God, he was a big one. By God, he
was the biggest one I ever heard of. )

Снова скажу: так живо, так
внятно передать рассказанное Хемингуэем, чтобы отозвались и все твои пять
чувств, и сердце впридачу, мог только очень большой мастер. Хотелось бы
приводить еще и еще отрывки - пейзажи, настроения, мысли... жадность
одолевает, глаза разбегаются. Но вот еще только один малый штрих, сделанный тою
же рукой.

Среди самых известных ранних
рассказов Хемингуэя - “Индейский поселок”. Ник, еще мальчик, впервые видит
появление новой жизни (отец, врач, при нем помогает тяжело рожающей индианке) и
впервые видит смерть: муж индианки, потрясенный ее мучениями, покончил с собой.

В отличие от большого, в двух
частях рассказа “На Биг-ривер”, тут все кратко, сжато на четырех страничках,
предельно лаконичны описания, отрывист диалог. А потом отец и сын возвращаются
из поселка.

“Они сидели в лодке.
Ник - на корме, отец - на веслах. Солнце вставало над холмами.
Плеснулся окунь, и по воде пошли круги. Ник опустил руку в воду. В резком
холоде утра вода казалась теплой”.

И вслед за этим концовка. Она
в свое время так же поразила нас и так же врезалась в память, как те
незабываемые, не забытые за десятки лет строки “Фиесты”:

“В этот ранний час на озере,
в лодке, возле отца, сидевшего на веслах, Ник был совершенно уверен, что
никогда не умрет”.

In the early morning on the
lake sitting in the stern of the boat with his father rowing, he felt quite
sure that he would never die.

Какие чистые, звонко
отчеканенные, под стать душевному состоянию мальчика эти две строки. Такие же
они и в переводе, и только потому, что О.П.Холмская не калькировала
механически слово за словом. Следовала законам не чужой, а русской грамматики и
русского синтаксиса. Иначе получилось бы: сидя на корме лодки (вместе) с
гребущим отцом (или пока отец греб). Казалось бы, всего-то передвинуты
два слова - sitting и boat, да обошлось без причастия - такая
малость! А ведь это благодаря ей строка зазвенела как струна, ничем не
отягощенная, и прочней западает в память.

Не было бы конца-края,
возьмись я перечислять большие и малые находки в переводах Хемингуэя. Но
невозможно совсем обойти молчанием роман “По ком звонит колокол” в переводе Н.А.Волжиной и Е.Д.Калашниковой. Никогда не скажешь, что тут работали два человека,
так это цельно и уверенно - единое полотно, так четки контуры, размашисто
резок штрих там, где четкость и резкость у автора, так ярки или, напротив,
мягки, приглушены краски - в безупречном согласии с красками подлинника.
Но все это нередко достигается иными средствами, чем в подлиннике, не
формальной точностью, но глубинной верностью каждому оттенку мысли, чувства,
действия, характера и в конечном счете - стиля.

Всего лишь несколько реплик
из первого разговора Роберта Джордана с партизанкой Пилар.

Такая жизнь для него погибель, -
это говорит Пилар о Пабло, который уже утрачивает смелость, боевой дух.
Буквально губит его (ruining him) было бы слишком гладко и книжно для
этой удивительной женщины, чья сочная, грубоватая, дышащая неукротимой силой
речь дана не в этом именно месте, так рядом словами более земными, шершавыми,
иным строем - подчас угластыми каменными глыбами. А здесь нейтральное губит провисло бы во всей ткани ее речи и характера. Чуть дальше опять о Пабло: Спета
его песенка (he is terminated). И еще: Пабло has a sickness for her (о
Марии). Самое по-русски близкое “болен ею” в устах Пилар прозвучало бы
фальшиво, в переводе он уже сам не свой от нее. О той же Марии, с
хмурой заботливостью: Не обижай девушку, с ней надо поосторожнее... Ей много чего пришлось вытерпеть... Она у нас совсем плоха (Be
good and careful about the girl... She has had a bad time... She was in a very bad
state). Каждое слово на месте, найдена безупречная интонация, и, уж конечно,
никакого буквализма. А подумайте, как резало бы ухо (и не только ухо, но
душу!), если сделать дословно: у нее было - или даже она пережила -
плохое время, она была в очень плохом состоянии.

