ече,
услыхав, что Маленький принц родом не с Земли, а с крохотной далекой планетки,
Лиса (в женском роде) окажется по-дамски заинтригованной. В
подлиннике le renard parus très intrigué, но о сказочном зверьке
по-русски вернее: он очень удивился.

На просьбу “приручи меня”
Принц отвечает: Je veux bien; в отношениях светских это прозвучало бы как с
удовольствием; можно было по нечаянности написать охотно, и это
двусмысленно перекликнулось бы с разговорами об охоте и охотниках. Принц
отвечает коротко, серьезно: “Я бы рад”.

И вот настал час разлуки.
Маленький принц жалеет огорченного Лиса. Но невозможно перевести буквально: Ах,
я заплачу!

(Вообще во французской, в
английской речи Ah и Oh звучат не так сильно, потому и встречаются чаще,
по-русски же выходит слишком сентиментально либо чересчур выспренно,
впечатление получается обратное - читателю становится смешно.) И вздох
убран в ремарку:

- Я буду плакать о тебе, - вздохнул Лис.

А дальше, особенно если
сделать Лисицу (в женском роде), пойдут, пожалуй, сварливые взаимные попреки,
некая семейная сцена:

- Ты сама виновата. Я не желал тебе зла (или, чуть менее
буквально: я желал тебе только добра), но ты захотела, чтобы я тебя
приручил... - Конечно. - Но теперь ты будешь плакать. -
Конечно. - Вот ты ничего и не выиграла! - Нет, выиграла...

Да, в подлиннике gagner, но
немыслимо передавать это буквально, одним из первых по словарю значений,
получится душевная грубость. А ведь интонация совсем иная. И вернее идти “от
противного”:

- Ты сам виноват... Я ведь не хотел, чтобы тебе
было больно, ты сам пожелал, чтобы я тебя приручил.

- Да, конечно.

- Но ты будешь плакать.

- Да, конечно.

- Значит, тебе от этого плохо.

- Нет, мне хорошо...

Приходилось распутывать и
другие узелки.

В подлиннике дословно: “Твоя
роза так дорога тебе потому, что ты терял (тратил, убивал) на нее
время”! До нашего восприятия это, хоть убейте, не доходит, и сначала
сделано было обычным русским речением: потому, что ты отдавал ей всю душу. В
общем естественно, но уж слишком стертый штамп. Да еще надо помнить о подхвате
в главке о стрелочнике, где дети тоже “тратят все свое время” на тряпочную
куклу. И очень не сразу отыскалось нечто, кажется, поближе к авторскому: потому
что ты отдавал ей все свои дни.

И еще задача. На вопрос
Принца: “А как это - приручать?” - Лис отвечает буквально: создавать
связи, сréеr des liens, причем эти связи в творчестве и философии
Сент-Экзюпери - одно из ключевых, важнейших слов, оно лейтмотивом проходит
через книги, статьи, письма. Но в сказке связи просто невозможны!
Некоторые бурно протестовали против уз - для них почему-то узы означали
только узы рабства. Никакие ссылки на узы дружбы и любви, на Пушкина,
Лермонтова, Герцена не помогали, пришлось в ранних вариантах делать: приручать
значит привязывать к себе. Ключевое слово Сент-Экса оказалось смазано.
Позднее удалось восстановить узы. И тут пришла еще одна догадка.

В начале сказки Принц
говорит: “Мне не надо слона в удаве, слон слишком большой, а удав слишком
опасный, нарисуй барашка”. И сперва как-то так написалось: слоны слишком
большие, а удавы слишком опасны. Но у автора не
случайно единственное число. Ребенок не обобщает, для него существует только
один, вот этот, слон и один, вот этот, удав. То же
относится и к рассуждению о том, что значит приручать: не приручать
вообще, а как это приручить? Не вообще создавать - а именно
сейчас, вот в этом, нынешнем случае создать узы? Потом в сознании
читателя оно само собою обобщится, но спрашивает Принц по-детски -
конкретно.

Сказка печальна, ведь она о
разлуке. Сдержанно, но грустно говорит Летчик о своем маленьком друге: “Слишком
больно вспоминать, и мне нелегко об этом рассказывать”. Не только
фонетика не-не заставила поменять местами эти слова: при ином, не столь
гладком порядке, они и звучат более отчетливой грустью: нелегко мне...

