как-то повернула
дело,  что  какое-то  мое  замечание  оказалось  выражением  моего   желания
властвовать над ней через деньги, на которых я утверждал, будто бы,  свое, и
исключительное право, что-то невозможное, глупое, подлое,  неестественное ни
мне, ни ей. Я раздражился, стал упрекать ее в неделикатности, она меня, -- и
пошло опять. И в словах, и  в выражении лица и глаз я  увидал  опять  ту же,
прежде  так  поразившую  меня, жестокую, холодную враждебность. С братом,  с
приятелями,  с отцом, я помню, я ссорился, но никогда между нами не было той
особенной, ядовитой злобы, которая была тут. Но  прошло несколько времени, и
опять   эта   взаимная   ненависть   скрылась   под  влюбленностью,   т.  е.
чувственностью, и я  утешался мыслью, что эти две ссоры были ошибки, которые
можно исправить. Но вот  наступила  третья, четвертая ссора, и я понял,  что
это не случайность, а  что  это  так должно быть, так будет  , и я ужаснулся
тому, что предстоит  мне. При этом мучила меня еще та ужасная мысль, что это
один я только  так дурно, непохоже на то, что я ожидал, живу с женой,  тогда
как в других супружествах этого, не бывает.  Я не  знал  еще тогда, что  это
общая участь, но что  все так  же, как я, думают,  что это их исключительное
несчастье,  скрывают это исключительное,  постыдное свое несчастье не только
от других, но от самих себя, сами себе не признаются в этом.
     "...Началось с первых дней и  продолжалось все время, все  усиливаясь и
ожесточаясь. В глубине души я с первых же недель почувствовал, что я пропал,
что вышло  не то, чего я ожидал; что женитьба не только не счастье, но нечто
очень тяжелое, но я, как  и все, не хотел признаться себе (я бы не признался
себе и  теперь, если бы не конец)  и  скрывал не  только от других, но  и от
себя.  Теперь я  удивляюсь, как я не видал  своего настоящего положения. Его
можно  бы уже видеть  потому, что  ссоры начинались  из  таких поводов,  что
невозможно бывало после, когда они кончались, вспомнить из-за чего. Рассудок
не поспевал  подделать под постоянно существующую враждебность  друг к другу
достаточных  поводов.  Но еще  поразительнее была недостаточность  предлогов
примирения. Иногда бывали слова, объяснения,  даже слезы, но  иногда...  ох!
гадко и теперь вспомнить  -- после  самых  жестоких слов друг  другу,  вдруг
молча взгляды, улыбки, поцелуи, объятья... Фу, мерзость! Как я мог не видеть
всей гадости этого тогда..."
     "...Ведь  что главное погано, -- начал он, -- предполагается в  теории,
что любовь есть нечто идеальное, возвышенное, а на практике любовь ведь есть
нечто мерзкое, свиное, про которое и говорить и  вспоминать мерзко и стыдно.
Ведь не даром  же природа сделала то, что это мерзко и стыдно. А если мерзко
и  стыдно, то так и  надо понимать.  А тут,  напротив, люди  делают вид, что
мерзкое и стыдное прекрасно  и возвышенно. Какие были  первые  признаки моей
любви? А те, что я предавался животным излишествам не  только не стыдясь их,
но почему-то гордясь возможности этих  физических  излишеств, не  думая  при
этом  нисколько  не только о ее духовной  жизни, но  даже и об ее физической
жизни. Я удивлялся, откуда бралось наше озлобление друг к другу..."
     "...Я  удивлялся нашей ненависти друг к  другу. А  ведь  это и не могло
быть  иначе.  Эта  ненависть  была  не  что  иное,  как  взаимная  ненависть
сообщников  преступления  --  и  за  подстрекательство,  и   за   участие  в
преступлении."
     ...Все  произошло  от того,  что  между нами  была страшная  пучина,  о
которой  я вам говорил, то страшное  напряжение  взаимной  ненависти друг  к
другу, при которой первого  повода было достаточно для произведения кризиса.
Ссоры между нами становились последнее время чем-то страшным и были особенно
поразительны, сменяясь той же напряженной да животной страстностью."
     "...Я настаиваю на том, что все  мужья, живущие так,  как я жил, должны
или  распутничать, или разойтись; или убить самих себя  или своих жен, как я
сделал. Если с  кем этого не случилось, то это особенно редкое исключение. Я
ведь  прежде  чем  кончить,   как  я  кончил,  был  несколько  раз  на  краю
самоубийства, а она тоже отравлялась."
     Итак,   прочитавши  эти  места   в   "Крейцеровой   сонате",   невольно
напрашивается мысль, какая кошмарная сексуальная  жизнь  должна  была быть у
супругов, если  Толстой  устами  героя  приходит к  заключению:  "все мужья,
живущие так, как я жил, должны или распутничать... иди убить самих себя, или
своих  жен", И действительно, он  был несколько раз на краю самоубийства,  а
она тоже отравлялась".  Можно ли  тут говорить о бытовых ссорах после этого?
Ясно, что тут мы имеем дело с резко  выраженными проявлениями патологической
сексуальности.
