ции год от году растет тревога всех, кому дорог родной язык. Она прорывается
и в переведенном у нас романе Ж.-Л. Кюртиса “Молодожены”. Героиня романа, некая
дамочка, так и сыплет американскими словечками и оборотами. “Этот
незаконнорожденный жаргончик один ученый профессор окрестил “франглийским”,
тщетно надеясь тем самым убить его в колыбели”, - пишет автор.

Находятся и у нас дамочки обоего
пола, которые уже сварганили такой же незаконнорожденный жаргончик наподобие франглийского -
какой-то, черт его знает, амрусский - и из пижонства или по
недомыслию щеголяют им на каждом шагу. Но зачем же нам этот жаргон пополнять,
давать ему доступ в газету, в журнал, в книгу, зачем же его узаконивать?!

Недостаток вкуса, такта и
чувства меры достигает подчас таких “высот”, что поневоле вспоминаешь
бессмертную пародию Мятлева “Сенсации и замечания г-жи Курдюковой за границею,
дан л’этранже”. Вон еще когда приходилось оружием сатиры воевать с засорителями
родного языка. Но ведь эпопея мадам Курдюковой писалась чуть ли не полтора века
назад! Неужто мы с тех пор не стали разборчивей, не научились бережней
относиться к родному слову, разумней и строже - к слову заемному?

Мало того, что без толку и
меры вводят иностранные слова, - делают это еще и с ошибками. Уже не раз
встречалось апробированный - очевидно, забыли или не знают, что апробировать
значит одобрять, утверждать, и производят это слово от
русской пробы!

Или вот в интересной статье
читаем: “Мелодия приводит на память один из популярных шансонов Сальвадоре
Адамо”. Почему не сказать песню? А уж если понадобился “французский
прононс”, так ведь chanson - женского рода, не один, а одна! Вот и получилась та самая смесь “французского с нижегородским”...

Обозреватель говорит с
телеэкрана о нашем госте: это “один из ведущих лидеров” своей
страны. А ведь этот обозреватель подолгу живет в той стране, говорит на ее
языке и не может не знать, что лидер - это и есть ведущий (от
lead - вести), а отсюда - руководитель.

В меню “легюм из овощей”,a légumes и есть овощи!

Вдвойне обидно встретить
такой оборот в хороших записках хорошего писателя: люди пили “горьковатый
биттер”. Но bitter и есть горькое (пиво)! Так разве не лучше
обойтись без непереведенного названия и без этого двуязычного “масла
масляного”?

Множество иноязычных слов и
терминов принес и приносит, к примеру, спорт - они приходят с каждой новой
игрой. Часть их постепенно отмирает: мы говорим теннис, но мало
кто помнит, что вначале игра называлась лаун-теннис. А пинг-понг все
чаще заменяют настольным теннисом, говорят о маленькой ракетке, то есть сводят инородное название к прежним, привычным.

Уже трудно себе представить
не только наш быт, но и наш словарь без хоккея, футбола,
волейбола, баскетбола, но почти привился было ручной мяч. Однако в последнее время его опять вытесняют гандболом. А
нельзя ли найти что-то свое? Ведь вот забылись беки, хавбеки и голкиперы - их прекрасно заменяют русские слова: защитники, полузащитники, вратари.

Одно время даже матч
стали заменять состязаниями и товарищескими встречами. Кое
в чем тогда пересолили, но были и удачные находки. Как спокойно мы обходимся,
например, без недавно еще модного слова скетч - его успешно
заменяет хотя бы сценка, чье иноземное происхождение давным-давно
позабылось.

* * *

Дружно взявшись за дело,
после многолетних стараний и призывов ревнители чистоты языка и противники его
порчи в последние годы кое-чего добились. Например, с вывесок почти исчезли
безобразные чудища вроде Мосгостехснабсбыта. Борьба с заемными,
инородными словами тоже идет волнами, кампаниями. Но не успеешь худо ли, хорошо
ли отбиться от чего-то одного, хвать - надвигается новый вал! Иностранные
слова и термины захлестывают нас. Как тут быть?

