скрывать мысли, сказал мудрец. Однако в литературе слово призвано все же
не скрывать, не затемнять, но прояснять мысли и чувства, приобщать к ним
читателя.

Печально, когда литератор не
стремится к ясности, считает ее необязательной, даже излишней. Воображает
(жестокое заблуждение!), будто простой, короткий, вразумительный оборот ниже
его достоинства, и, дабы не уронить себя в глазах читателя, выражается
выспренне и мудрено. Нет, “высокий штиль”, крайняя усложненность оправданы и
хороши только тогда, когда они действительно призваны передать
правду образа, характера, настроения. Тогда и читатель их поймет и примет.

Вот, к примеру, переводчики
одного из труднейших писателей современности Фолкнера (кстати, переводчики
очень разного склада и опыта) совершили подвиг: в “Осквернителе праха”, в
“Деревушке”, в “Особняке” самые головоломные Фолкнеровы периоды по-русски все
же построены правильно и до мысли добраться всегда можно.

Не так-то просто передать
стиль и манеру каждого автора. Мопассан несравнимо лаконичней Бальзака, Ренар
писал совсем иначе, чем Роллан, а допустим, Брэдбери или Сэлинджера не сравнишь
с тем же Фолкнером. Классика и современность, романтизм и реализм, эпопея и
короткий рассказ, философское раздумье и сатира - все это требует особой
интонации, особых слов, разной окраски.

Стиль и манера письма у
каждого своя. Никто не покушается стричь под одну гребенку Льва Толстого и
Чехова, Алексея Толстого и Олешу. У одних - прозрачная, ясная речь,
короткая, предельно четкая фраза, у других - длинные плавные (или совсем
не плавные!) периоды, усложненное повествование, требующее внимания и вдумчивости.
Уж какими могучими глыбами громоздится проза Льва Николаевича! Но, согласитесь,
читая толстовскую страницу, всегда понимаешь, с чего он начал, к чему ведет и
чем кончит.

Разговор не о современных
зарубежных экспериментаторах, не о тех, кто пишет темно и невнятно из принципа,
да еще и знаков препинания не признает. Как правило, люди все же пишут для
того, чтоб их понимали.

И однако написанное остается
подчас невразумительным. Непонятным аж до головной боли. Один литератор
искусством простоты и ясности еще не овладел, другой из принципа не считает
нужным стремиться к простоте, а третий о ней и не задумывался. Один строго
отбирает и выбирает слова, отбрасывает все лишнее, добивается сжатости и
ясности. Другой не боится лишних слов, фраза у него кудрявая, прихотливая или
широкая, размашистая... Может показаться, что и речь тогда свободнее, палитра
богаче. Но подчас неразборчивость мстит довольно жестоко.

Попробуйте сразу понять, что
бы это значило:

“...они... принимали эти сведения
с рассеянным безразличием, какое мы обычно числим за участниками
великих войн, изнуренных бранными трудами, старающихся только не
ослабеть духом при выполнении своего... долга и уже не надеющихся
ни на решающую операцию, ни на скорое перемирие”.

Перечитав эти строки
раз-другой, вы убедитесь, что изнурены бранными трудами, стараются не ослабеть
духом и уже ни на что не надеются... не кто-нибудь, a войны! Наверно,
и редактор, и даже корректор, сбитые с толку сложным построением этой
многоэтажной и многоспиральной фразы, не заметили, недоглядели...

Ну, а если бы заметили?
Исправили бы согласование? Получилось бы безразличие, какое мы...
числим за участниками... войн, изнуренными бранными трудами,
старающимися... и не надеющимися...

Не было бы неправильного
согласования и прямой бессмыслицы в одном месте, но совпали бы падежи при
нескольких причастных оборотах - и образовалась бы другая невнятица и
путаница. И это не случайность, а свойство канцелярита: затруднять
восприятие, путать мысли, наводить на читателя (помните рассказ Чехова?) сонную
одурь.

