портивный комментатор
восклицает: “Мы переживаем за наших ребят!” - и слышат его миллионы
болельщиков.

С этим “переживать” скрепя
сердце примирился даже К.И.Чуковский. Но с десятками, сотнями таких
непрошеных гостей мириться нельзя - иначе нас затопит поток обыкновенной
безграмотности. Так “входят” чудища: многоаспектный, агентесса,
селитебные (жилые!) районы, маскульт (а это видите ли, массовая
культура).

Из толстого современного
романа: “Оказывается, в свое время на квартире у “цветочницы” неоднократно
останавливался Апресян. Хозяйка своеобразной “гостиной” знала...
кому она предоставляет убежище...” Совершенно ясно, что автор не отличает гостиную
от гостиницы. “Не задавай наивных вопросов, мы не
дети, - с явной интрижкой ответил...” другой герой того же романа.
Поневоле усомнишься: да понимал ли автор смысл слова, которое вывела его рука?
Может быть, герой отвечал с ехидством, с подковыркой, намекал
на какую-то интрижку? Но отвечать с интрижкой до сих
пор по законам русского языка было невозможно (смотри любой словарь).

Молодежный журнал печатает
весьма лихо написанный роман. Один из героев - ученый! -
предостерегает летчиков: “Не блудите в небе”! Ученому (так же, как и
автору) полезно знать русский язык хотя бы настолько, чтобы не смешивать
глаголы блудить и блуждать (плутать, сбиваться с дороги), вряд ли
ученый боялся, что летчики в небе станут предаваться одному из смертных грехов.
Кое-кто уверял, будто так говорят все летчики, это примета профессии. Но если
уж “для колорита” вводить профессиональный жаргон, делать это надо бы так,
чтобы читатель понял, что это именно жаргон, порча языка. Ведь вот летчик из
летчиков, прославленный М. М. Громов, вспоминая о своем штурмане, пишет, что
тот “никогда не “блуждал” в воздухе”!

И в отечественной поэзии
встречаются головоломки.



Из сердца вон. Потом долою с глаз,

Как будто мне глаза застлало дымом.



Что за слово такое - долою? Судя по окончанию (вроде метлою), это творительный падеж, но чего? Известно существительное мужского рода дол, а женского -
дола - в русском языке как будто нет. Не сразу угадаешь в этой
загадочной незнакомке безобидное наречие “долой”.

В рассказе одного автора
человек “сидел... облокотив лицо на руки, растянув щеки и глаза”! Картина престранная. И к тому же автор не чувствует, что глагол происходит
от локтя, не отличает облокотиться от опереться. Молодой, неопытный? Но ту же странную оплошность допустил и один из самых
искушенных наших писателей: у него некто стоял, облокотясь задом на
стол!

В газетном очерке о большом
художнике сказано: он “рано приобрел знаменитость”. Приобрести можно
известность, художник же сам - знаменитость, либо
стал знаменитым.

А каково: “к нашей
неожиданности”? Или “он к этому не имеет никакого прикосновения”?

Грустно читать в интересных
воспоминаниях, что не все гимназисты, а лишь избранные были “обличены правом
носить... медаль”. Случайная опечатка? Но дальше: “обличили доверием”.
Ручаюсь, автор прекрасно знает разницу между словами обличать и облечь, облекать. А вот не ускользнуло ли это различие от редактора и
корректора?

Читаем в стихах: “Сторожилы-аксакалы”.
Спрашивается, кого и что они сторожат? Опять проглядел корректор?

Что такое безответные голы?
В нашем языке и литературе не редкость безответное чувство,
безответная любовь. И так же хорошо знаком нам безответный
человек - забитый, пришибленный, робкий Акакий Акакиевич или Макар
Девушкин. Но по всему своему звучанию и окраске никак не подходит это слово к
счету, который не удалось сравнять игрокам.

“Сколько за этим напряженного
труда, растраченной энергии!” - с искренним волнением и сочувствием
говорят с экрана о победителях конкурса музыкантов. Оговорка? Или человек
забыл, что затраченная, потраченная с пользой энергия
совсем не равноценна растраченной зря, впустую?

