- Какое вы имеете  право  смеяться над этим господином и сидеть с  ним
рядом, когда он гость, а вы  лакей? Отчего вы не смеялись надо мной нынче за
обедом и  не садились со  мной рядом? От того, что он бедно одет  и  поет на
улице, -- от этого? -- а на мне  хорошее платье? Он беден,  но он тысячу раз
лучше  вас,  в  этом  я  уверен,  потому  что он  никого не оскорбил,  а  вы
оскорбляете его.
     "...  Но   во   мне   все   больше   и   больше   разгоралась   злобная
словоохотливость.  Я все  припомнил: и  толпу,  которая смеялась над  ним, и
слушателей, ничего не давших ему, и ни за что на свете не хотел успокоиться.
Я  думаю,  что  если бы кельнеры  и швейцар  не  были так  уклончивы, я бы с
наслаждением  подрался  с ними,  или палкой по голове  прибил бы беззащитную
английскую  барышню. Если  бы в  эту минуту  я  был  в  Севастополе, я  бы с
наслаждением бросился колоть и рубить в английскую траншею.
     "...  Я с  радостью ожидал,  что  придут  выводить  нас  и можно будет,
наконец,  вылить на них все свое негодование. Но, к счастью, хотя  это тогда
мне было неприятно, нас оставили в покое.
     "... Певец,  прежде отказывавшийся от вина, теперь торопливо допил все,
что  оставалось  в бутылке, с тем, чтобы только  поскорее выбраться  отсюда.
Однако, он с чувством, как мне показалось, отблагодарил меня за угощение.
     "... Мы вместе с ним вышли в сени. Тут стояли лакеи и мой враг швейцар,
кажется,  жаловавшийся на меня. Все они, кажется,  смотрели на  меня, как на
умалишенного.
     "... Когда  певец, раскланиваясь, скрылся  в темноте,  я пошел  к  себе
наверх,  желая  заспать  все эти впечатления и глупую детскую злобу, которая
так неожиданно нашла  на меня.  Но, чувствуя себя слишком взволнованным  для
сна, я опять пошел на улицу с тем, чтобы ходить до тех пор, пока, успокоюсь,
и, признаюсь, кроме того, в смутной надежде, что найдется случай сцепиться с
швейцаром,  лакеем, или  англичанином  и доказать им  всю  их жестокость  и,
главное,  несправедливость.  Но,   кроме  швейцара,  который,  увидав  меня,
повернулся ко  мне спиной, я никого не встретил, и один одинешенек стал взад
и вперед ходить по набережной (Разрядка везде наша).
     И  так,  аффект его  достиг  того  состояния,  что  он  готов сделаться
агрессивным:  "я  бы с наслаждением  подрался  с ними,  пли палкой по голове
прибил бы беззащитную английскую барышню". Он готов  идти  на скандал  и для
чего это  все? Чтобы доказать всем их несправедливость  и  выразить протест.
Однако,  никто  на  этот  скандал  не  пошел,  даже  бедный  уличный  певец,
испугавшись скандала, скорее ушел от него, а все остальные, говорит Толстой:
"смотрели на меня, как на умалишенного".
     Этот  маленький   факт   превращается  у  него   в   событие  громадной
исторической важности: "для истории прогресса и цивилизации",  записывает он
жирным шрифтам в рассказе, как бы для назидания человечества, таким образом:
     "Седьмого  июля  1857 года  в  Люцерне,  перед отелем  Швейцергофом,  в
котором  останавливаются самые богатые  люди,  странствующий нищий  певец  в
продолжение получаса пел песни и играл  на гитаре. Около ста человек слушали
его. Певец три раза просил всех дать ему что-нибудь.  Ни один человек не дал
ему ничего и многие смеялись над ним" (курсив Толстого).
     ".. Это не выдумка, а факт положительный, который могут исследовать те,
которые хотят, у постоянных жителей Швейцергофа, справившись по газетам, кто
были иностранцы, занимавшие Швейцергоф 7 июля.
     Затем его гнев разряжается в проповедническом тоне длинной тирадой. Тут
уже   перед  нами  обличитель,  бичующий  во  имя  гуманности,  цивилизации,
законности  и  проч., как будто мы  все  это слышим в риторической  форме  с
амвона...