И тут, как всегда, смыкаются
канцелярит отечественный и буквализм переводческий. Истово, слово за словом
переводя иноязычный текст, рабски сохраняя чужой синтаксис, чужие
грамматические формы, переводчик невольно впадает в то же самое туманное
многословие и не всегда умеет “отредактировать” сам себя. А порою и редактор не
помогает отбросить лишнее, напротив - у переводчика сказано свободнее, а
иной рачительный редактор “притягивает” его поближе к подлиннику. Отсюда такие
противоестественные построения:

“Ты единственная женщина, какую
я когда-либо любил”. Выходит совсем нелепо, как будто говорящий
любил давно и уже успел разлюбить! А надо бы просто: До тебя я никогда никого
не любил!

Обороты
вроде “из всех, кого я когда-либо встречал, ты единственная,
кто покорил мое сердце” - классическая калька. Это очень обычное
канцелярски-переводное построение въедается уже не только в перевод. А не лучше
ли хотя бы: Многих женщин я встречал на своем веку, но ты одна, ты
единственная, но только ты покорила...






 Из всех живущих в Англии этот самый богатый человек в тот день был самым
 несчастным


 Самый богатый человек в Англии, он был в тот день и
 самым несчастным




 Я был первым, кто это обнаружил


 Я первый это открыл






Чужой
синтаксис выпирает, точно каркас плохого зонтика, так и хочется перевести все
это обратно на язык подлинника!

“И здесь перед нею был
(сын), хорошо знавший о всех ее хитрых уловках и о лживости
ее, и здесь она сама с глупым и фальшивым лицом” - так переданы в
одном старом переводе горькие материнские раздумья. А верней примерно так: И
вот ему стали известны все ее хитрости и обманы, и она чувствует себя такой
фальшивой и глупой...

Если упомянут человек,
“решительно настроенный не упустить такое зрелище”, не лучше ли:
он ни за что не упустит...

“Поймать зверя было
одной из главных причин, почему мы отправились туда”. А можно хотя
бы: отправились... прежде всего затем, чтобы поймать...

“Взять его с собой не
повредит”. А грамотнее: не вредно!

“Они могут отказаться
принять мой подарок”. Нормальный человек скажет: пожалуй, не
примут, либо - может быть, откажутся от подарка.

Такое выводит бесталанный или
нерадивый переводчик, бездумно копируя строй чужого языка. Но так пишут и наши
журналисты, публицисты, прозаики, такое построение встречается все чаще -
и ни ясности, ни выразительности написанному не прибавляет.

“...Мы являемся теми,
кто больше всего видел льющейся крови”, - читаем в переводе 30-х
годов. Сложное построение с придаточным предложением. Откуда? Зачем? Да
попросту без всякой нужды переведен вспомогательный глагол: по-французски без
avoir или être нельзя, а по-русски получается канцелярит.

В сверхсовременном тексте:
“Даже будучи нетрезв” (а почему бы не подвыпив? ); “будучи совершенно
трезвым, он казался хмельнее, чем сидя в баре за стаканом вина”.

Никчемные чужие глагольные
формы лишены содержания и только утяжеляют фразу.

Но ведь этим “является” и
“будучи” и не в переводах счету нет!

“Эта сказка остается
любимой детьми и с наслаждением читается ими”. Помилуйте, да
почему не сказать хотя бы: “Эту сказку и сейчас любят дети и с
наслаждением ее читают”! Ведь и яснее, и убедительней, и, как
говорится, динамичнее! Но нет, тот, кто произнес по радио эти слова (сам
писатель, да еще обращался он к детям!), предпочел пассивный оборот. А
пассивные обороты - верный и непременный признак канцелярита.

Давно известна истина: нельзя
переводить иноязычную фразу слово за словом. Прежде всего надо перестроить ее
по законам своего языка. В немецкой, французской, английской фразе
порядок слов почти всегда определен строгими рамками и правилами, которые ломать
нельзя. Русские подлежащие и сказуемые, определения и дополнения куда
подвижнее.

Но подвижностью этой не надо
злоупотреблять (даже и не в переводе!), иначе получится бессмыслица вроде
рассказов “Про пожары для детей”: кто и зачем, любопытно знать, устраивает для
детей пожары?!

Очевидно, назвать надо было
по-другому, хотя бы “Детям - про пожары”.

И всякий раз переводчику
очень важно определить для себя степень свободы, какая допустима
в обращении с подлинником.