Прежде всего -
опять-таки отбирать строже. Принимать только то, что несет в себе полновесное
зерно, беспощадно отбрасывая шелуху, мякину. Заменять или переводить русским
равноценным словом все, что такой замене и преображению поддается. Так оно
шло - стихийно, само собою - и в прошлом. И все мы, кто причастен к
работе со словом, должны этому разумному отбору и замене всячески помогать.

С каждым новым явлением
науки, техники ширится и поток новых терминов. Не худо бы и его ввести в
какое-то русло. Тут тоже необходима мера, незачем перенимать все подряд.

Вышел на экраны, показан по
телевидению документальный фильм. Люди смотрят, волнуются, запоминают. А
название - “Единственный дубль”! Но слово дубль означает повторение! В картине “игровой” могут быть десятки дублей - повторно снятых
эпизодов. Суть же этого фильма: все в нем - сцены в падающем самолете,
пожар, убийства - подлинное, не повторялось и неповторимо. И
назвать бы его вернее “Единственный кадр” или “Без дублей”!

Могут возразить, что дубль
стал профессиональным термином и равнозначен кадру, хотя бы и
первому. Ответ один: беда, что почти в каждой профессии создается свой жаргон
без всякой мысли и заботы о правильности русского языка, а печать, радио и
экран такой жаргон распространяют в ущерб нашей общей грамотности. И опять мы
слышим знакомое оправдание: “это вошло в язык”.

Да ведь потому и “вошло”, что
мы плохо защищаем чистоту нашей речи! Ведь и шанс, проблема,
момент, ситуация тоже многие говорят на каждом шагу, к месту и не к
месту - и это очень печально! Это и есть результат, а
вернее - горький плод бездумного, бессовестного обращения с русским
языком.

И как всякая измена русскому
языку, неумеренное употребление “ученых” иностранных терминов ведет к
шероховатостям, сдвигам, а то и прямым ошибкам.

В одном переводе (кстати,
неплохом) встречаешь названия Фарсайд и Эртсайд. В первый
раз выходит совсем непонятно: “загадки Фарсайда” звучат, как какой-нибудь “слой
Хевисайда”, “Сага о Форсайтах” или “теорема Пифагора”. А это попросту
обозначает теневую, обратную сторону (side) Луны и “лицо” ее, обращенное к
Земле.

В переводе с японского (быть
может, переводчик и редактор владеют японским, но не знают английского?) мы
находим Инланд, лежащий ниже уровня моря. Как и Фарсайд, это
кажется названием:

“Ну и пусть прорвет плотину,
ну и пусть затопит огромные просторы Инланда”. Но ведь на самом деле это просто
суша, внутренние земли (Inland), часть страны, удаленная от побережья. Зачем же
оставлять непереведенное слово? Что это - непродуманность или опять
щеголянье экзотикой?

Многие и многие теоретики,
ученые, журналисты убеждены, что мудреные “иноплеменные слова” - это
непременный, неотъемлемый признак современности, примета века.

Рьяным сторонникам сверхсовременного
стиля и невдомек, что тут они оказываются заодно с самыми допотопными
формалистами и буквалистами. Этот канцелярит по убеждению, концелярит
принципиальный прорастает и в художественную литературу, и в разговорную
речь. А его поборники утверждают, что так и должно быть. Все равно, мол, дело
идет к общему, всемирному, единому языку. Развиваются международные связи, с
каждым годом на Земле становится больше слов единых, универсальных, общих для
всех стран и языков - как всеобщи, всем одинаково знакомы неисчислимые
понятия и термины в области науки, техники, политики...

Однажды “Комсомольская
правда” рассказала о старом ученом-лингвисте Д.Г.Баеве, который много лет
работал над созданием всеобщего языка. Язык этот очень прост и всем понятен.

“Медикос рекомендо
променадере анте ноктус дорма фор консервация де санита”. Да, и не посвященный,
а просто грамотный человек без особого напряжения поймет, что врачи
рекомендуют гулять перед ночным сном для сохранения здоровья,

Справедливо: в мире давно уже
существует интернациональная лексика, есть слова, получившие
международное гражданство и всем понятные: отель, портмоне,
реванш, шлагбаум, штраф, старт, камера - таких
слов тысячи. И есть много приставок, тоже понятных на всех языках: демонтаж,
антипатия, реорганизация, экспорт, субтропики...
Сходна конструктивная система морфологии и синтаксиса английского, русского,
французского, немецкого, испанского языков. Можно образовать множество
составных слов: если ваза - сосуд, то понятно, что такое фруктваза
или флорваза.

