ачинаем  жить  с ними, жить в
них". * Этому приему пользоваться обратным проектированием от выражения тела
к   выражению  психического,   Толстого   научил   его  опыт   эпилептоидных
переживаний,  где тело постоянно  о себе  напоминает своими соответствующими
изменениями, заостряет внимание к этим изменениям.
     __________________
     * Мережковский "Толстой и Достоевский" т. X, стр. 17.

     Сам  Толстой  об этой  своей особенности, между  прочим,  говорит таким
образом:
     "Мне  казалось, что во  взгляде  его выражался  вопрос, зачем я  пришел
сюда,  а в быстром  наклонении головы  -- желание  скрыть от  меня  значение
взгляда.  Эта  склонность   придавать   значение  самому  простому  движению
составляла во мне характеристическую черту того возраста" (разрядка наша).
     Если  в  использовании   своих  личных  патофизиологических  комплексов
Толстой достигает большого искусства, то в таком же использовании комплексов
эпилеитоидных  переживаний чисто  психического  порядка -- он достигает  еще
большого   мастерства.  Богатая   гамма  психических  переживаний  во  время
сумеречных состояний с большой любовью используется Толстым, когда ему нужно
поставить своего  героя  в  ситуациях  исключительного  характера.  Выше  мы
указывали  (глава  4  ч.  1)  в  описании душевного  состояния Николеньки (в
"Отрочестве") он  берет сумеречное состояние,  пережитое им, как переживание
Николеньки. Переживания Левина  в  "Анне Карениной",  где ему  нужно  своего
героя  описать в  особо исключительном  состоянии (в день, когда он получает
согласие на  брак  от Кити; также  во  время родов  Кит), он также  комплекс
сумеречного  состояния  кладет  в  основу  этих  переживаний. И  вообще, где
Толстому   необходимо   своего  героя   поставить  в   ситуации  необычайных
переживаний  где по большей части герой не  владеет собой, а  действует  под
влиянием   импульса)  и  инстинкта  (например,  психический   процесс  перед
самоубийством Анны  Карениной,  Вронского; подвиг Ростова  во  время  боя, в
"Войне и мире" везде больше или менее рисуется картина сумеречного состояния
данного  героя,  где  герой действует  "вне себя"  в  экстазе  (например,  в
изображении  душевного  состояния  на войне,  для  того, чтобы показать  что
человек переживает в "пылу сражения").
     Еще  более богатый  материал для обрисовки  исключительных  психических
переживаний своих  героев  Толстой  находит,  пользуясь  различными  формами
диссоциаций  психики эпилептоидных  и  истерических личностей.  Тут  он дает
полный  простор  тем  полусознательным  комплексам,  которыми  так  насыщено
Толстовское творчество. Все  возможные  вариации  и Нюансы полусознательных,
полудремотных,  грезоподобных  и  сноподобных состояний;  всевозможные формы
расщепления  личности,  присущие  истеричным  и аффект-эпилептоидам  искусно
переплетаются  у него  с реалистическим способом зарисовки действительности.
Сам реализм его, благодаря  этому, получает  совершенно другой характер, как
это мы увидим далее.
     Эпилептоидные формы экстаза,  ауральные  переживания, гипермнестические
формы провидения л, наконец, навязчивые  состояния и галлюцинации -- все эти
состояния  Толстой  воплощает  в  творческие  глыбы  своих  монументов.  Как
скульптор большого  масштаба использует  каждую глыбу, которой  природа сама
дала  готовую  форму, он  использует  ее  для  отделки  под  соответствующее
изображение;  если  эта  глыба  по  естественной  своей  пластичности  имеет
характер, скажем, торса --  он отделывает под мощный торс. Отсюда мощность и
стихийность  этих монументов: они не надуманы,  они результат  использования
гениальным художником природных недр богатой эпилептоидной психики.