Но и о звуках тоже
нельзя забывать. Если, к примеру, строка вдруг загудит и зажужжит: “Но тут
же мужество вернулось к нему”, меняешь тут же на тотчас.

Перед первой встречей со
змеей Маленький принц не увидел в пустыне ни души и подумал, что залетел по
ошибке не на Землю, а на какую-то другую планету. Но тут (если
переводить буквально) в песке шевельнулось колечко лунного цвета.

Как было избежать рифмы,
которая вовсе ни к чему? Все перестановки казались нарочитыми. И не сразу
нашлось решение: “...шевельнулось колечко цвета лунного луча”.

И так - строка за
строкой, год за годом. Непременно тянет снова что-то править, доделывать,
шлифовать - что-то малое, микроскопическое, для читателя, наверно, вовсе
незаметное...

Ибо “нет в мире совершенства”...

Кто мы изачем мы?

Быть может, кого-то смутит,
что добрая половина этой книги основана на материале перевода. Осмелюсь
напомнить: не меньше половины всего, что мы читаем, перевод. Языком перевода
говорят с нами Данте и Гёте, Шекспир и Стендаль.

А. Арго назвал свою книжку о
переводе “Десятая муза”. Но служители этой последней по счету музы в жизни
любой страны занимают далеко не последнее место. Тем более в XX веке, когда
наука, искусство, культура каждой страны все неудержимей выплескиваются за ее
пределы.

Уже полтора века минуло с тех
пор, как Пушкин памятно назвал переводчиков “почтовыми лошадьми просвещения”.
Они и поныне везут бесценный груз не только через границы языков и стран, но и
через рубежи времени. Переводы великих произведений прошлого стареют, их
неизбежно заменяют новые, более совершенные.

Лет сто-полтораста назад
переводили слишком вольно, порою просто фантазировали на тему и сюжет
иностранного автора, вычеркивали, дописывали, перекраивали чужой быт и нравы на
российский лад.

Таков был, к примеру, Диккенс
в переводах знаменитого Иринарха Введенского. Назову еще трех женщин из семьи
А. Блока - Бекетовых. Сам Блок сказал где-то, что его бабушка переводила
больше ста печатных листов в год!

Многие из тех переводчиков
обладали богатым запасом незатертых слов, зачастую блистала находка на зависть,
радовала ясная, свободно текущая фраза. Но то была еще наивная свобода, скорее
вариации на тему подлинника. Нередки в ткани такого перевода и провесы и,
главное, потери: что-то бегло и не всегда верно пересказано, что-то, подчас
наиболее сложное и важное, пропало совсем.

По таким переводам настоящего
Бальзака или Диккенса не представишь. И как бы возмутясь таким самоуправством,
в начале 30-х годов нашего века стали переводить с подчеркнутой, буквальной
точностью. Сохраняли форму, букву подлинника - и начисто теряли душу
живую. Повторялась трагедия пушкинского Сальери: нельзя музыку разъять на
части - и не убить ее.

Мертвящую точность,
буквализм опрокинуло в конце 30-х годов новое, живое течение: переводчики
научились добиваться верности подлиннику, передавать его дух, самую
суть.

Что это такое -
современный реалистический перевод? Лучшие мастера его на деле доказывают:
можно полностью сохранить стиль и манеру подлинника - и притом книгу будут
читать и воспринимать так, как будто она создана на языке перевода. Как будто
Бернс и Гейне, Бернард Шоу и Хемингуэй, Сервантес и Мопассан писали по-русски.

Чтобы такого достичь,
переводчику важно владеть в совершенстве своим языком, - пожалуй,
важнее, чем языком, с которого он переводит. Ибо сказанное на чужом языке надо
понять и почувствовать, а на своем - еще и выразить, творчески воплотить,
что подчас несравнимо труднее.

Так - в идеале.

Перед теми, кто читает его на
родном языке, писатель отвечает сам. За переведенного автора в ответе
переводчик. И если замысел автора и самый его облик искажены, если хорошая
книга в переводе получилась скучной, а большой писатель - неинтересным,
значит, переводчик поистине варвар и преступник.