Перестраивая фразу по-русски,
всегда можно найти равноценную замену любому (значимому, а не
вспомогательному!) слову, образу, выражению подлинника. Но вовсе незачем
непременно “сдавать слова по счету”. Порою для верной интонации, даже для ритма
вместо одного слова понадобятся два, иначе фраза окажется оборванной,
незавершенной. А иногда вместо трех слов довольно одного. Но это, как правило,
свобода в рамках фразы. Как говорится, от точки до точки. Очень
редко можно позволить себе разорвать фразу автора или, напротив, слить две
воедино. У каждого автора - пусть он не гений, не классик, а самый
заурядный рассказчик - своя интонация и свой замысел, своя логика.
Нарушать их переводчик не вправе. Но строй прозы должен быть ясен, ясной,
естественной должна быть каждая строка. Порядок слов в каждой фразе должен быть
непринужденным, чисто русским, пусть она звучит по-русски. Только
по-русски - и в переводе тоже, непременно! В переводе - так же, как и
в прозе отечественной!

Не своим голосом

Помните, у Некрасова в
Ледовитом океане лодка утлая плывет и молодой пригожей Тане Ванька песенки
поет?



Хорошо поет, собака,

Убедительно поет...



Да, объясняться в любви не
только стихами, но и прозой надо убедительно, иначе Таня Ваньке
не поверит.

А меж тем в сотнях рассказов,
романов, очерков, переводных и отечественных, разные люди по разным поводам
разговаривают так, что кажется, вот-вот сотни тысяч читателей отзовутся
знаменитым громовым “Не верю! ” Константина Сергеевича
Станиславского...

Все язвы и уродства
канцелярита, о которых уже говорилось, вдвойне безобразны и нетерпимы в живой
речи героев.

Кто поверит герою старого
романа, если он объясняется так: “Я убедился, что ваша прекрасная внешность
соответствует вашим душевным качествам”.

Звучит совсем как пародия! А
надо хотя бы: убедился, что душа ваша так же прекрасна, как и лицо.

И девушка на это отвечает: “Я
ценю оказываемую мне честь”.

А что бы ей ответить: Вы
оказываете мне большую честь, либо: Это для меня большая честь, либо уж: Я очень польщена...

Мы настолько отравлены
канцеляритом, что порою начисто теряем чувство юмора. И уже не в романе, а в
жизни, в самой обыденной обстановке человек вполне скромный всерьез говорит
другому: “Я выражаю вам благодарность”.

Он не чувствует, что это не
только вычурней, напыщенней, чем хотя бы я вам очень благодарен, но
и попросту нескромно: выражают или выносят благодарность в
случаях торжественных, официальных, в приказе. В обычных же условиях мы благодарим
друг друга - проще да и теплее. А уж если выражаться почтительно и
немного старомодно, можно благодарность (и даже нижайшую!) не вынести, а принести.

“Тогда я нанесу ему визит”,“Я доложу ему о нашем разговоре” - читатель подумает, что
беседуют дипломаты. И ошибется: разговаривают он и она. “Я
должна тебе кое-что доложить” - это из самого что ни
на есть личного разговора. А вот, не угодно ли, о свиданиях влюбленной пары: график
свиданий! Тут казенное словечко еще и неверно: никто не составлял заранее графика
свиданий и никто не вычерчивал кривую прошлых, уже состоявшихся встреч.

А ведь и в жизни, и в хорошей
книге речь должна быть убедительной, правдивой,
достоверной.

Литераторы подчас забывают,
что у разговорной речи свои законы. Многие слова, обороты,
построения, которые в авторском повествовании возможны, порой (не очень часто!)
нужны, порой (с грехом пополам!) простительны, совершенно невозможны,
противоестественны в речи живых людей.

Но вот разговор:

- О вашей идее... никто из них ничего еще не знает. И
давайте сообщим им ее не сразу...

- А как бы подведем их самих к мысли о желательности
ее осуществления у нас... - горячо подхватывает (собеседник).

Попробуйте горячо (а значит,
быстро) произнести такую фразу!

Роман конца прошлого века,
тот самый, где влюбленный говорил девушке о ее “душевных качествах”. В час
банкротства человек взволнован, потрясен, но при этом изъясняется так:

- Мы не можем допустить, чтобы вы пошли на это, не будучи
осведомлены (об истинном положении дел), - как ты считаешь, брат?