     Сделать анализ толстовского творчества  -- это значит указать, из каких
недр, из каких глыб создавался тот иди другой монумент, Вовсе не безразлично
знать, где он эти куски  сырья  брал для своих целей.  Чрезвычайно важно для
социолога литературоведа,  так  и  для эвропатолога вскрыть весь генез  этих
монументов,  характер  их формирования. Конечно, культивирующий  жречество в
литературе  и  искусстве  скажет:  какое  мне  дело  до  генеза и  до  вашей
академической вивисекции, нам важен результат творчества, его воздействие на
нас.  Но  социолог-литературовед  так  рассуждать  не  может.  Поверхностным
скольжением "эстетическими чувствами" по  таким творениям, как  Толстовские,
где вложено столько могучего, стихийного нельзя подходить без такого анализа
этих "недр". Для нас  настала пора, когда необходимо изучать эти "недра" так
же, как мы изучаем  залежи медной руды. А это можно сделать только с помощью
эвропатологического анализа этих недр, другого пути у нас нет.
     Наука о творчестве имеет право, наконец, на существование,  и эта наука
без  эвропатологии  есть   "плетение  словес"  без  конкретного  содержания,
надуманный эстетизм. И в особенности  это относится к  таким  гигантам,  как
Толстой и Достоевский.
     Чрезвычайно  характерным в  творчестве  Толстого является  своеобразное
использование  тех  состояний,  которые  являются   результатом  диссоциации
психики эпилептоида.
     Дело в том, что  эпилептоид не может воспринимать внешний  мир так, как
это  воспринимает в нормальных  условиях циклотимный  (или  циклоидный)  тип
человека. Этот последний воспринимает  внешний мир реально  всей  цельностью
своего  психического  аппарата  без  расщепления. Подсознательные  комплексы
гармонично  приспособлены настолько  с  аппаратом  сознания  и  восприятиями
внешнего  мира,  что  не  нарушают гармоничности его  работы и поведения  но
отношению к внешнему миру.
     Другое  дело  у эпилептоида.  В  силу постоянного разлада между работой
подсознательных комплексов и восприятием внешнего мира, эти  подсознательные
комплексы  имеют  постоянную  тенденцию   насильственно  вытеснять   аппарат
сознания и постоянно вклиниваться в это сознание, как инородное тело. Отсюда
реальный мир эпилептоида имеет постоянную тенденцию ускользнуть от него, ибо
он  весь  во  власти  "психизмов",  которые  как привязанные к  ногам,  гири
постоянно тянут его вниз и погружают его в подсознательную сферу.
     Отсюда  постоянная  борьба  2-х  сил.  Если восприятия реального мира и
аппарат сознания  берут верх -- все идет нормально;  но  как  только, в силу
диссоциации,  психики  он  "погружается"  в  этот  подсознательный  мир, мир
реальный  или ускользает, или  поддерживается  слабый  контакт  с  аппаратом
сознания  и  внешним   миром.   Таким  образом,  подсознательные   комплексы
вклиниваются в сознание подобно психическим эквивалентам эпилептоидов по тем
же   механизмам,   как  Petit  mal,   как  остановки   жизни".   Чем  богаче
подсознательная  сфера творческими комплексами эпилептоида, тем  интенсивнее
это  вклинивание.  Творческие  подсознательные  комплексы пользуются  всякой
щелью аппарата сознания эпилептоида, и "вылезая"  наружу, вытесняют реальный
мир эпилептоида. Происходит борьба "2-х  миров".  Борьба  эта есть результат
диалектического  строения   психики  эпилептоида.   Реальный  мир  постоянно
раздражает аппарат восприятия эпилептоида; чем больше он раздражает его, тем
больше  диссоциируется  его  аппарат  сознания.  Чем  больше  диссоциируется
аппарат сознания, тем легче  прорывается  наружу "3-я сила"  подсознательных
творческих  комплексов;  чем больше прорывается  подсознательных комплексов,
тем   больше   ускользает   реальный   мир.  Создается   заколдованный  круг
противоречий. Одно противоречие тянет другое, одно отрицание  тянет за собой
другое отрицание.