     В чем  эта  патология  здесь заключается,  мы имеем  определенный ответ
Толстого: прежде всего он кается в своих подовых излишествах,  в чрезвычайно
повышенной Libido, но опять таки дело тут не в  этом. Этим ведь он отличался
и в холостой жизни. В супружеской  жизни не это составляло суть его душевной
трагедии.   Дело   тут   в  том,  что  этому  Libido  всегда  предшествовали
специфические эксцессы,  об этом  он нам  сам красноречиво поясняет. Сначала
его  поражает -- "откуда бралось  наше озлобление  друг к Другу, откуда  "то
страшное  напряжение  взаимной ненависти  друг  к  другу",  что  становилось
"чем-то страшным" и было особенно поразительно, сменяясь  той же напряженной
животной страстностью... после самых жестоких  слов друг другу, вдруг молча,
взгляды, улыбки, поцелуи, объятья... Фу, мерзость!, как я мог не видеть всей
гадости  этого  тогда..."  В  первое  время  он  не  понимал,  что это  было
бессознательным  проявлением его садистической  сексуальности. Он думал, что
это просто обычная ссора. Но потом, когда  это стало проявляться все  чаще и
чаще, он "понял, что враждебное отношение было нашим нормальным отношением",
которое "очень скоро" сменялось "перегонной чувственностью". Вот почему жена
его,  не понявши  в чем  дело, на 3-й или 4-й день "медового месяца" "самыми
ядовитыми словами начала упрекать его в жестокости и эгоизме."
     После  этого  нам  делается  понятным  и  объяснение Толстого  в  "Анне
Карениной" (см.  выше  приведенные  цитаты  оттуда  же).  "Столкновения  эти
происходили часто от того, что они не знали еще, что друг для друга важно" в
половой  жизни, т. е. просто  не знали, как приспособиться  друг к  другу  в
половом отношении. Напомним, кстати, тут же, что Толстой, говоря о  причинах
разочарования супружеской  жизнью  Левина,  говорит: "Другое разочарование и
очарование  были  ссоры",  т. е.  ссоры служили  и  причиной разочарования и
причиной  "очарования"--возбуждения  Libido.  Все  это  дает  нам  основание
говорить о садистических наклонностях в сексуальной жизни Толстого.
     Помимо   патологической  сексуальности,  тяжесть   семейной  обстановки
усугублялась патологической  ревностью.  Эта  ревность доводила Толстого  до
такого  бредового состояния,  что делала его жизнь  прямо  невозможной.  Как
развивался этот комплекс переживаний. мы имеем прекрасную исповедь в той  же
"Крейцеровой Сонате". Приведем несколько выдержек для иллюстрации.
     "...С  моей женой,  которая  сама  хотела кормить  и  кормила следующих
пятерых детей, случилось  с первым ребенком нездоровье. Доктора эти, которые
цинически раздевали и ощупывали ее везде, за что я должен был их благодарить
и платить им деньги, -- доктора эти милые  нашли, что она не должна кормить,
и она на первое время лишена была того единственного средства, которое могло
избавить  ее  от  кокетства.  Кормила  кормилица,  т.е.  мы  воспользовались
бедностью, нуждой и невежеством женщины, сманили ее от ребенка к своему и за
это одели ее в кокошник с галунами. Но не в этом дело. Дело в том, что в это
самое время  ее свободы от беременности и кормления, в ней с особенной силой
проявилось прежде  заснувшее,  женское кокетство.  И во мне,  соответственно
этому, с  особенной  же  силой  проявились  мучения  ревности,  которые,  не
переставая, терзали меня во все время моей женатой жизни, как они и Не могут
не  терзать  всех тех  супругов, которые живут  с женами,  как я  жил,  т.е.
безнравственно".
     "... Я во все время моей женатой жизни никогда не переставал испытывать
терзания ревности.  Но были периоды, когда я особенно резко страдал  этим. И
один  из  таких  периодов  был  тот, когда  после  первого  ребенка  доктора
запретили ей кормить.  Я особенно ревновал в  это время, во-первых,  потому,
что  жена  испытывала то  свойственное матери  беспокойство,  которое должно
вызывать беспричинное  нарушение  правильного хода жизни; во-вторых, потому,
что, увидав,  как  она  легко  отбросила нравственную обязанность матери,  я
справедливо,  хотя  и  бессознательно,  заключил, что  ей так же легко будет
отбросить  и супружескую,  тем  более,  что она была  совершенно здорова  и,
несмотря на запрещение милых докторов,  кормила следующих детей  и выкормила
прекрасно".
     "...  Но и  не в этом дело. Я только говорю  про то,  что она прекрасно
сама кормила детей, и что это ношение и кормление детей одно спасало меня от
мук ревности. Если  бы не это, все случилось  бы раньше. Дети спасали меня и
ее.  В восемь лет у ней родилось пять человек детей. И всех,  кроме первого,
она кормила сама".
     Из этих уже отрывков видно, как кошмарна была эта ревность, если супруг
из  боязни  "женского  кокетства",  подавлял  его  сознательно  беспрерывным
материнством (беременность, кормление), ибо; по его признанию, -- "ношение и
кормление  детей  одно спасало меня от  мук  ревности". Каково  же было  его
возмущение, когда  "доктора эти  милые" запретили ей  кормить ребенка, и тем
лишили его спокойствия.  Недаром он  так  презирал  докторов!  Ревность  его
чудовищна и, как увидим  ниже, доходила у него до  бредового  экстаза.  Этот
бредовой экстаз развивался у него постепенно и особенно сильно, по-видимому,
проявлялся  в  периоды  сумеречных  состояний.  В  "Крейцеровой  сонате"  он
использовал этот комплекс  переживаний,  чтобы показать,  как этот  комплекс
сумеречного состояния может  довести человека,  страдающего бредом ревности,
до убийства и самоубийства (об этом см. ниже).
     Освещение аффективного характера Толстого было бы неполно, если б мы не
дали здесь отзывов о его характере со стороны его детей.
     Из нижеприводимых отрывков воспоминаний Льва  Львовича. сына  Толстого,
мы    можем    довольно   определенно    представить   себе   картину   этой
аффективно-разд