     "...  Но  событие,  происшедшее  в  Люцерне  7-го  июля,  мне  кажется,
совершенно  ново,  странно,   и   относится  не  к  вечно  дурным   сторонам
человеческой природы,  но к известной эпохе развития общества.  Это факт  не
для истории деяний людских, но для истории прогресса и цивилизации.
     "Отчего  этот  бесчеловечный  факт,  невозможный  ни  в  какой  деревне
немецкой, французской  или  итальянской,  возможен здесь,  где  цивилизация,
свобода   и   равенство   доведены  до   высшей   степени,  где   собираются
путешествующие самые цивилизованные  люди самых цивилизованных наций? Отчего
эти развитые,  гуманные люди, способные в общем на всякое  честное, гуманное
дело,  не имеют человеческого,  сердечного  чувства  на личное  доброе дело?
Отчего эти люди в своих палатах, митингах и обществах,  горячо заботящиеся о
состоянии  безбрачных  китайцев в  Индии, о распространении  христианства  и
образования в Африке, о составлении обществ  исправления всего человечества,
--  не  находят  в  душе своей  простого,  первобытного  чувства человека  к
человеку?
     "Равенство перед законом?.. Да разве вся жизнь людей происходит в сфере
закона?  Только  одна  тысячная  доля  ее подлежит  закону,  остальная часть
происходит вне его, в сфере нравов и воззрений общества и т. д. "
     Несоответствие   между   громадным   гневом  обличителя   с  ничтожным,
сравнительно,  фактом,  на  который  затрачен  этот  гнев,  невольно  ставит
Толстого в этом рассказе в положение стреляющего пушками по воробьям.
     Передовые люди  из  дворянско-помещичьей среды, где  вращался  Толстой,
искали разрешения  социальных  противоречий (к чему, в  сущности, и сводится
весь этот маленький  факт со  странствующим певцом)  в революционной  борьбе
классов. Такие современники молодого Толстого из  его же  среды, как Герцен,
иначе  разрешали  эти  противоречия.  Толстой  же,  "пострелявши  пушками по
воробьям", приходит к разрешению этих противоречий таким образом;
     "...  Бесконечна благость  и  премудрость  того, Кто  позволил  и велел
существовать  всем  этим  противоречиям.  Только  тебе,  ничтожному червяку,
дерзко, беззаконно  пытающемуся проникнуть  его  законы,  его  намерения, --
только  тебе  кажутся  противоречия. Он  кротко смотрит  со  своей  светлой,
неизмеримой  высоты  и  радуется  на бесконечную гармонию, в которой вы  все
противоречиво,  бесконечно движетесь. В своей гордости ты думал вырваться из
законов общего.  Нет, ты со своим  маленьким, пошленьким  негодованьицем  на
лакеев,  --  и  ты  тоже  ответил  на гармоническую  потребность  вечного  и
бесконечного".
     К такому мистическому разрешению социальных противоречий могла привести
только   сумеречно  затуманенная  психика   эпилептоида.  Будь  Толстой   не
эпилептоид, он эти противоречия (которые он чувствовал не менее остро других
из  его среды)  разрешал бы так,  как его  передовые современники из его  же
среды. Ему  же  мешала его эпилептоидная  установка: изживание  комплекса  с
социальным содержанием  у  него  выливается  "пошленьким  негодованьицем  на
лакеев" в сумеречном состоянии.

     h) Пример "погружения" героя  в сумеречное состояние,  сопровождающееся
приступом  психической  ауры и  экстазом,  когда  появляется  "откровение" с
богоискательским содержанием
     Для  иллюстрации  этих форм "погружения"  см. главу 6 в 1-й части  этой
работы,  где мы указывали  на  эти  приступы  психической  ауры с  подобными
богоискателъскими "озарениями" его героев.  Почти у всех  главных героев его
больших романов имеются эти переживания (Пьер Безухое, князь Андрей, Левин и
друг. ).
     Так как эти  "озарения" имеют автобиографическое значение для понимания
его религиозного  переворота, то здесь же  для нас возникает вопрос, как  мы
можем  объяснить  генез  душевного  переворота Толстого, давший в результате
после длительного богоискательства утверждение мистики и веры в бога.
     На  это  нам  сам Толстой отвечает,  что генез  его  богоискательства и
мистического  утверждения бога не есть  результат  философской  концепции, а
результат патологических переживаний, результат патологического настроения.