И - развязка... Думаю,
каждый, кто читал эту книгу, не забыл: выполнив свою задачу, взорвав мост перед
наступающими франкистами, Роберт Джордан лежит на косогоре над дорогой, по
которой приближается вражеский отряд. У него сломана нога. Он не хотел, чтобы
отступающие партизаны взяли его с собой, не хотел стать обузой, задержать
отход, подвергнуть их лишней опасности. Нет, он хочет их прикрыть огнем своего
автомата и задержать врага, это - последнее, что в его силах. Но ему и
самому грозит страшное: попасть в плен, под пытки. Можно оборвать боль,
избежать пыток, покончив с собой. Ведь вот когда-то покончил с собой его отец,
да и здесь, в тылу врага, не так давно той же спасительной пулей избавил себя
от грозящей сейчас Джордану участи его товарищ, тоже раненый боец из
интербригады. И вот она близится, развязка - нарастает боль, идет жестокая
внутренняя борьба.

“Плохо ты с этим
справляешься, Джордан, сказал он. Плохо справляешься. А кто с этим хорошо
справляется? Не знаю, да и знать не хочу. Но ты - плохо. Именно ты -
совсем плохо, совсем плохо, совсем. По-моему, пора. А по-твоему?

Нет, не пора. [В этом отрывке курсив Хемингуэя.  - Прим. авт. ] Потому что ты еще можешь кое-что сделать. Пока ты еще знаешь, что
именно, ты это должен сделать. Пока еще помнишь об этом, ты должен ждать. Идите
же! Пусть идут! Пусть идут!

...Думай про Мадрид. Не могу. Думай про глоток холодной воды. Хорошо. Вот так оно и будет.
Как глоток холодной воды. Лжешь. Оно будет никак. Просто ничего
не будет. Ничего. Тогда сделай это. Сделай. Вот сделай. Теперь
уже можно. Давай, давай. Нет, ты должен ждать. Ты знаешь
сам. Вот и жди.

...Я больше не могу ждать, сказал
он. Если я подожду еще минуту, я потеряю сознание...

...Но если ты дождешься и
задержишь их хотя бы ненадолго или если тебе удастся хотя бы убить офицера,
это может многое решить...

...Ладно, сказал он. И он лежал
спокойно и старался удержать себя в себе, чувствуя, что начинает скользить из
себя, так иногда чувствуешь, как снег начинает скользить по горному склону, и
он сказал: теперь надо спокойно, только бы мне продержаться, пока они придут”.

И он дождался врагов.

“Он теперь вполне владел
собой и долгим, внимательным взглядом обвел все вокруг. Потом он посмотрел на
небо. На небе были большие белые облака. Он потрогал ладонью сосновые иглы на
земле и потрогал кору дерева, за которым лежал.

Потом он устроился как можно
удобнее, облокотился на кучу сосновых игл, а ствол автомата прижал к сосне.

(И последние величавые в
своей скупой строгости аккорды этого мужественного ожидания и всей книги.)

...Роберт Джордан лежал за
деревом, сдерживая себя, очень бережно, очень осторожно, чтобы не дрогнула
рука. Он ждал, когда офицер выедет на освещенное солнцем место, где первые
сосны леса выступали на зеленый склон. Он чувствовал, как его сердце бьется об
устланную сосновыми иглами землю”.

Смею сказать: вопреки
известному утверждению Жуковского, что переводчик прозы - раб, Н.Волжина
и Е.Калашникова воссоздали по-русски прекрасную книгу “По ком звонит колокол”
отнюдь не рабски, но как достойные соперники мастерству автора.

Так же на равных сумели
потягаться с Хемингуэем и другие кашкинцы. Но всего не охватишь. Я только
упомянула важнейшие романы, не коснулась “Пятой колонны” с блистательным
сценическим диалогом, страстных репортажей с испанских фронтов 1936-1938 годов
и еще очень, очень многого. Мне лишь хотелось в меру сил показать, каков в
переводах, вернее, как говорят о больших пианистах, в исполнении мастеров
такой разный, разный, разный Хемингуэй.

Многоликость таланта

Теперь взглянем с другой
стороны: как один и тот же мастер перевоплощается в самых разных, очень
несхожих между собой писателей.

Я уже говорила об О.Холмской -
переводчице Хемингуэя. А вот в ее исполнении Диккенс.