Спору нет, всеобщий язык
полезен, им легко овладеет каждый. Смогут объясняться друг с другом люди из
разных стран, и уже невозможна будет трагическая немота человека “без языка” в
чужом краю (помните рассказ Короленко?). Это всем доступно и понятно, как морской
язык флажков или азбука Морзе, и объяснить можно будет куда больше, чем,
допустим, жестами.

И мысль о всеобщем языке
далеко не новая. Еще в первой половине XVII века ее высказал Декарт. Люди
изобретали такие языки давно, создано их было немало - десятки, главным
образом на основе латыни, ведь латинский алфавит знаком огромному большинству
людей. Но, составленные искусственно, так сказать, рожденные “в колбе”, они,
подобно младенцу из колбы - гомункулусу, оказались нежизнеспособными.
Испытание временем по-настоящему выдержал только эсперанто. Он живет уже сто
лет, распространен довольно широко, есть на нем и литература, даже
художественная.

Но неужели такой язык
способен заменить языки национальные? Неужели в десять тысяч
общепонятных алгебраических символов, сухих значков словесной морзянки,
втиснешь то необъятное богатство, которым одарили нас Пушкин и Тютчев, Гоголь и
Чехов, Блок и Твардовский?!

Всеобщий язык нужен вовсе не для этого. Честь ему и место, но
именно только к месту и ко времени. Как и всякий сверчок, любое ученое,
официальное или искусственно созданное слово должно знать свой шесток и служить
только по назначению. До всемирного и всечеловеческого такому языку очень,
очень далеко.

Позволю себе еще одну ссылку.

Как-то в “Новом мире”
напечатан был интересный очерк В. Беркова об Исландии, стране с очень
своеобразным бытом и культурой. Вот любопытный и весьма поучительный отрывок из
этого очерка:

“Есть еще одна черта у
исландского народа - это любовь и интерес к родному языку. Язык и
литература - это то, что на протяжении многих веков сплачивало народ. О
колоссальном богатстве исландского языка писалось много. Много писалось и об
исландском пуризме - стремлении не допускать иностранные слова в язык. В
исландском почти нет иностранных слов [Курсив всюду мой.  -
Н. Г. ]: то, что
в других европейских языках выражается интернационализмами, здесь обозначается
словами, созданными из средств родного языка. Для таких понятий,
как, например, революция, социальный, техника, космос, мутация, калория,
спектр, стадион, автобус, кинофильм, атом, факультет, энергия, фотоаппарат, и
для тысяч и тысяч других понятий современный исландский язык использует свои
слова, не прибегая к заимствованиям. При бурном развитии
современной науки и техники, когда буквально каждый день приносит новые
понятия, такая борьба против иностранных слов, конечно, очень
нелегка. Но пока... (она) ведется довольно успешно... Причина
(этой борьбы) кроется в стремлении очень маленького народа сохранить в чистоте
то, что он считает одним из своих величайших национальных достояний, -
язык”.

Родной язык -
драгоценнейшее достояние каждого народа, будь он велик или мал. И опыт
исландцев, право же, очень интересен. Быть может, тут есть и какая-то
чрезмерность, пересол, и, скажем, на русской почве такое вернуло бы нас к
пресловутым мокроступам, а это уж совсем лишнее. Но, бесспорно, в
бережной и ревнивой любви исландцев к родному языку есть большая мудрость.

Нельзя, невозможно позволить
канцеляриту, проникающему почти в каждый национальный язык (канцелярит тем и
отличается, что он наполовину состоит из слов “всеобщих”), оттеснять и
вытеснять этот национальный, родной язык.

Это невозможно не только
потому, что “общепонятный” словарь очень ограничен, не вмещает великого
множества оттенков мысли и чувства, а значит, сделал бы речь и литературу
бедной, нищей, скованной, а ведь в картотеке Института русского языка собрано
440 тысяч слов. В 17-томном академическом Словаре русского языка - 150
тысяч слов.