Естественней примерно: Ведь
это такой опрометчивый шаг, мы обязаны вас предупредить - правда, брат?

Еще из объяснений в любви:
“Вы уже немного знаете, что я человек состоятельный, но мне бы хотелось, чтобы
это не влияло на ваше отношение ко мне”.

Это
говорит не сухарь или денежный мешок, нет - ученый чудак, человек
достойный, притом одинокий и несчастливый. И верней хотя бы: Пожалуйста, сейчас
не думайте об этом (забудьте), либо: Я хотел бы, чтобы сейчас вы об
этом не думали.






 Объяснение продолжается:


 А можно бы:




 - Скажите,
 могли бы вы быть счастливы, имея мужем вот такого человека, как я?


 - Вы
 уже немного знаете, что я за человек, - могли бы вы быть счастливы с
 таким мужем?






Девица отказывает
жениху, потому что ей сделал предложение другой, богатый. Но об этой причине
она лицемерно умалчивает:






 Со времени разорения моего бедного отца я не могу
 допустить мысли, что из-за
 меня ты жертвуешь своей карьерой. (Помимо канцелярита здесь еще и
 двусмысленность!)


 С тех пор,
 как мой несчастный отец разорился, мне нестерпимо думать,
 что из-за меня ты жертвуешь своей карьерой.




 Тщательно взвесив все обстоятельства, я решила освободить тебя от твоих обязательств.


 Я все (тщательно, хорошо) обдумала и решила
 освободить тебя от твоего слова (или, как говорили в старину, вернуть
 тебе твое слово).




 Кто поверит, будто живые люди тревогу, волнение,
 радость, ревность, злость выражают так:


 Не естественней ли, не достовернее ли сказать хотя
 бы так:




 - Я кое-что знаю о причинах внимания,
 которым он окружает вас.


 - Я знаю (догадываюсь), почему он к вам
 так внимателен.






Девица почти в истерике
выгоняет из дому того, кто, сам не подозревая, помешал ее помолвке с другим:






 - Это твое последнее
 слово? - спрашивает он.
 - Последнее слово,
 которое ты от меня слышишь.


 - Да, последнее, больше ты от меня ничего не
 услышишь (или уж: Да, последнее, между нами все кончено!).













 Недобрый старик, да еще
 хмельной, огрызнулся в таких выражениях:



 А надо бы:





 - Я не позволю, чтобы
 меня постоянно отодвигали на задний план.


 - Нечего меня
 (вечно) оттирать...






Такая
речь трижды нелепа и неправдоподобна в книгах очень современных, в устах героев
нынешних (а подчас и послезавтрашних - в фантастике!).

Не странно ли, что бойкий
журналист в разгар стремительно несущихся событий говорит обстоятельными,
гладкими, зализанными фразами из учебника: “Вы не возражаете против того,
чтобы я включил магнитофон?”

А естественней (да еще при
таком характере и профессии, в такой обстановке!) просто: Я включу магнитофон -
не возражаете?

Из другой книги. Муж
разговаривает с женой: “Так случилось, что необходимость в приобретении...запонок совпала с достаточным для их покупки количеством денег в моем
кармане”. А нужно: Мне понадобились приличные запонки, и я как
раз был при деньгах.

И чуть дальше: “Мы
договорились... что не позволим себе опуститься и стать неряхами, как это
происходит с некоторыми семейными парами, занимающимися разведкой
планет... Ты, наверно, помнишь ту ужасную пару... мужа и жену, пригласивших нас пообедать...”

Рассказ-то, конечно,
фантастический, где же еще супружеская чета может заниматься “разведкой
планет”. Но вряд ли даже в самых фантастических условиях, в самом дурном сне
люди разговаривают эдаким языком!

Из семейной ссоры в
современном детективе: “По крайней мере я могу поведать миру, что ты
на самом деле собой представляешь и как ты обращаешься со мной”.

У автора I can let the world
know, тон летописца или пророка ни к чему, жена сгоряча крикнет примерно: Всем
расскажу (все узнают), какой ты на самом деле и как со мной
обращаешься!