Нет, перевести - вовсе
не значит просто заменить английское или французское слово первым же русским,
которое стоит напротив него в словаре Гальперина или Ганшиной. Перевести -
значит постичь, истолковать, раскрыть, найти слова самые верные и достоверные.
Бывают случаи очень и очень сложные, когда от переводчика, от его личности, ума,
чутья зависит бесконечно многое - вот тогда совершается воссоздание
творческое, которое всегда потрясает, как откровение.

Ленивыми и неумелыми руками
ничего нельзя создать, обладая глухим и равнодушным сердцем, ничего нельзя
выразить. И воссоздать, перевыразить тоже ничего нельзя -
будет бездарная ремесленная поделка. В лучшем случае - “разыгранный
Фрейшиц перстами робких учениц”.

А талантливый
переводчик - то же, что Рихтер в музыке.

Рихтер всякий раз творит
заново. Как будто вот сейчас впервые перед нами создается, скажем,
“Аппассионата”. И “Аппассионату” он воссоздает очень по-своему, иначе, чем
Гилельс или Ван Клиберн. Но каждый по-своему - все они передают нам
пламенное величие Бетховена.

У подлинного художника своя
палитра, свой характер, свой стиль. Известно, как по-разному перевели 66-й
сонет Шекспира Маршак и Пастернак. Один закончил словами:



Все мерзостно, что вижу я вокруг,

Но как тебя покинуть, милый друг.



Другой:



Измучась всем, не стал бы жить и дня,

Да другу трудно будет без меня.



В подлиннике:



Tired with all these, from these would I be gone,

Save that, to die, I leave my love alone.



Два переводчика... Оба -
большие мастера и поэты. Но разве не проникновенней, не человечнее строки
Пастернака? В них отчетливей, пронзительней сожаление не о том, что сам утратишь,
умирая, но о том, как тяжка будет утрата родному человеку.

И еще прекрасно перевел
далеко не столь известный А. М. Финкель (1899-1968):



Устал я жить и смерть зову скорбя.

Но на кого оставлю я тебя?!



Ну, а если переводчик -
не Рихтер и не Пастернак?

Работать с толком и с пользой
может каждый. Была бы охота овладеть не только азами своего ремесла, но и всеми
тонкостями и хитростями, достичь настоящего мастерства. Кое-что постигаешь сам,
набивая на первых порах синяки и шишки. Сколько-нибудь одаренный или хотя бы
добросовестный новичок на опыте поймет, к чему стремиться и каких подводных
камней избегать.

И счастлив начинающий, если
ему на первых же порах встретится хороший, настоящий редактор - тот, кто
готов не столько исправить, сколько направить, научить. Широко образованный,
спокойный, доброжелательный.

Что такое редактор перевода и
его работа, наглядно показывают многие отличные статьи в сборнике “Мастерство
перевода”. В одном из выпусков этого сборника (1964 г.) М. Ф. Лорие
рассказала, как она редактировала “Тяжелые времена” Диккенса в переводе
В. М. Топер. Опыт интереснейший и для всех нас поучительный.

Несколько слов хотелось бы
сказать и мне, которую именно Вера Максимовна Топер подтолкнула когда-то на
тернистую дорожку переводческого труда.

Вера Максимовна была истинным
художником перевода, а редактором - несравненным и непревзойденным, тут со
мной, думаю, согласны многие и многие, кому посчастливилось с нею работать.
Подлинным наслаждением было вместе с нею думать, додумывать, разбираться
в труднейших философских, психологических страницах, в хитроумнейших
стилистических тонкостях и оттенках, в прозе сложной, богатой содержанием и
подтекстом. Удивительно помогала она в самых каверзных случаях (бывают и такие,
особенно у классиков) докопаться до самой сокровенной сути, раскрыть ее и
передать читателю.

Для начинающего Вера
Максимовна была поистине редактором-наставником в самом высоком смысле этого
слова. Нет, тут нечего было рассчитывать на подсказку, на
готовенькое, да и неинтересно было бы готовое решение получить. Подчеркнуто в
рукописи неверное, неточное слово или строчка, стоит на полях острая “птичка”,
да еще иногда написано “Не ахти!” - и смотри снова в подлинник, ройся в
словарях и справочниках, изволь сам шевелить мозгами, искать, соображать. В
особо трудном случае тебе одним-двумя словами укажут, в каком направлении думать,
в какой стороне искать. И все это по-доброму, и, уж конечно, ни малейшей
навязчивости, ни тени неуважения, все пометки - только
карандашом, ни в коем случае не чернилами... Вот так и воспитывались
не захребетники, а самостоятельные работники, увлеченные своим делом. И
навсегда бесконечно благодарные своему учителю.