Среди романов Диккенса,
воссозданных по-русски кашкинцами, особое место занимает своеобразный детектив,
широко известный у нас еще и благодаря телевидению, - незаконченная “Тайна
Эдвина Друда”. Создавалась “Тайна” художником в расцвете зрелости, сам Диккенс
считал ее некоей новой для себя ступенью, и здесь от переводчика потребовалось
находчивости и разнообразия красок, быть может, даже побольше обычного.

В переводе О.П.Холмской
достоверно и притом легко, непринужденно переданы прихотливейшие, неожиданные
переходы от просторечия к выспренности, от язвительности к лирике.

Речь каждого персонажа звучит
в своем ключе.

...дела-то плохи, плохи, хуже
некуда... Ну вот тебе, милый, трубочка! Ты только не забудь -
цена-то сейчас на рынке страх какая высокая... Ох, беда,
беда, грудь у меня слабая, грудь у меня больная (О me, О me,
my lungs is weak... is bad)... трубочку изготовить... А уж он noпомнит...

Так болтает старуха, торговка
опиумом, содержательница притона для курильщиков, на первый взгляд воплощение
старческой немощи и льстивой угодливости, а по сути фигура довольно загадочная,
даже зловещая. По английской традиции просторечие выражается чаще всего
ошибками грамматики и произношения (ye’ll вместо you’ll, dreffle вместо
dreadfully). По-русски оно передано словами и оборотами: грудь слабая, а не легкие, страх какая и т. п. - и это самый верный и
убедительный способ.

У Диккенса нередко кто-то
говорит неграмотно, неправильно, а кто-нибудь другой или сам автор эту неправильность
примечает. Тем самым она подчеркнута, существенна вдвойне, и ответственность
переводчика двойная. В “Тайне...” это встречается на каждом шагу и, кажется,
ничуть не затрудняет О.Холмскую:

- Он, видите ли, стал вдруг не в себе...

- Надо говорить “ему стало не по себе”, Топ.
А “стал не в себе” это неудобно - перед настоятелем...

В подлиннике игра на ошибке в
форме глагола (he has been took a little poorly исправляют на taken), в переводе один естественный, живой, но не очень уважительный оборот
(разговор-то идет при почтенной особе, при настоятеле) заменен другим оборотом,
тоже естественным, живым, но не столь просторечным. Тот же прием дальше:

...Так точно, сэр, не по
себе, - почтительно поддакивает Топ. - ...Видите ли, сэр, мистер
Джаспер до того задохся (was that breathed)...

- На вашем месте, Топ, я не стал бы говорить “задохся”...
Неудобно - перед настоятелем.

- Да, “задохнулся” (breathed to that
extent) было бы, пожалуй, правильнее, - снисходительно замечает
настоятель, польщенный этой косвенной данью уважения к его сану.

Подобные примеры
непринужденной игры можно приводить десятками.

Топ продолжает описывать
“припадок” мистера Джаспера, главного героя (злодея) романа: Память у него затмилась
(grew Dazed). Это слово Топ произносит с убийственной отчетливостью (и
курсив тут авторский!)... - даже боязно было на него смотреть... Ну, я
его усадил, подал водицы, и он вскорости вышел из этого затмения
(However, a little time and a little water brought him out of his Daze).
Мистер Топ повторяет этот столь удачно найденный оборот с таким нажимом
(прибавляет автор), словно хочет сказать: “Ловко я вас поддел, а?
Так нате ж вам еще раз! ”

Красочно разговаривает и жена
Топа: Да вам-то какая печаль, - в ответ на комплимент чуть смущенно
обрывает она Эдвина. - ...думаете, все Киски на свете так и прибегут к
вам гурьбой, стоит вам только кликнуть!

Киска (Pussy) - ласковое слово и по-английски, и
по-русски, тут пока нет ничего необычного. Но вот Эдвин на радостях восклицает
о своем дядюшке и мнимом друге What a jolly old Jack it is! Наверно, еще
кто-нибудь перевел бы Молодец! - но, думаю, мало кто,
кроме Ольги Петровны, вложил бы в уста жизнерадостного, беззаботного юнца
выразительное Молодчинище!