Врач - больному:
“Покажите мне, как глубоко вы можете вздохнуть”.

Буквально - и совершенно
неправдоподобно. Тот, кто вывел это на бумаге, наверняка не раз слышал и сам:
“А ну-ка, вздохните поглубже...”

В сердцах, в жарком споре
люди говорят так:

- ...с тобой я никогда не был полицейским, - сказал
он напыщенно и возмущенно (хоть бы - со злостью!).

- Да ты вообще ни разу в жизни не был ничем другим.
И не можешь быть. Фараон уже никогда человеком не будет.

Право, этой женщине, в
таком разговоре естественней было бы выражаться иначе. К примеру: Да ты
всю жизнь такой! И не переменишься, куда тебе!
Фараон - он фараон и есть!

Легкая,
насмешливая полупритча-полусказка. Но в первом варианте перевода фантастические
персонажи разговаривали так, как показано в левой колонке, хотя лучше бы -
как показано справа:






 - Ты совсем не изменился с тех пор,
 как я видела тебя (столько-то) лет тому назад.


 - ...За те годы, что мы не виделись (за
 столько-то лет, что...), либо:
 - Мы столько лет не виделись, а ты ничуть не
 изменился.




 - Будут мужчины спорить за право танцевать
 со мной первыми?


 - И мужчины будут наперебой меня приглашать?




 - Они будут (!!!)


 - Да, еще бы! (или даже - все как один! Ибо тут важна не буква, а окраска, тон)




 - А в городе все увидят меня красивой?
 Это не просто воображение или твое притворство?


 - ...увидят, что я красивая?
 Может быть, ты меня обманываешь?






Поневоле
вспомнишь, как бойко и бездарно переводила хорошенькая mademoiselle в “Дорогих
уроках” Чехова...

Или: “Да, черт
подери, компания была невеселая, клянусь, нет! ” Нет, не верится!
Ни во сне, ни в бреду, ни в пьяном виде живой человек так не скажет. Так может
написать только обделенный слухом и чутьем переводчик-формалист. Суть и
настроение, а не форму этого сердитого возгласа наверняка лучше передаст
что-нибудь вроде: Да, невеселая была компания, черт подери, можете мне
поверить. Или тоном выше: Вот провалиться мне, компания была не из веселых!

Плохо, если герой книги
изъясняется неестественным, “не разговорным” языком. Ну, а если он вдруг
заговорит “не своим голосом”? Беда, если автор не слышит неуместной
развязности, никчемной выспренности, фальшивых интонаций.

Трудно поверить, что врач
способен заявить тяжело больному, да притом давнему своему другу: “И вот, глядя
на вас сейчас и принимая во внимание состояние вашего здоровья вообще, я
полагаю, что вы прооколачиваетесь с нами еще несколько
месяцев, а то и лет”.

Спешу успокоить читателя: до
печати дело не дошло. Переводчик пытался передать to be around нестандартным
оборотом, но где же, как говорится, был слух его души? Получилась смесь кальки
и развязности, по меньшей мере странная в таком разговоре. Мужественному
человеку, другу врач может сказать правду, но не теми словами! Естественней и
тактичней: думаю, вы протянете, продержитесь еще несколько
месяцев.

Интонация
говорящего зависит от его нрава, от всей обстановки и настроения. Тут в
переводе никак нельзя рабски следовать форме, синтаксису подлинника.
Энергичный, напористый, грубоватый человек скажет скорее






 не так:


 а иначе:




 - Здесь нужно все уничтожить.


 - Мы тут не оставим камня на камне.




 - Вы нам вовсе не нужны!


 - Обойдемся без вас!




 - Выхода нет, так как дело наше не
 терпит промедления (а получается длинно, долго и медленно!)


 - Выхода нет, дело наше спешное!






И
если человек спешит, станет ли он выговаривать нескончаемое: “Иду незамедлительно”?

Совсем иначе звучит каждое
слово у литератора, наделенного подлинным слухом, душевным чутьем.

Лирическая повесть. Две
старушки совершили легкомысленный не по годам поступок - купили машину, не
очень умея ею управлять, покатили по улице и чуть не задавили человека.

- Как ты думаешь, он умер?

- Мистер К.?

После недолгого молчания
следует короткий