Это невозможно еще потому,
что, хочешь не хочешь, “международные” слова почти все - с латинскими
корнями и латинскими приставками.

Да, разумеется, на всех
языках, во всем мире понятны Советы и большевик, колхоз и спутник. Прелюбопытно и поучительно было встретить в одном западном романе
современного автора слово “nogoodnik”, построенное из английской основы “no
good” плюс суффикс нашего “спутника”. А ведь едва ли автору знакомо очень
близкое к его выдумке (даже по звучанию!), прелестное по выразительности старое
русское слово негодник. Такое встречное влияние, обратная связь,
бесспорно, существует.

И все же, несомненно, идет
некоторая “латинизация” языка. Можно, повторяю, на этой основе построить
всеобщий язык, чтобы использовать его как вспомогательное орудие. Но перейти на
такой язык значило бы отказаться от исконно своих, родных слов, вытеснить их
заемными или искусственно составленными, по сути - отказаться от родной
речи! Это уж такая противоестественная дикость, что и обсуждать, казалось бы,
нечего. А меж тем...

А меж тем на практике именно
в этом направлении гнут и ломают нашу речь и литературу поборники тьюторсов и
оранджусов. И уверяют, что таков вообще естественный путь
развития языка!

Читаешь: “...сюрвейер их не
выпустит. Сивер осмотрел штекер фидера...” На каком языке это написано? Два с
половиной русских слова на строчку, затерянные, сиротливые. А ведь это даже не
перевод!

В интересных путевых заметках
хорошего писателя читаем: “Удивительна эта способность русского языка так
обкатать чужое слово, что оно уже и чужим не кажется. Теперь у английского
parking образовалось целое семейство близких и дальних родственников. Тут и
“припарковаться”, и “парковочка”... Шофер нашего посольства однажды сказал:
“Ну-кась я вот тут припаркуюсь бочком, авось да никто не выгонит”. И на слух
все слова тут были русские”.

Справедливо подмечено.
Русский язык в своей необъятности, гибкости и силе может многое усвоить и
преобразить. Чуть не сто лет назад одна чеховская героиня “робко замерсикала” -
тоже звучит совсем по-русски! Однако язык не всеяден, это ведь не страус,
глотающий камни, и незачем ему поглощать чуждую пищу без разбору и меры.

В “Литературной газете” опять
и опять разгораются споры о языке. И кое-кто пишет: нашему языку никакие
нововведения не страшны, все полезное он усвоит, лишнее отбросит, за века ничто
не замутило его чистых вод, не замутит и впредь.

Но ведь в веках не
было миллионных тиражей газет и книг, да и миллионного читателя, ибо
сама грамота была не так уж широко доступна народу. И не было радио,
телевидения, новых источников информации - и, увы, нередко источников порчи
языка. А теперь они ежедневно, ежечасно обрушивают на нас водопады, лавины
сообщений, новостей - и... тех же канцеляризмов.

Со столь мощным потоком уже
не так легко справиться. За нынешнее десятилетие промышленность может
загрязнить реку сильнее, чем за минувшую тысячу лет. То же и с языком. Теперь
самые чистые воды можно замутить, загубить очень быстро.

И правы те, кто бьет тревогу,
зовет встать на защиту природы и на защиту языка.

Ну, разумеется, смешно
спорить: язык не застывает, не стоит на месте, а живет и развивается, отмирают
одни слова, возникают другие.

Но человек на то и человек,
чтобы учиться управлять всякой стихией, в том числе и языковой.

Мертвый хватает живого

Да, язык живет и меняется, но
нельзя допускать, чтобы он менялся к худшему. Не пристало человеку быть рабом
стихии. Его долг - спасать от мертвечины все, что ему дорого. Быть
рачительным хозяином языка, не дать живой воде его уйти понапрасну в песок.

Каждая реакция,
ситуация, каждый обобщенный алгебраический значок канцелярита
вытесняет из обихода с полдюжины исконных русских слов, обозначающих конкретные
оттенки чувств.