Итак, в чем же забота и
призвание редактора? Кто он, в сущности, такой?

Он непременно и сам -
человек, свободно, творчески владеющий словом.

Редактор равного - друг
и советчик.

Редактор новичка - друг
и наставник.

Так - в идеале.

В редактировании перевода
есть, как говорится, “своя специфика”. Редактор должен понять и проверить, так
ли переданы суть и содержание подлинника, его смысл и стиль, нет ли ошибок
против оригинала и ошибок, погрешностей против русского языка.

Но вот что очень важно,
принципиально важно, хотя об этом часто забывают: за стиль перевода в
конечном счете отвечает не редактор, а переводчик. Редактор вправе настоять,
исправить прямую ошибку - идейную, смысловую, прямую безграмотность. В
остальном хозяин перевода не он, а переводчик. Исполнительская манера у каждого
своя - за нее переводчик отвечает сам точно так же, как поэт сам в ответе
за свои стихи.

Нет, редактор отнюдь не
должен переписывать ни за автора, ни за переводчика. По двум причинам.

Во-первых, это значит
развратить пишущего, сделать из него бездельника, захребетника и халтурщика. (И
делают! Хотели или не хотели, а “воспитали” немало, в частности,
“переводчиков”, которые поставляют явное сырье, хуже всякого подстрочника, и
откровенно на то и рассчитывают, что редактор все перепишет заново!)

Во-вторых, как ни
переписывай, неизбежно останутся огрехи, вылезут “ослиные уши”. Ибо в любом
тексте, будь то перевод или оригинальное произведение, помимо содержания,
мысли, сюжета весьма существенна сама словесная ткань, в которой содержание,
мысль, сюжет воплощены. И если ткань эта - дерюга, если языком пишущий не
владеет и речь его бесталанна, тяжела и попросту безграмотна, то редактор, будь
он хоть семи пядей во лбу и трудолюбив, как муравей, из дрянной рукописи
хорошую книгу не сделает. Ну, залатает кое-какие дыры, нацепит кое-где очень
милые бантики - свои собственные находки. Бантики эти будут разительно
выделяться на безнадежной дерюге, и от этого лишь сильней станет резать глаз ее
корявость и серость.

Но есть у этой профессии
другая сторона. Редактор не должен быть диктатором!

Молодой, но уже не желторотый
и вполне грамотный переводчик чуть не со слезами повествует:

- Прошу, умоляю - не надо самодостаточности!
Ну что это за слово? Семипудовое, вычурное. Даже у Даля его нет. Может,
Тредьяковскому бы подошло, и то не знаю. Так рассказ-то очень современный, и в
подлиннике просто self-sufficient. Даже не надо “самодовлеющий”, по
смыслу - дом как замкнутая система, не зависит от связей с внешним миром.
А редактор правит: дом был образцом самодостаточности, и слушать ничего
не хочет! Я в верстке зачеркиваю, а мне опять вставляют! Так и напечатано, а
кто, выходит, виноват? Спрос ведь не с редактора, да еще внешнего, а с меня,
переводчика.

Беда, если редактор заявляет
непререкаемым тоном: “Мне так не нравится!”. Или “Это плохо! Я это слово не
люблю!”

Беда, если он самовластно
навязывает свой стиль и свою волю, не считаясь ни с волей переводчика, ни со
стилем автора.

Чаще всего так разговаривают
как раз редакторы не очень хорошие. Ведь это закон: чем меньше у человека
подлинных знаний, внутренней культуры, тем он самоуверенней, тем меньше умеет прислушаться
к чужому мнению.

Однако и к такому редактору
прислушаться стоит: возможно, он споткнулся и впрямь на какой-то
шероховатости, и ее надо исправить. Только совсем не обязательно, чтобы
редактор предлагал (а тем более навязывал!) свой вариант, свое слово,
и отнюдь не обязательно тому, кого редактируют, это слово принимать. Куда лучше
и полезнее самому подыскать какое-то третье, свое решение, которое
устроит обе стороны.