В других тонах выписан
язвительный портрет краснобая Сапси:

...он напыщен и глуп; говорит
плавно, с оттяжечкой; ходит важно, с развальцем (having a roll in
his speech, and another roll in his gait - как изобретательно выражено в
обоих случаях это roll, буквально - колыхание, раскачивание!); у него
круглое брюшко, отчего по жилету разбегаются поперечные морщинки (уж
конечно, не горизонтальные, как сделал бы формалист!) ...непоколебимо уверен, что
с тех пор, как он был ребенком, только он один вырос и стал взрослым, а все
прочие и доныне несовершеннолетние; так чем же может быть эта набитая трухой
голова, как не украшением... местного общества? (dunderhead - слово
редкое, тут слабовато было бы привычное дубина, болван).

Ему докладывают о посетителе.

Просите, - ответствует
мистер Сапси, помавая рукой...

Еще об этом болтуне, которого
собственное велеречие привело в какое-то самозабвение: К концу своей
речи мистер Сапси все более понижал голос, и веки его слушателя все более
тяжелели, глаза слипались...

- С тех пор, - продолжает мистер Сапси... - с
тех пор я пребываю в том горестном положении, в котором вы меня видите;
с тех пор я безутешный вдовец; с тех пор лишь пустынный воздух внемлет моей
вечерней беседе...

Каждая мелочь зрима и
убедительна, чего стоит пышное, старинное и, увы, всеми забытое - помавая!

Совсем иные краски создают
другой образ, перед читателем Невил и Елена, брат и сестра - оба
черноволосые, со смуглым румянцем... оба чуть-чуть с дичинкой, какие-то
неручные (something untamed about them both - оборот непростой,
примерно: какая-то в обоих неприрученность); сказать бы - охотник и
охотница, но нет, скорее это их преследуют, а не они ведут ловлю. Тонкие,
гибкие, быстрые в движениях; застенчивые, но не смирные; с горячим взглядом; и
что-то есть в их лицах, в их позах, в их сдержанности, что напоминает пантеру,
притаившуюся перед прыжком, или готового спастись бегством оленя...

И выразительная
характеристика их опекуна, филантропа из тех, которые, по словам одного
персонажа, ...так любят хватать своего ближнего за шиворот и, если смею так
выразиться, пинками загонять его на стезю добродетели (bumping them into
the path of peace)...

...может быть, и не совсем
достоверно то, что рассказывают про него некоторые скептики -
будто он возгласил однажды, обращаясь к своим ближним: “Ах,
будьте вы все прокляты (Curse yours souls and bodies), идите сюда и возлюбите
друг друга!”, все же его любовь к ближнему настолько припахивала порохом, что трудно было отличить ее от ненависти (буквально: его филантропия была
порохового сорта, по-английски выразительно, по-русски невозможно, в переводе
просто великолепно!).

И вот как говорит об этом
субъекте Невил:

- Моя сестра скорее дала бы разорвать себя на куски, чем
обронила перед ним хоть одну слезинку.

Фамилия сего филантропа
Honeythunder, то есть составлена из слов мед и гром, в
переводе Сластигрох; ...он громким голосом излагал задуманный им
план: переарестовать за одну ночь всех безработных в Соединенном
Королевстве, запереть их в тюрьму и принудить, под угрозой
немедленного истребления, заняться благотворительностью.

Да, О.Холмская мастер и в
том, без чего (вопреки мнению иных строгих педантов от литературоведения)
зачастую обойтись невозможно: в игре слов и передаче имен “со значением”.

Имя юной героини Роза,
фамилия Bud. По-русски ни правильное фонетически Бад, ни воспроизведенное
графически Буд ровно ничего не значат. В переводе толика сходства - Буттон, и хотя т удвоено, читатель поневоле уловит намек на смысл: эта
роза еще совсем юная, бутон. Притом она бывает ребячески
своенравна, но когда к ней (вернее, к ее портрету) обращаются “мисс Дерзость”
(Impudence), в такое обращение по-русски не очень верится, а вот мисс Дерзилка -
вполне убедительно.

Какую страницу ни возьми,
язык перевода богатый, щедрый, чуть отдает стариной - без излишней
стилизации ощутима подлинно диккенсовская атмосфера, прошлый век.