Не в переводе, в оригинальном
рассказе “в темноте... печально вспыхивал и гас огонек уединенного курильщика”.Надо думать, огонек все же - не курильщика, а его папиросы, курильщик
же - не уединенный, а одинокий. Уединенный
может быть уголок, куда удалился человек, искавший уединения, но в применении к
человеку это давным-давно устарело.

И опять, опять - слова
не в том значении, втиснутые не к месту и не ко времени.

В газетной заметке об аварии,
связанной с падением уровня воды в проливе, “сыграла злополучную роль перемена
направления ветра”. Роль ветра тут - зловредная, зловещая,
роковая, какая угодно, а злополучна не роль - но корабль,
попавший в беду!

“Представление
продолжалось”. Это напоминает о цирке, об эстраде, а речь о том, что
люди знакомятся, друг другу представляются!

Телевизионный “Клуб
путешественников” рассчитан на самую массовую аудиторию, и вдруг в передаче
трижды (значит, не случайная обмолвка) повторяется: “Он олицетворяет в себе...”Докажите после этого школьнику, что это - ошибка, что олицетворять можно
только собою, а в себе - воплощать. Кстати,
одно время передачу эту напрасно стали называть клубом... путешествий, ведь
клуб объединяет людей! Хорошо, что хоть и через годы название
исправили.

Некий герой “никогда... не отдаст
своего сына... за... сироту, подобранную на паперти”.
Неужели переводчику не известно, что отдавали замуж, выдавали за кого-то -
девиц, а мужчин - женили на подходящих (или не очень подходящих)
невестах?

Известный писатель пишет, а в
журнале, не смутясь, печатают, что женщина сидит не в головах у
покойника (вспомните Блока: “что ты стоишь три ночи в головах...”) - она
сидит в голове! Нет уж, простите, сидеть или засесть в
голове может только неотвязная мысль. Впрочем, возможно, и
тут, как с “обличенными доверием”, грешен корректор. Но читателю от
этого не легче.

В солидном журнале пишет о
переводном романе серьезный автор, доктор наук. Пишет так:

“Он на редкость соответствует
нашему национальному стереотипу о французе: высокий, гибкий,
улыбчивый, с тонким интеллигентным лицом, в руках гитара и кудри черные до
плеч”. Да не усомнятся в моем уважении к автору и к его интересной
статье. Но сказать можно: соответствует (уж если!) нашему стереотипному (стандартному,
устоявшемуся) представлению о французе. Или для вящей учености - стереотипу
француза. А стереотипу о - грамотно ли это? И при чем
тут незабвенный Владимир Ленский, который “кудри черные до плеч” привез отнюдь
не из Франции, а “из Германии туманной”? Всегда ли кстати мы цитируем Пушкина?

А вот печатается отрывок из
нового романа: герою предстоит драка, и, глядя на противника, он “стиснул
скулы, переступил с ноги на ногу...” Но позвольте, в такой обстановке
и в таком настроении можно стиснуть если не кулаки, то зубы,
челюсти (и тогда обтянутся, резче выступят скулы). А стиснуть
скулы - это как?

В том же отрывке на героя смотрит
другой: “...перенес тяжесть тела с одной ноги на другую, поставив локти на
теплый металл трактора, удобно устроил на ладонях ненавидящие глаза...”У автора вышло совсем не то, чего он хотел: глаза на ладонях - значит,
ладонями закрыты, но тогда как же смотреть и видеть?

В одном рассказе герой боднул
соседа... плечом!

Роман одного из кавказских
прозаиков. В русском переводе читаем:

“Сердце мое облегчилось”.

“...Когда преодолеешь такое
расстояние, где-то оставляешь часть своего горя и дальше уже идешь немного облегчившись”.

О старухе: “Пускай поплачет, облегчится”.

И наконец, такое. Толстая
женщина на балконе рубила и ела капусту, потом ушла в дом и - “балкон
опустел, балкон облегчился, похудел балкон”.

Если настолько не владеешь
русским языком, что не чувствуешь разницы между глаголом облегчиться и
оборотами на сердце полегчало, стало легче на душе, идешь
налегке, - не надо браться за перевод, не надо представлять
русскому читателю своего собрата в нелепом, карикатурном обличье.