     В  "Исповеди" он говорит  нам (глава XIV): "Я говорю,  что  это искание
бога было  не рассуждение, но  чувство, потому  что это  искательство не  из
моего  хода мыслей -- оно  было  даже прямо  противоположно им,  --  но  оно
вытекало из сердца. Это было чувство страха, сиротливости, одиночества среди
всего  чужого  и  надежда  на чью  то помощь  (разрядка  наша)...  Это  есть
результат  тех  патологических приступов  страха эпилептоида, о котором была
речь выше. Этот патологический страх, как эквивалент припадка, может, как мы
видели выше также в психике  эпилептоида, -- переключиться  в патологический
экстаз,  в  эпилептическую  ауру,  которая дает  то  чувство патологического
"блаженства" и "озарения", которое сопровождается эпилептоидным "откровением
божьим". Вот в это "откровение" и уверовал Толстой "сердцем".
     "Душевное   расстройство  (говорит  Толстой  в  "Анне  Карениной")  все
усиливалось и дошло до такой степени, что он уже перестал бороться с ним, он
вдруг  почувствовал,  что  то, что он считал  душевным расстройством,  было,
напротив,   блаженное  состояние  души,  давшее  ему  вдруг  новое,  никогда
неиспытанное  счастье"  (разрядка наша),  т.  е.  мистическое разрешение его
богоискательства в смысле утверждения его веры.
     Вот  здесь то в этих  словах и кроется вся разгадка  его переворота  --
патологический генез его веры и мистики.
     Изменившееся настроение  его психики  в  сторону отлива  возбуждения  и
переключение  их под влиянием патологических факторов в состояние "смирения"
тем более способствовало восприниманию этой ауры за  "откровение божие", "за
счастье".
     Что его  богоискательство связано с патологическими приступами страха и
с припадками патологического экстаза и ауры, вытекающих из этих же приступов
страха,  видно из  следующего само  признания  в "Исповеди",  где отмечается
подготовительный процесс этих колебаний.
     "Не два, не  три раза, а десятки, сотни раз приходил я  в эти положения
то  радости и оживления, то опять отчаяния  и сознания  невозможности жизни.
"Помню, это было раннею весной, я один был  в лесу,  прислушиваясь  к звукам
леса.  Я прислушивался  и думал все об одном,  как я постоянно думал все  об
одном и том же эта последние три года. Я опять искал бога.
     "Хорошо, нет никакого бога -- говорил я себе -- нет  такого, который бы
был  не  мое представление, но действительность такая же, как вся моя жизнь,
-- нет такого. И ничто, никакие чудеса не могут доказать такого, потому  что
чудеса будут мое представление да еще неразумное.
     "Но понятие мое  о боге, о том.  которого я ищу?  --  спрашивал я себя.
Понятие то  откуда  взялось?". И  опять  при  этой  мысли  во  мне поднялись
радостные волны жизни. Все вокруг меня ожило, получило смысл. Но радость моя
продолжалась недолго. Ум продолжал свою работу.
     "Понятие бога --  не  бог,  --  сказал  я себе. -- Понятие есть то, что
происходит во мне, понятие о  боге есть то,  что  я могу возбудить и могу не
возбудить в себе. Это не то, чего  я ищу.  Я ищу того, без чего  бы не могла
быть  жизнь". И  опять все стало умирать вокруг меня и во мне,  и  мне опять
захотелось убить себя.
     Но тут  я  оглянулся на самого  себя, на то, что происходит  во мне,  я
напомнил  себе эти сотни  раз  происходившие  во мне умирания и оживления. Я
вспомнил, что я жил только тогда, когда верил в бога. Как было прежде, так и
теперь: стоит мне знать о боге, и я оживу; стоит забывать, не верить в него,
и я умираю.
     Что же такое эти оживления и умирания? Ведь я не живу, когда теряю веру
в существование бога,  ведь я бы  уж давно  убил себя, если б у меня не было
смутной  надежды найти его. Ведь я живу, истинно  живу  только  тогда, когда
чувствую его и ищу его. Так, чего же я ищу еще?  -- вскрикнул  во мне голос.
Так вот он. Он --  то, без чего нельзя жить. Знать бога и жить -- одно  и то
же. Бог есть жизнь.
     Живи, отыскивая бога и  тогда  не будет жизни без  бога.  И сильнее чем
когда-нибудь все осветилось во мне и вокруг меня, и свет этот уже не покидал
меня" (разрядка наша в этой цитате).