Кто наблюдал когда-нибудь
грача, эту степенную птицу, столь сходную по внешности с особой духовного
звания (sedate and clerical bird), тот видел, наверное, не раз, как он в
компании таких же степенных, клерикального вида сотоварищей стремит
в конце дня свой полет на ночлег, к гнездовьям (he wings his way
homeward)... Это - начало второй главы, и весь подбор слов и неспешный ритм
фразы безупречны, тут не выделишь какие-то отдельные зернышки, все гармонично и
цельно.

Чуть дальше - пейзаж.

...дикий виноград, оплетающий
стену собора и уже наполовину оголенный, роняет темно-красные
листья на потрескавшиеся каменные плиты дорожек (creeper on the wall has
showered half its... leaves, буквально виноград на стене уже уронил половину
листьев)... под порывами ветра зябкая дрожь пробегает порой по лужицам
в выбоинах камней и по громадным вязам, заставляя их внезапно проливать
холодные слезы...

А начинается роман совсем
другим зрелищем, видениями человека, который одурманен опиумом, - и до
чего же там все по-другому, не плавно, но обрывочно, лихорадочно, иной ритм,
иные краски поражают в переводе и слух, и взгляд:

Башня старинного английского
собора? Откуда тут взялась башня английского собора (дословно: как она
может здесь быть)... И еще какой-то ржавый железный шпиль - прямо перед
башней... Но его же на самом деле нет! Нету такого шпиля перед собором, с
какой стороны к нему ни подойди... А дальше белые слоны - их
столько, что не счесть - в блистающих яркими красками
попонах, и несметные толпы слуг и провожатых (буквально: бесконечное
число попон разной расцветки, провожатых...)... Однако башня английского собора
по-прежнему маячит где-то на заднем плане - где она никак быть не может...

Еще картинка:

...даже и теперь курьерские
поезда не удостаивают наш бедный городок остановки, а с яростными
гудками проносятся мимо и только отрясают на него прах со своих колес в знак
пренебрежения...

И еще:

Снаружи, на вольном воздухе (in the free outer air),
река, зеленые пастбища и бурые пашни, ближние лощины и убегающие вдаль
холмы - все было залито алым пламенем заката (were reddened by the
sunset); оконца ветряных мельниц и фермерских домиков горели как бляхи из
кованого золота. А в соборе все было серым, мрачным, погребальным; и слабый
надтреснутый голос все что-то бормотал, бормотал, дрожащий, прерывистый, как
голос умирающего. Внезапно вступили (burst forth - ворвались, даже
взорвались, такая внезапность по-русски для церковной музыки, да еще сравнимой
с морем, выпала бы из образа) орган и хор, и голос утонул в море музыки. Потом
море отхлынуло, и умирающий голос еще раз возвысился в слабой попытке что-то
договорить - но море нахлынуло снова, смяло его и прикончило
ударами волн (rose high, and beat its life out), и заклокотало под
сводами, и грянуло о крышу, и взметнулось в самую высь соборной
башни. А затем море вдруг высохло и настала тишина.

Этот перевод - словно
оркестр, поразительно разнообразие, гибкость, богатство голосов, инструментов.

Нельзя обойти молчанием
участие О.П.Холмской в том памятном однотомнике Шоу.

Переводить знаменитого
шутника Шоу - задача нешуточная, тут кашкинцам, быть может, даже больше,
чем для Диккенса, понадобилась вся гамма человеческого смеха. Сам Шоу с
неизменной язвительностью разделил свои пьесы на “приятные” и “неприятные”. О.Холмская перевела “Другой остров Джона Булля”, “Дома вдовца”, и в ее же
переводе с сокращениями напечатано было неподражаемое предисловие Шоу к
“неприятным пьесам” под названием “Главным образом о себе самом”.

Предисловие это, пожалуй, не
менее крепкий орешек, чем пьесы. В начале его Шоу напоминает некое житейское
правило: говорят, если до сорока лет ни разу не влюбился, то после сорока и
начинать не стоит. А я, мол, применил это правило к сочинению пьес. Дословно:
я сделал, вывел себе из него примерное наставление, руководство на будущее (I
made a rough memorandum for my own guidance). По-русски просто и хорошо: записал
себе на память - если я не напишу по меньшей мере пяти пьес, то I had
better let playwriting alone, лучше мне совсем не браться за драматургию. В буквальном переводе все это вышло бы громоздко, у Холмской везде