о я вам скажу”. Но если это
говорит мальчишка о своей внезапной выдумке, о новой затее, перевести надо
иначе:

- Ага, придумал!

А вот простая и удивительно
верная находка. Мальчик поглощен делом - разносит молоко, руки у него
заняты. Пользуясь этим, его задирают соседские девочки. Он все-таки ухитрился
их припугнуть, они, убегая, упали - и, понятно, в слезы. Мальчик
отзывается на это про себя одним только словом: Girls!

Одно слово. Как передать
интонацию? И одаренный переводчик-самоучка (сын сельского учителя и поэта
Семена Николаевича Воскресенского, Игорь Воскресенский, мальчиком война
приковала его к постели и в 1972 году убила) дает второе слово: - Известно, девчонки!

Ведь правда, безошибочно?
Десятилетнего человека и видишь и слышишь, он весь в этих двух словах: тут и
беззлобное, снисходительное презрение, и сознание собственного достоинства.
Ведь он мужчина и работник!

Другая
книга. Речь мальчишки, перевод формальный - и творческий:






 - Ему очень нужны гости (посетители). Не можем
 же мы оказаться предателями.


 - Ему одному невтерпеж. Что ж
 мы, предатели, что ли - возьмем да и бросим его?






Еще
способ передать ребячье ощущение и речь. Человек шести-восьми лет от роду, для
которого все в мире впервые, все свежо и ярко даже в быту (если он еще не
заражен канцеляритной скукой), тем более в полуфантастической повести или в
сказке, не подумает и не произнесет: “Этот дом очень старый”, а скорее - старый-престарый, и человек тоже старый-престарый, а не престарелый и не
дряхлый. В его представлении другие дети не “очень дорожат” любимой игрушкой, и
она им не просто “очень дорога”, а очень-очень дорога. И лестница для
него не “очень крутая”, а крутая-крутая, а старуха - злая-презлая. Это не сюсюканье, а естественная для детей обостренность восприятия. (Так и
вместо огромные руки, ноги или сапоги в детской книжке естественней
выглядят ручищи, ножищи, сапожищи. )

Еще один случай. Большую
книгу, где весь рассказ идет от лица ребенка (и почти всюду воспоминание
становится настоящим временем действия), удалось сделать достоверной, в
частности, благодаря очень простому приему: кажется, ни разу в мыслях и тем
более в разговорах детей в этой книге нет обычной, безупречно-правильной
конструкции: “он сказал,  что...”, “я подумала,  что
это и в самом деле так...” Эти истовые взрослые, книжные обороты либо опущены
вовсе, либо даны своего рода коротким замыканием: он сказал - пойду, сделаю то-то и то-то; я подумала - может, и правда... Спасибо,
корректоры согласились не ставить в этих случаях кавычки, ибо здесь рассказчик
(да еще не взрослый) не может сам себя цитировать, точно какого-то классика!

Кроме обычных пяти чувств
литератору нужно еще шестое - называйте его как угодно.

Повесть известного автора о
войне, о суровом детстве и отрочестве. Рассказчик вспоминает, как мальчишкой,
испугавшись оглушительного грохота, зажимал уши ладошками. И
немного дальше: “На лавке сидели подростки - мордашки опечалены
ожиданием”.

Автор - отнюдь не дама.
Но в речи и мыслях подростка этот ласкательный суффикс звучит как раз
по-дамски, до отвращения слащаво.

С такими словами надо
обращаться осторожно, не то, неровен час, впадешь в непростительное сюсюканье.
Одно дело - народные, некрасовские рученьки, ноженьки и
совсем другое - ручки, глазки и прочее в применении к
взрослому или подростку. Такое возможно очень редко, в самых лирических строчках,
строго в меру. Зато когда писатель одарен умным сердцем (или душевным тактом,
чутьем - называйте как угодно) и этот коварный суффикс у него употреблен к
месту, от одного такого слова иной раз поистине перехватывает дыхание.

Война, памятный конец сорок
первого года. Детский дом эвакуирован за Урал, холодно, голодно, тревожно. И
кое-кто из ребят начинает “промышлять” на стороне. В дом приходит
женщина-судья. Она знает, что тут есть и ребята из исправительной колонии, с
уголовным прошлым, но их вину надо еще доказать. А пока перед нею просто
голодный мальчишка, который в столовой хлебает чай, как суп, из миски ложкой. В
чем дело, почему?

- Я обменял свою чашку на рынке.

- Что же ты получил в обмен?

В черновом варианте мальчишка
отвечал: “Хлеба”. А потом автор изменил это слово, все тот же суффикс:

- Хлебушка.

Никакой чувствительности по
этому поводу ни автор, ни герои не разводят. Все скупо, сжато, сдержанно. Но
как пронзительно это короткое “Хлебушка”! Как мгновенно, как остро вспоминаешь
все, что пережили мы, большие и малые, в ту первую лютую военную зиму. И
читатель без всяких пояснений, всем своим существом понимает, что чувствуют,
услыхав это короткое слово, судья и воспитатели, что пережил сам мальчишка,
который вовсе не был вором, но вот - не устоял перед голодом, перед
соблазнами близкого рынка.

Это - повесть о той же
поре и примерно о тех же местах, что и другая, с “ладошками” и “мордашками”. И
написала эту повесть женщина.

Но повесть эта -
последнее звено известной трилогии - называется “Черниговка”, и автора
звали Фрида Вигдорова. Можно спорить о вкусах, об отношении к той или иной
книге. Одно бесспорно: у писательницы было то самое шестое чувство - великий
дар правды. Ни в одной ее повести, газетном очерке, ни в одной
строке, что написала она за свою недолгую, но такую емкую жизнь, вы не найдете
ни слова фальши.

И этот дар, дар правды и человечности - самый главный для каждого, чье орудие - СЛОВО.





  (C) Нора Галь, 2001