     Если мы читаем  это  место из  "Исповеди" и не  знаем  о патологических
переживаниях  Толстого, то  оно  совершенно  непонятно  для  здравого смысла
реально  мыслящего  читателя. Но  нам делается понятным это  место, когда мы
знакомы  с его специфическими переживаниями эпилептоида.  Толстой несомненно
эти патологические  переживания маскировал (сознательно пли  бессознательно)
обычными  "житейскими"  формами изложения. Но все-таки эти отрывки  остаются
мистически   туманными   и   чужды   здравому  смыслу.  Только   с   помощью
психопатологических  комментарий они делаются  понятными и  расшифрованными.
Посмотрим, что хотел сказать Толстой в этом отрывке. "... Сотни раз (говорит
он) я  приходил в  эти  положения  радости  и оживления, то опять отчаяния и
сознания невозможности  жизни"... т.  е.  много раз он подвергался приступам
патологического страха смерти и доходил до  отчаяния, до невозможности жить;
много  раз,  с  другой  стороны,  он впадал  в  экстаз  "радости"  и  иногда
поднимались "радостные волны жизни",  появлялись озарения ауры и тогда: "все
ожило, получило смысл". Но радость моя продолжалась недолго, это были только
моменты  "озарения"  в  состоянии эпилептоидного возбуждения.  Тогда  только
"понятие  бога"  казалось  положительно  разрешенным. Этого  он  не  мог  не
заметить, поэтому он вскоре приходит  к заключению: "...  понятие бога -- не
бог...,... понятие есть то,  что происходит во мне, понятие о  боге есть то,
что я могу возбудить  и  могу не  возбудить  в себе".  Иначе говоря:  просто
зависит от его патологических приступов возбуждения, которые отчасти зависят
от  него  самого  (если  он  спокоен  этих  приступов  не  бывает;  если  он
возбуждается -- эти приступы появляются).
     "Это не то, чего я ищу" -- разочаровывается он наконец, и здравый смысл
подсказывает ему, что в патологических  переживаниях искать утверждения бога
есть абсурд.
     Между тем, приступы болезни  продолжались и пали  еще тяжелее, приступы
страха смерти  стали  сопровождаться галлюцинациями.  Он продолжал "умирать"
(как он  выражается),  эти  приступы  доводят  его  до желания  окончательно
покончить с собой.
     Но  и  тут утопающий  эпилептоид  хватается за соломинку  "спасения"  и
начинается  окончательный  переворот  в  сторону  мистики  и  таким  образом
взвешивая доводы за и против  бога, он однажды делает новый вывод (с помощью
которого  отчаявшийся  эпилептоид  готов себя обмануть, лишь  бы  была  хоть
какая-нибудь соломинка для "спасения"). "...  Тут я оглянулся... я  напомнил
себе  эти сотни раз происходившие во  мне умирания и оживления. Я  вспомнил,
что  я жил только тогда, когда верил в бога (т. е. когда были приступы ауры,
во время болезни). Как было прежде  так и теперь: стоит мне знать о боге и я
оживу; стоит  забыть, не  верить  в него, и я умираю"... Иначе говоря: когда
есть экстаз, возбуждение, аура -- он "живет" --  знает бога"; нет экстаза, а
есть приступы страха смерти -- он "умирает".
     Что  же  такое эти оживления и умирания? "Ведь  я не живу,  когда теряю
веру в существование бога, ведь я бы уж давно  убил себя,  если б у меня  не
было  смутной надежды найти  его. Ведь  я живу,  истинно живу  только тогда,
когда  чувствую его и  ищу его". Так чего же я  ищу еще?  - вскрикнул во мне
голос", и  тут, невидимому, "голос"  --  слуховая галлюцинация -- решает все
дело и он восторженно вскрикивает: "Так  вот  он. Он -- то, без чего  нельзя
жить.  Знать бога и  жить -- одно и то же. Бог есть жизнь. Т. е. бог есть та
"жизнь" и  та  галлюцинация,  которая  явилась у него  в  состоянии  ауры  и
подкрепила его в  сомнении: -- "Живи,  отыскивай бога и тогда не будет жизни
без бога", -- говорит  ему голос галлюцинации.  "И  сильнее чем когда-нибудь
все  осветилось во мне и вокруг меня...  " и патологическая аура взяла  верх
над здравым смыслом...