Это и есть оборотная сторона
канцелярита: язык утрачивает краски, понемногу забываются, выпадают из обихода
образные, полнозвучные, незатрепанные слова. Они пылятся бесполезным грузом в
литературных запасниках, вдали от людского глаза, и уже не только школьник, но
и иной писатель, редактор слыхом не слыхал об отличном, ярком, выразительном
слове и должен искать в толковом словаре его значение...

Да и отнюдь не редкие слова
мы начинаем путать, искажать. Сбиваются даже очень одаренные люди.

Речь о Первой мировой войне.
“Воздушный бой был новостью... Приобретение... сноровки в воздухе вызывало
у летчиков гордость... Они ощущали себя... своего рода землепроходцами”!
(Все же - первопроходцами?)

Известный поэт печатно хвалит
начинающего. Сперва оговаривается: “Мы часто разбрасываемся словом талант, забывая, что это высокое слово применимо в поэзии к таким истинным
явлениям нашей литературы, как... Пушкин”. Потом все же применяет это большое
слово к рецензируемому поэту и в доказательство приводит стихи:



И чтоб согреться в лютый час,

Деревья вдоль завалинки

Пустились в дружный перепляс

В огромных снежных валенках.



Да, неплохо. Правда, еще
вопрос, можно ли это ставить в одном ряду с Пушкиным. Но дальше сказано:
“Только вдохновенное видение русской природы могло родить вот такие чистые и откровенные
строки”.

Спрашивается, при чем здесь откровенность? Может быть, автор хотел сказать, что эти стихи звучат как откровение? И что означает истинное явление? Словам приписан какой-то не
тот смысл - и они не раскрывают мысль автора, а лишь сбивают читателя с
толку.

А у другого писателя герой
ошеломлен чьим-то откровением - вот тут-то нужна откровенность!

В первом издании этой книжки,
в 1972 году, оба эти примера приводились еще как редкая ошибка. Но откровение
вместо откровенности все нахальней “входит в язык”. Все чаще
читаешь, что, допустим, герой опасается размякнуть - “начнутся приступы
откровения, мягкотелость...”

Один наш прозаик рисует свою
героиню так: слабогрудая улыбка, согбенная головка! Чуть дальше о
ней же: согбенный образ. Что же она - дряхлая старуха или калека?
Ничуть не бывало: хорошенькая девушка, и ко всему у нее вьющийся затылок!

Или вот один переводчик
пытается уверить читателей, что у героини волосы цвета вороньего крыла.
Так и напечатано! Вероятно, выводя сие на бумаге, переводчик думал только о
немецком слове der Rabe или die Krähe и не представлял себе, что же стоит
за словом, какой рождается зрительный образ.

Очерк в журнале “Подъем”,
герой - наш современник, молодой парень из казаков. У него тоже “гордый,
цвета вороньего крыла, чуб”. Уж наверно, очеркист неплохо знает родной
язык, и, наверно, очерк прочитан был редактором. Неужто в тех краях, в самом
сердце России (журнал печатался в Воронеже!) не отличат серую ворону от черного ворона?

Отличат, конечно, когда
увидят на дереве, а не на печатной странице. Один читатель возразил мне: есть
несколько пород ворон, в том числе и черная. Да, верно. Но в поговорку, в
речение искони вошел именно ворон: и тот, что ворону глаз не
выклюет, и тот, чье крыло - символ самой черной черноты, в отличие от вороны,
которая (пуганая) куста боится. Неужели “вороново крыло” уже
забывается, уходит в прошлое вместе со многими золотыми крупицами русской речи?

Странно исказилось слово “усугубить”.Некогда оно означало - удвоить, позже - еще и усилить, увеличить
(заботу, внимание и т. п.). Но ведь стали писать: усугубить положение, ситуацию! 200-тысячным тиражом распространялись такие словесные уроды:
“Никто не назвал бы ее (самку кита) красавицей, усеявшие переднюю часть
плавников вздутия только усугубляли картину”!

Или: “Положение
усугубляется тем, что...” Примерно так “вошло в язык” безграмотное
“переживать” в значении волноваться, огорчаться. Сначала словечко это было
одной из примет пошлой, мещанской речи, оно могло прозвучать в едкой пародии
Аркадия Райкина, вложенное в уста какой-нибудь обывательницы: “Ах, я так
переживаю!”. А потом началась цепная реакция. С