     В этой  борьбе  эпилептоид  не  находит  себе покоя  и  он находится  в
постоянном метании от одного полюса крайности к другому. Таково и творчество
эпилептоида Толстого, как это мы увидим ниже.
     Толстой   в  силу  вышеупомянутой  структуры  психики  не  может   быть
реалистом, описывающим  внешний мир, ровным,  спокойным повествованием,  как
это  делают реалисты sui generis.  Стоит только Толстому  заняться описанием
своего  героя, как реальная установка к этому герою, сейчас же пропадает. Он
невольно  его "погружает" (как выражаются некоторые критики, которые поэтому
ему  приписывают  особый   метод  "погружения")  в  один   из  своих  личных
бессознательных или чаще  подсознательных комплексов,  которые  по форме,  в
сущности, суть психические эквиваленты эпилептоидных состояний.
     Изучая все  виды  и степени  "погружения", можно составить целую  гамму
этих  состояний.  От  различных  форм психических  "провалов"  (или, как  их
Толстой  сам  называет  "завалов") -- бессознательных состояний,  до  высших
степеней обострения психических функций гипермнезии, гипертимии и проч. )
     Всю   эту  гамму  эпилептоидных  форм  "погружений"  можно  расположить
примерно в следующей классификации.
     Iггоилодол
























     Перейдем   теперь   к   иллюстрации   всех   этих   форм   "погружения"
соответствующими примерами.
     а)  Пример „погружения" героя  в  комплекс сумеречного состояния,
сопровождающегося ступором и автоматизмом
     Как  пример  формы такого погружения,  где Толстой  использует комплекс
сумеречного состояния (ему хорошо знакомый  по его  личным переживаниям) для
своих творческих целей, приведены здесь переживания Пьера Безухова  в "Войне
и  мире" в  момент  казни и  после казни пленных французами. Здесь  Толстому
необходимо показать  душевное состояние человека, приговоренного  к смертной
казни и реакцию поведения такого человека после отмены этой казни. Переживши
аналогичное  состояние во время его неоднократных припадков,  он "погружает"
своего  героя  в такое  же  состояние и  этим  самым  достигается мастерство
глубокой психологической правды в художественных образцах.
     "Пьер не помнил"  как долго он шел и  куда. Он в состоянии совершенного
бессмыслия и отупения ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с
другими  до  тех пор, пока все остановились и он остановился. Одна мысль  за
все это время была в голове Пьера.  Это  была мысль о том, кто же,  наконец,
приговорил его к казни?
     "Преступников расставили по известному порядку,  который  был  в списке
(Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с
двух сторон, и Пьер  почувствовал, что  с этим  звуком как будто  оторвалась
часть  его  души.  Он терял способность  думать и соображать. Он только  мог
видеть  и  слышать.  И  только одно  желание было  у него --  желание, чтобы
поскорей сделалось что то страшное, что должно было быть сделано.
     Пьер уже не  мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство
и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени.
Так  же,  как  и другие, этот пятый казался  спокоен: он  запахивал  халат и
почесывал одной босой ногой о другую.
     Когда ему стали завязывать глаза,  он  сам  поправил  узел на  затылке,
который резал ему: потом, когда  прислонили его  к окровавленному столбу, он
завалился назад и, так как ему в этом положении было неловко,  он поправился
и, ровно поставил ноги,  покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не
упуская  малейшего движения. "Должно быть послышалась  команда, должно быть,
после  команды  раздались выстрелы 8-ми ружей.  Но Пьер, сколько ни старался
вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только,
как почему то вдруг  опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в
двух местах и как самые  веревки от  тяжести повисшего тела  распустились, и
как фабричный, неестественно, опустив голову и  подвернув голову,  сел. Пьер
подбежал к столбу.  Никто не удерживал  его. Вокруг фабричного что то делали
испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась  нижняя
челюсть,  когда  он  отвязывал веревки,  тело спустилось. Солдаты неловко  и
торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
     "Все,  очевидно, несомненно знали,  что они  были преступники,  которым
надо было скорее скрыть следы своего Преступления.