Уж если не всегда и не все
пишущие справляются с оборотами и словами, пока еще распространенными, повседневными,
не диво иному запутаться в словах старых, более редких. В переводе современного
романа вдруг встречаешь: “Доктор... старался говорить с надлежащим степенством”!

Доктор, надо думать, старался
говорить степенно, как оно ему и подобало. Но переводчик спутал
два редких слова: степенность со степенством (второе запало в
память прочнее - может быть, от пьес Островского, ибо, как известно, “вашим
степенством” в прошлом веке величали на Руси купцов...).

А ведь это беда! Мы привыкаем
к одним и тем же штампам, хорошие и разные слова понемногу забываются,
становятся в диковинку. Потом иной автор и вспомнит редкое слово, но уже не
ощущает его по-настоящему, упускает какую-то малость, некое невесомое
“чуть-чуть” - и слово оказывается не ко двору. Крохотное смещение оттенков
меняет смысл и окраску написанного.

Читаешь, - к счастью,
еще не в готовой книге, а в рукописи: “Он был ревностный и нежный
супруг”. Имеется в виду - он был внимателен, заботлив, любил
и оберегал жену. Переводчик неточно ощущал старое слово ревностный, забыл,
что существует устойчивое сочетание - ревнивый муж. Получилось
невнятно, даже двусмысленно. И в той же рукописи человек увлеченный делает свое
дело с ревностью - вот тут как раз надо ревностно, то
есть с жаром, усердно.

В первом издании книжки этот
случай был приведен как смешное недоразумение. Но и эта путаница встречается
все чаще, даже в газетах, а значит, внедряется в сознание массового читателя.
Так и печатают, что к чьим-то спортивным успехам люди относятся по-разному, но
“наши соперники - очень ревностно”.

Пишут: “Душа разрешается от
тела”, забыв и уже не понимая, что разрешается женщина от бремени, душа
же от тела - отрешается.

В Москве выставлен портрет
кисти Леонардо да Винчи. Это подлинный праздник культуры, и к нему приобщает
молодых читателей газетный очерк. А в нем: “Разве не современно своей
пытливостью, искательством, ясным умом лицо дамы с горностаем...”

Помилуйте, да разве искательство -
то же, что пытливость, искания, поиски, ищущий ум? Искательство - отнюдь не свойство прекрасной женщины Возрождения, которую
обессмертил Леонардо, это “добродетель” нашего льстеца и подхалима Молчалина.
Право же, непростительно путать столь разные слова и понятия!

“Он жил с постоянным
ощущением своей обязательности перед хорошими людьми”. Можно сказать “он
человек обязательный”, но перед другими сознаешь, выполняешь обязательства
или обязанности.

“Это не по его ведомости”,а правильно - ведомству.

О городе с нежностью
произносят, что он “вечно юный и вечно старый”, а по мысли и
чувству надо бы - древний и вечно юный.

В повести весьма опытного,
уважаемого прозаика “...каждое слово звучало значительней, серьезней, а значит, и
ранимей”! Смысл-то обратный, ранимей стали те, кто слышит
такое слово, а вот само оно стало ранящим, сильнее ранит!

“Где-то в вышине, ровно
в преисподней, один-другой огонек - это в горах пробираются
машины...” Спокон веку преисподняя все же находилась у нас под ногами,
глубоко внизу, об этом говорит и самый корень слова, может быть,
автор об этом забыл?

Или вот крупный газетный заголовок:
“Пленящие узоры”. Откуда это? Нет такого слова в русском языке! Автор
перепутал, редактор проглядел - и получился уродец, помесь пленяющих и
пленительных.

Еще из газеты: “Свободное, проникающее, идущее от сердца” исполнение (об игре пианистки). Уж если проникающее, так надо хотя бы “до глубины души”. Но пишущий явно имел в виду проникновенное.

“Неделя” сообщает: “В преклонном
возрасте Хемингуэя спросили: "Какой бы вид спорта вы предпочли
сейчас?" Усмехнувшись, он ответил: "С удовольствием бы бегал. Человек
начинает осознавать прелесть бега, когда ему стукнет 75..."”

Не странно ли здесь звучит преклонный
возраст? Хемингуэй - человек огромной энергии, страстный
охотник, спортсмен, путешественник - немного не дожил до 62. Конечно, и
это старость, но вовсе не столь глубокая. Однако слово преклонный становится
редкостью, подлинная его окраска уже полузабыта, и в “Неделе” не ощутили ее.