Герой рассказа, человек не
слишком образованный, но склонный поразмыслить и порассуждать, произносит:
“Против того, к чему мы привыкли, нам теперь совсем немного надо...”

Редактор вычеркнул против
того и написал: “по сравнению с тем, к чему мы привыкли...” Скучно,
казенно. А редактор - милый, неглупый, вполне грамотный - горячо
убеждал: всегда, мол, говорят “по сравнению”, это просто и хорошо. А “против
того” - очень плохо и как-то не по-русски...

Бог весть, “проходил” ли этот
редактор в школьные годы чеховскую “Каштанку” (“А ты, Каштанка, недоумение.
Супротив человека ты все равно что плотник супротив столяра”). Заглядывал ли
он, редактор, в словарь Даля (“Твое сукно против моего никуда не годится”) и в
Академический словарь, где оборот этот имеется в цитатах из Гоголя, Щедрина,
Лескова, Пришвина.

И ведь наш редактор
доброжелателен, это не воинствующий невежда и не халтурщик. Но он убежден в
своей правоте, он советуется с коллегами - они тоже вполне милые люди,
тоже не первый год редактируют и даже пишут... и они тоже твердят, что “против
того” - не по-русски!

И такой же дружный хор
твердит вам, что “меланхолия” - понятие глубже и слово лучше, чем
“хандра”. Что хандра - это мимолетное настроение (и у Онегина -
мимолетное?!). А на самом деле их просто пугает грубоватое слово, хоть и
пушкинское. Они слишком привыкли к более книжной заемной “меланхолии”, которая,
видите ли, “вошла в язык”.

Знакомый довод, не правда ли?
Так и вьется эта веревочка, и конца ей покуда не видно.

Бедняга-редактор даже не
слишком виноват. Может, он и “проходил” “Каштанку”, но чаще и усерднее
приходилось зубрить сухие, казенные формулировки из учебника. Он привык слышать
по радио и читать в газетах: “По сравнению с прошлым годом производство стали
возросло на столько-то процентов”. Он не приучен к мало-мальски своеобразным,
нестандартным словам и оборотам, боится их, как чего-то опасного и неведомого.
Русский язык для него - прямое и гладкое асфальтовое шоссе, по которому
мчишься со скоростью 80 километров в час без запинки, без задержки. И ему
кажется: свернуть - опасно, неровен час, угодишь в канаву! И некогда замечать
цветы на обочине, поля, березки, многоцветную живую жизнь...

Если так слеп
автомобилист-одиночка, что ж, его беда, можно его только пожалеть. Но ведь наш
редактор, так сказать, регулирует движение. Он и пишущему не дает свернуть с
асфальта, по его милости уже и читателю ничего, кроме асфальта, не видать, не
глотнуть воды из ручья, не прилечь на траве в тени под березкой...

Страшная штука - эта
узость, ограниченность: пользуйся словами только от сих и до сих, только самыми
привычными, укатанными, заглаженными до блеска! Точно паровой каток проходит по
страницам...

А на этих страницах
воспитывается следующее поколение читателей: они уже просто не знают еще
недавно живых, обиходных слов и оборотов родного языка, забывают о его
многообразии - и это страшно.

В издательствах и редакциях
современной непереводной литературы тоже не редкость такие регулировщики
словесного движения. Но, конечно, не всякому автору они навяжут свою волю и
свой вкус. В переводе с этим, пожалуй, сталкиваешься чаще.

А ведь каждый редактор
работает с десятками литераторов, накладывает какой-то отпечаток на десятки
книг. И если это хороший, настоящий редактор, то и он в какой-то мере влияет на
движение всей литературы, и роль его ощутима и благотворна.

И еще одним, быть может самым
главным, редактором должен каждый пишущий человек обзавестись как можно раньше
и на всю жизнь.

Каждый, кто пишет, - сам
себе первый редактор.

Нет, речь не о том
“внутреннем редакторе” с вожжами и уздой, о котором точно и памятно писал
Твардовский. Речь об умении слышать себя, свежим взглядом посмотреть на свою
страницу. Умение это дается не сразу, а без него - как без рук.

Иной поэт, а нередко и
прозаик бормочет строчку вслух - так ему легч