     Пьер заглянул в яму и увидел,  что фабричный лежал там коленями кверху,
близко к голове, одно плечо  выше другого. И это плечо судорожно, равномерно
опускалось и поднималось. Но уже лопаты земли сыпались  на все тело. Один из
солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера,  чтобы он вернулся. Но
Пьер не понял его и стоял у столба и никто не отгонял его.
     Когда уже яма  была  вся засыпана, послышалась команда, Пьера отвели на
его место,  и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба
сделали  полуоборот и  стали проходить мерным шагом мимо столба. 24 человека
стрелков с разряженными ружьями, стоявшие  в середине круга, примыкали бегом
к своим местам в то время, как роты проходили мимо них.
     Пьер смотрел теперь бессмысленными  глазами  на этих  стрелков, которые
попарно  выбегали  из  круга. Все,  кроме  одного, присоединились  к  ротам.
Молодой солдат, с мертво-бледным лицом, в кивере,  свалившись назад, спустив
ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как
пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать
свое падающее тело.
     После  казни Пьера отделили  от других  подсудимых и оставили одного  в
небольшой разоренной и загаженной церкви.
     Перед вечером караульный унтер-офицер с двумя солдатами вошел в церковь
и о объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в  бараки военнопленных.
Не  понимая того, что  ему  говорили.  Пьер  встал и пошел с солдатами.  Его
привели  к построенным  вверху  поля  из  обгорелых  досок,  бревен  и  тесу
балаганам и  ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей
окружили Пьера. Пьер  смотрел на них,  не  понимая кто такие эти люди, зачем
они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал
из них никакого вывода и приложения:  не понимал их значения. Он сам отвечал
на то,  что у него спрашивали, но  не соображал  того, кто слушает его и как
поймут его ответы. Он смотрел  на  лица и  фигуры,  и все  они казались  ему
одинаково бессмысленны.
     "С  той минуты  как  Пьер  увидал  это  страшное  убийство, совершенное
людьми, не хотевшими его делать, в душе  у  него как будто  вдруг  выдернута
была та пружина,  на  которой все держалось и  представлялось живым,  и  все
завалилось в  кучу бессмысленного  сора. В нем, хотя  он и не  отдавал  себе
отчета, уничтожилась вера  и в благоустройство мира,  и в человеческую,  и в
свою  душу, и в  бога. Это  состояние было  испытываемо  Пьером  прежде,  но
никогда с такой силой,  как теперь. Прежде,  когда  на Пьера находили такого
рода сомнения, сомнения  эти имели источником собственную  вину. И  в  самой
глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было
спасение в  самом  себе.  Но  теперь он чувствовал,  что  не  его вина  была
причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни  бессмысленные
развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь не в его власти.
     "Вокруг него в  темноте  стояли люди: верно, что-то их очень занимало в
нем. Ему рассказывали что-то, расспрашивали о чем-то,  потом повели куда-то:
и  он,  наконец,  очутился  в  углу   балагана  рядом  с  какими-то  людьми,
переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
     "И  вот,  братцы  мои...  тот  самый  принц,  который... " с  особенным
ударением на слово  "который"  говорил  чей-то голос в противоположном  углу
балагана.
     "Молча  и  неподвижно сидя у  стены  на  соломе,  Пьер то открывал,  то
закрывал глаза. Но только что он  закрывал глаза, он видел перед собой то же
страшное, в особенности страшное своею простотой лицо фабричного и еще более
страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза
и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
     "В  балагане, в который  поступил Пьер  и  в  котором он пробыл  четыре
недели, было 23 человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
     "Все они  потом, как в тумане, представились  Пьеру, но Платон Каратаев
остался  навсегда в душе Пьера  самым  сильным  и  дорогим  воспоминанием  и
олицетворением всего русского, доброго, круглого.