Роман прошлого века, разговор
о хорошенькой молодой женщине:

- А кто эта Лавальер?

- Очаровательная хромуша.

Конечно же, в переводе
классики, да еще в разговоре с графом такое просторечие неуместно. А надо бы
взять прелестное и, видно, забытое слово - хромоножка.

Один переводчик заставил
набожную негритянку говорить сыну-музыканту: “Когда ты играешь на скрипке, я
прямо вся млею”! Отличное слово поставлено не к месту, бестактно
и безвкусно, потому что переводчик забыл или не ощутил оттенка: млеть тут
могла бы влюбленная девица, у матери сердце замирает. И та же
старая негритянка говорила: “Ты своей игрой славил дьявола”, потому что
забылось естественное в этом случае тешил.

Конечно, есть счастливые
исключения, но общий, обиходный наш словарь становится год от году бедней,
ограниченней. Всюду одни и те же наскучившие штампы, каждому незатасканному
слову радуешься, как доброму другу.

Говорят и пишут, к примеру:
эх, я ошибся, просчитался, иногда - дал маху, даже - сел в лужу... Но
часто ли встретишь старое, выразительное - я оплошал? У многих
литераторов проще, легче рука выводит - непрекращающийся, в
лучшем случае непрестанный шум или плач, но многие ли напишут неумолчный?

О подростке пишут: ловкий,
находчивый, толковый, реже - смышленый. А как удачно в недавнем переводе: расторопный
паренек! Отличная находка для competent!

Как славно, выразительно
жалуется у одного переводчика старушка: ведь мог бы человек поставить обычное,
стертое “Мы теперь старые, слабые”, ан нет, нашел “Мы старые и немощные”.

Или вот о мальчике, которому
страшновато и неуютно одному в темноте. Проще простого было сказать (так и
сделали бы девять из десяти переводчиков) ему стало холодно. А насколько
лучше и как теперь нечасто встретишь: ему стало зябко.

Холодно и на душе, и в
природе, человек смотрит на серое, зимнее, неприветливое небо - и обычно
пишут: небо низкое, холодное, может быть, угрюмое. Но часто ли встретится слово
стылое?

О холоде не в переносном, а в
буквальном смысле тоже напишут скорее, что человеку очень холодно, он промерз,
дрожал от холода, реже - застыл, окоченел, и совсем уже редко встретишь продрог. И принимаешь как подарок, если начинающий переводчик пишет, что поздние
цветы на осенней клумбе дрогли.

Ведь как хорошо, не шаблонно...
но тоже забывается и отмирает.

Тот же начинающий [Игорь Воскресенский (см. далее)]
должен был показать, как фантазирует мальчуган - разносчик молока:
вечером, в дождь он бредет по деревне с тяжелыми бидонами и развлекается,
воображая себя рыцарем, а бегущую рядом собачонку - верным оруженосцем Он
кидается in the battle. Спросили еще с десяток молодых переводчиков, как бы они
это передали, и все отвечали: кинулся в бой, в битву, кто-то
прибавил в гущу драки, в сражение. А тот, кто переводил, нашел
отличное, редкое, очень подходящее к рыцарским фантазиям юного героя и почти
уже забытое слово: герой кинулся в сечу!

Сколько таких жемчужинок
тускнеет без прикосновения теплой человеческой руки в сокровищнице русского
языка.

Быть может, естественный путь
развития и приведет когда-нибудь к тому, что все земное человечество заговорит
на едином языке. Тогда, в далеком будущем, быть может, он - единый -
и вберет в себя многообразие всех языков, и ничего не будет утрачено из
богатства всех национальных культур и литературных традиций. Быть может. Но
пока дико и смешно всеми этими богатствами пренебрегать. Дико и вредно паровым
катком канцелярита заглаживать своеобразие каждого языка, распространять
все шире общегазетный, общепротокольный волапюк или даже сухой, алгебраический
язык общенаучный - и зарывать в землю исконные свои сокровища.

Казалось бы, простая истина,
но ее приходится повторять вновь и вновь.