     Вот генез его мистики, вот происхождение его религиозного переворота.
     Однажды Толстой высказал ценное  признание,  которое также подтверждает
наше  положение  о  патологическом  генезе  его  религиозного переворота.  В
воспоминаниях В. А. Абрикосова мы читаем:
     "...  Лев  Николаевич  заинтересовался болезнью  моей  жены  и разговор
перешел на ту тему, что болезнь может сыграть хорошую роль в жизни человека.
Лев  Николаевич высказал  свое  мнение,  что  болезнь, отрывая  человека  от
светской  жизни, полной суеты, помогает  ему сосредоточиться, разобраться  в
своей душе и оглянуться  на свою  жизнь. Сознаются  ошибки, появляются новые
запросы,  пробуждаются  более  возвышенные  и идеальные стремления и болезнь
приводит иногда не только к совершенствованию, но и к перерождению человека.
(Разрядка наша). В. А. Абрикосов. Воспоминания его встречи  с Толстым в 1885
г. (цитир. по Н. Н. Апостолову "Живой Толстой", 1926 г. ).
     Это   мнение   Толстого  "что  болезнь  приводит  иногда  не  только  к
совершенствованию, но и к  перерождению человека" есть  несомненно результат
его личного опыта, а потому имеет ценнейшее значение для эвропатологического
понимания  душевного переворота Толстого  и  вообще всей  его  личности.  Не
переживши  лично и не убедившись в справедливости сказанного Толстой не  мог
бы утверждать такое положение, которое для обывателя звучит парадоксом.
     Между  прочим,  в  "Записках   сумасшедшего"  после  описания  приступа
"Арзамасской тоски" в Москве, у Толстого прорывается такая фраза:
     "... Жена требовала,  чтоб я лечился.  Она  говорила,  что мои толки  о
вере, о боге происходили от болезни.
     Отсюда  следует,  что даже  для близких  ему  людей  бросалась в  глаза
патология его религиозных переживаний и религиозного переворота.

     i) Прочие формы "погружения"
     Среди самых разнообразных  форм  "погружения",  надо отметить здесь еще
некоторые другие  формы.  Для  этого  отметим  здесь  следующую  особенность
восприятия  внешнего  мира  эпилептоидов.   Эпилептоид   никогда   не  может
воспринимать внешний мир, внешние впечатления без того, чтоб у него не  было
внедрения подсознательных комплексов,  даже там,  где он обязательно хочет и
стремится быть объективным и  реальным. Как инородное  тело вклиниваются эти
комплексы  и  тянут  его  в  область  подсознательного,  делают  его  крайне
субъективным и мешают ему быть реалистом до конца.
     Таков и  Толстой.  Как только он  начинает  описывать  какого-нибудь из
своих героев, как тотчас объективное и вполне  реальное описание прерывается
каким-нибудь "монологом про себя" иди "диалогом про себя".
     Эти   отступления   далеко   не   соответствуют   обычным   "лирическим
отступлениям" писателей не эпилептоидного типа.
     По  существу эти отступления "про себя" суть одна из форм "вклинивания"
подсознательных  комплексов,  часто  совершенно немотивированных  (или слабо
мотивированных)  ходом  данного  рассказа.  Они   появляются  как  внедрения
посторонних  подсознательных  комплексов не  дающих возможности  эпилептоиду
быть  последовательным реалистом  до конца  рассказа.  Такого рода внедрения
аналогичны   такому   же  насильственному  внедрению  комплексов  сумеречных
переживаний   (или  прочих   эквивалентов).   Они   также   появляются   как
насильственные интермиссии. В силу диалектического строения психики они суть
проявления  той  же  борьбы   антагонистов:  борьбы   между  реальным  миром
эпилептоида и нереальным миром подсознательных  комплексов (см. ниже главу о
реализме Л. Толстого).
     На основании  этого мы  эти отступления  "про себя"  рассматриваем  как
особую форму "погружения".

     4. Стиль и  техника письма  Л. Толстого.  Влияние на них  эпилептоидных
механизмов
        "а) Эпилептоидный характер реализма Толстого"
     В этой главе обратим  внимание  на стиль и технику Толстовского письма.
Здесь  также  мы  имеем   характерные  проявления  эпилептоидной  психики  в