     "Платон Каратаев был  для всех  остальных  пленных  самым  обыкновенным
солдатом,  его  звали  соколик  или  Платоша,  добродушно трунили  над  ним,
посылали  его за посылками. Но для  Пьера, каким он  представлялся  в первую
ночь, непостижимым, круглым и  вечным олицетворением духа простоты и правды,
таким он и остался навсегда (разрядка везде наша).
     В  этом описании  сумеречного  состояния  мы видим последовательно, как
развиваются все этапы этого психического комплекса.
     Сначала описывается состояние ступора и  автоматизма. "Пьер  не помнил,
как он долго шел  и куда. "В состоянии совершенного  бессмыслия и  отупения,
ничего  не видя  вокруг себя", он  передвигал ногами  вместе  с другими, как
автомат. А когда все остановились, тогда автоматически и он остановился.
     Когда ударили барабаны,  у  него "как будто  оторвалась часть души". Он
потерял  способность думать и соображать. Он только  мог видеть  и  слышать.
Затем  он  постепенно  теряет  и  эту   способность  слышать.  "Должно  быть
послышалась  команда,  должно  быть после команды  раздались  выстрелы  8-ми
ружей. Но Пьер, сколько ни старался  вспомнить, потом не слыхал ни малейшего
звука  от  выстрелов". Он  видел только... тело расстрелянного и всю картину
вокруг со всеми мельчайшими подробностями, притягиваемый  подробностями этой
картины,  но в то же время в бессознательном  состоянии Пьер даже  побежал к
столбу. "Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы
он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба....
     После  казни,  когда вечером  ему  объявили, что он  прощен и  не будет
казнен, он, "не понимая  того, что ему говорили", встал и пошел с солдатами,
которые  привели  его  в  лагерь  для  военнопленных.  Здесь  он  продолжает
находиться в  ступорозном  состоянии. "Он слышал  слова"  но  не понимал  их
значения. "Он отвечал  на  то, что у него  спрашивали, но не соображал того,
кто. слушает его и как поймут его ответы. Он  смотрел на лица и фигуры и все
они казались ему одинаково бессмысленны".
     Замечательно, что Толстой характеризует это состояние, как будто в душе
его   "вдруг  выдернута  была  та  пружина,  на  которой  все  держалось   и
представлялось  живым,  и все завалилось в кучу бессмысленного  сора", т. е.
здесь  он   впадает   в   состояние   психического  "провала".   Впадает   в
бессознательное  состояние,  когда  наступают  бредовые или  галлюцинаторные
явления, оцениваемые им образно, как "куча бессмысленного сора".  Отсюда нам
делается  понятным  его  другое образное  выражение,  что он  делал время от
времени "чистку души" от этих "завалов" с "кучей бессмысленного сора". Здесь
же он признается, что этот комплекс  сумеречного состояния с его  "завалами"
для  него не  новость, а хорошо знакомое  переживание,  Это  состояние  было
испытываемо Пьером прежде, но никогда с такой силой, как теперь.
     Прежде, когда на Толстого находило такого рода состояние "завалов", они
имели  источником собственную  вину. "И  в самой  глубине  души  Пьер  тогда
чувствовал, что  от того  отчаяния и их сомнений было спасение в самом себе.
Но  теперь он  чувствовал,  что  не  его  вина была причиной  того, что  мир
завалился  в его глазах  и  остались одни  только бессмысленные  развалины".
Здесь этим  сказано, что припадки "завалов",  раньше  будучи не так  сильны,
зависели от его же поведения. Припадок вызывался сильными аффектами, которых
он  мог  избегать.  В  данном  случае случилась травма,  вызванная  внешними
обстоятельствами,  независимыми от его воли. По-видимому,  он использовывает
здесь ту большую травму в 1862 году, когда умер его брат, вызвавшую наиболее
сильный