Сводить к бедному, убогому и
уродливому “современно-общепонятному” канцеляриту живой, образный язык, живую
речь народа, мудрость, задушевность и красоту искусства - преступно.
Канцелярит во всех своих проявлениях, а прежде всего обилием чужих, чужеродных
слов, отравляет нашу речь. Воистину, по известному старому выражению, мертвый
хватает живого!

Вольно или невольно
ограничивать язык рамками “современно-общепонятного”, рамками фактов и ситуаций,
моментов и компенсаций - все равно, что ту же Волгу и все
живые, прихотливые реки и ручьи нашей земли выровнять по линеечке и заковать в
бетон.

Нет уж, пусть язык, как река,
остается полноводным, привольным и чистым! Это - забота каждого живого
человека, тем более - забота тех, кто со словом работает.

Туманы...

Один из мастеров нашей
современной прозы, автор многих известных книг, признанный стилист, пишет так:

“Стихия музыки, как предметная
значимость, как некогда брошенное милое тело, неодолимо влекла к
себе Психею, и она... залетала то под готические своды кирхи, где посередине
громадного, некрасивого и холодного пространства лютеранского храма лежала,
как бы распростертая на полу, широкая, совсем простая и все же
невероятно торжественная, как его собственная органная музыка, могильная
плита Баха, в течение многих лет заставлявшая ежедневно звучать
неподвижный воздух, хранящий голос Лютера, раздававшийся иногда с
трибуны, высоко прилепившейся к каменному столбу, как маленькая
неуклюжая беседка, сделанная руками малоталантливого каменотеса, слепого последователя великого реформатора...”

Фраза еще не кончена, но
довольно и этого. Всякий видит: сказано туманно. Цепь придаточных предложений,
причастных оборотов и родительных падежей не сразу поддается расшифровке. Но вы
перечитаете еще раз, на худой конец дважды перечитаете - и все-таки
поймете, что с чем связано и к чему клонится. И конечно, тут не просто
нечаянность, огрех: автор с умыслом ведет нас длинными, вязкими периодами,
затягивающими, как дурной сон. Ведь и вся повесть в какой-то мере - о
дурном сне...

А это, думается, получилось
уже неумышленно:

“Вряд ли (песик) понимал, что
у нарядной девушки Ренуара с вишневыми губками, в деревенской
соломенной шляпке с маками или васильками и с каким-то странным
мохнатым существом в руках, в котором (он) хотел и никак не мог
признать своего брата собачку, но все же в глубине души чувствовал нечто
родственное, заставлявшее его еле слышно повизгивать и еще шибче
кружиться на поводке вокруг все еще прелестных ножек... хозяйки”.

Вот тут и в самом деле точка.
Фраза кончена. А между тем перечитайте ее дважды, трижды - и попробуйте
понять, где же тут логическое сказуемое? Чего все-таки не понимал песик,
что было у нарядной девушки? Не перемудрил ли часом уважаемый
мастер, не упустил ли чего-то в этом хитроумном, сверхсложном построении?
Кстати, не заметил он и другого: пожалуй, уже не девушка, а шляпка оказалась “с
маками или васильками и с... мохнатым существом в руках”! А
читателю и вовсе трудно не заплутаться в этом тумане...

Другой столь же сложный
период, раскинувшийся ни много ни мало на половину просторной журнальной страницы,
кончается так: “...пассажиров по старой памяти везут именно отсюда в автобусе за
город, где и пересаживают в уже готовый... экспресс с удобными купе, барами,
ресторанами, кафетерием и старыми неграми-проводниками в золотых очках
и белых перчатках, ласковых и предупредительных, как
добрые няньки из хороших домов”.

Надо полагать, не очки и не
перчатки были ласковы и предупредительны. Можно отмахнуться - мол, куда
глядел корректор. Но, по совести, где тут доглядеть корректору или редактору,
если не доглядел сам автор? Человеку стороннему куда трудней на двадцати шести
строках, среди десятков придаточных предложений не запутаться, не потерять
начисто нить авторской мысли.

Так что же, скажут, нельзя
писать длинными периодами?!

Упаси меня боже провозглашать
что-либо подобное. Можно, все можно. Можно писать периодами хоть в страницу.
Но - так, чтобы читатель мог понять написанное!

Слово дано человеку для того,
чтобы