веческих судьбах, о нравственности, о том, что волнует, задевает очень и
очень многих. Появилась в газете критическая статья, хлынули письма -
отклики на нее, особенно от молодых читателей. И среди них такое:

“...Не хотим оспаривать мнение
критика... не это заставило нас взяться за перо. Дело в том, что статью пришлось
читать со словарем. Чем вызвано такое чрезмерное употребление иностранных слов?
Что, “чем сложнее, тем умнее”?”

Под этим письмом семь
подписей, авторы его - работники вычислительного центра, надо полагать,
люди грамотные. Но и правда, как разобраться без словаря, что такое
“урбанизированный город”, даже если знаешь, что слово урбанизированный происходит
от латинского город? Как понять фразу: “Здесь тот же, но еще с большей
безапелляционностью случай выдать личные убеждения за некую... закономерность
в сфере чувственно-духовных отношений”! Или: “...перевоплощение не
только не грозит нивелировке, некоему “саморастворению” личности,
но единственно открывает возможности для ее подлинного самовозвышения”.

Поди пойми! “Нивелировка” в
области духовной - хорошо ли это, отрадно ли? Почему надо желать, чтобы ей
ничто не грозило?

Годы замужества “прошли в
печальной конфронтации идеала 17-летней девушки... с реальной прозой” -
наверно, с прозой реальности, с прозаической действительностью? И почему конфронтация, а не столкновение, противоречие или, наконец, разрыв между
идеалом и прозой?

Да, явно перемудрил автор,
солидности ради щедро уснастил статью не только иностранными словами, но и
сверхсложными построениями. И, видно, сам запутался. Что ни абзац, то дикие,
несуразные сочетания, сомнительные согласования, подчас прямая безграмотность:

“Хотя ее (жизненной ситуации)
художественно-философское оформление необычно, поскольку ставит
проблему утраченного идеала вместе с рассуждениями над (!) возможностью
обретения его...”

Семейное счастье “вырастает
из совместных взаимопроникаемых (?) радостей и огорчений”.

Женщина выбирает “место и
условия для свидетельствования своего личного представления на
(!) любовь”.

Фильм “заставляет спуститься с
высот воображения об (!) идеале на грешную землю”.

Нет, недаром отозвались на
эту статью сердитым письмом молодые читатели.

И до чего же этот невнятный
суконный язык заразителен! Даже его противники подчас не в силах устоять. Вот
пишет человек горячее, хорошее письмо в газету, приводит примеры чудовищных
канцеляризмов, справедливо возмущается: “Разве это похоже на живую речь? Разве
не могут ребята играть в какую-то игру, а не принимать в ней участие! Конечно, могут, и могут сказать об этом своими словами. Но им надо помочь”.
Однако и это справедливое письмо начинается, увы, так: “Хочу указать еще на
один аспект проблемы культуры речи”!!!

И все-таки отрадно, что
появилось такое письмо и что таких тревожных, горьких, то сердитых, то
насмешливых писем множество. Чего-чего не встречали мы хотя бы в знаменитой
почте бывшего Крохобора, затем Буквоеда!

Отрадно, что появляются
статьи под выразительными заголовками: “Не перевести ли на русский?”, “Как Блок
Незнакомку разлюбил” и другие в этом роде.

Литературовед уж так
бездушно, так деревянно “излагает” и “разъясняет” прекрасные стихи прекрасного
поэта, что хоть в руки их не бери! Спасибо, вступился за обоих - за Блока
и за Незнакомку - другой литературовед в упомянутой статье. Нет, не каждый
из нас поверит сухарю-теоретику, будто стихи эти любить не за что... ну, а вдруг
поверит молодой, податливый читатель?

Когда язык поэзии
перекладывают на канцелярит - это ли не кощунство?

2. Как кошка с собакой

Мистер с аршином

Однажды московские студентки
спросили молодого африканца из Университета им. Лумумбы, чем занимается его
отец. Юноша простодушно ответил: “Он работает королем”.

Король - чем не
профессия!

Этот королевич вправе не
разбираться в тонкостях русского языка. Хуже, когда несочетаемые слова сводит
вместе отечественный литератор.

Одаренный переводчик, не
новичок, в английский фантастический роман вводит прозвище “Кит Китыч”. Не
странно ли переносить сюда из прошлого века, из пьес Островского классический
российский образ, то, что накрепко связано с лицом купеческого звания и вполне
определенного “ндрава”?

Кое-кто, видимо, пытается
таким способом оживить текст, приблизить его к читателю. И подчас совершает
бестактность за бестактностью.

Известный зверолов в книге,
написанной от первого лица, у переводчика изъясняется так: “...в конце концов сорок
сороков ящиков (с пойманным зверьем) были собраны, сколочены... и приведены
в готовность к погрузке”.

Среди скучнейшей канцелярской
фразы поистине ни к селу ни к городу оборот, который вызывает очень точный и
очень русский образ: спокон веку говорилось, что в Москве сорок сороков
церквей!

На той же странице, где один
герой “пронесся через офис”, о другом герое сказано, что “его
комплекс неполноценности был виден за версту”; о боксерском ударе в
другом рассказе сказано: “бэнг! - прямо в челюсть”, а
немного дальше - “нам не дадут ни копейки”. Переводчик без нужды
тащит в свой текст слова и даже междометия чужеродные (по-русски об ударе
говорят хлоп или бац, английское bang тут совершенно
лишнее) и столь же опрометчиво вставляет в сугубо американский быт невозможные
в тех устах и в той обстановке и уж никак не сочетающиеся с офисами и бэнгами
слова чисто российские. Получается стилистический разнобой и безвкусица.

Автор этих строк - не
единственный, кто считает не слишком уместным вводить в повествование о Западе
слова и обороты очень и только русские вроде авось и небось. Тут
нужна большая осторожность и чувство меры. Думается, даже самое хорошее, но
чересчур характерное, исконно русское слово, образ, речение не стоит переносить
на чуждую им почву. Престранно было бы в небе Франции облакам тянуться,
словно обозу чумаков (это уже и не русизм даже, а украинизм!), -
был такой вариант в одной книге, но до печати он не дошел. А вот в старое (1937
г.) издание писем Флобера - великого стилиста! - совсем некстати
вставлено было наше областное, просторечное побалакать!

Странно у Фолкнера встретить
некрасовского вахлака, уместней уж было бы деревенщина.

Странно англичанину кого-то
мерить на свой аршин. Странно, что некая мисс “будто аршин
проглотила”. Получается разнобой, разностилица. И этим грешим
не мы одни. Так же забавно в журнале “Америка” (1974 г.) увидеть в руках
героини рассказа, молодой американки... цидулку!

В отличном переводе
прекрасного современного романа вдруг читаешь: “...вы за версту чуяли в
нем муниципального вонючку”. Право же, это плохо сочетается! Наша
российская, полосатая, коломенская верста не очень к месту в Америке, да
еще рядом с муниципальным, который, в свою очередь, странен рядом
с метким вонючкой. Строки эти - острые, яростные, по сути
памфлет, а три разномастных слова впряжены в одну фразу почти как лебедь, рак и
щука.

Об этом спорят. Иные опытные
мастера полагают, что версты, аршины и многое другое в таких
оборотах имеет только смысл речения и утратило первоначальную чисто русскую
окраску. Так же как утратили образность выражения вроде “переборщить”или “влететь в копеечку”.

Можно спорить. Конечно,
говоря по-русски “он переборщил” или “я не сумел отбояриться”,мы не вспоминаем ни о борще, ни о боярах. А вот
в устах француза или англичанина это может прозвучать неожиданно, вдруг
вспомнится отнюдь не европейский корень слова - и право же, лучше
поставить равноценное, но нейтральное пересолил или отвертелся!

Странно о кочевниках Сахары,
о мусульманах, писать: они схватили Мохамеда, окрестили его Барком и
продали в рабство. Крещение тут никак не годится: как раз оттого, что
слово, давно уже наделенное переносным значением, попало на чуждую ему
магометанскую “почву”, в нем вновь оживает изначальная связь с христианским
обрядом. И вернее: пленнику дали кличку, прозвище, какое
здесь обычно дают невольникам.

Странно все же, когда не кто-нибудь,
а Шекспир жалуется: “Никто не платит мне ни копейки! ”

Вместо “это влетело мне в копеечку”можно без всякого ущерба для смысла и интонации сказать стоило
втридорога или досталось (стало, обошлось) недешево, а
если не платят, то ни гроша.

Грош стал символом самой мелкой монеты, символом дешевизны
на любом языке, для любой страны, он отлично заменяет и су, и пенсы, и
пфенниги. В старом переводе роман С.Моэма назывался “Луна и шестипенсовик”.
Много ли это говорило уму и сердцу нашего читателя? Зато как звонко и
выразительно - “Луна и грош”! А “Трехгрошовый роман” Брехта и поставленная
по нему “Трехгрошовая опера”? (Здесь, правда, русский грош совпал с
немецким Groschen). А отличный итальянский фильм “Два гроша надежды”?

Вот такую равноценную по
мысли и чувству замену надо бы искать для каждого слова и речения.

Переводчики юмористических
рассказов известного фантаста Ст.Лема прекрасно воспользовались русскими
фольклорными оборотами и интонациями. К примеру: “Не жестокостью досаждал своим
подданным король Балерион Кимберский, а пристрастием к увеселениям... ни пиров он
не устраивал, ни оргиям ночным не предавался; невинные забавы были милы сердцу
королевскому: в горелки, в чижика либо в палочку-выручалочку готов был он
играть с утра до вечера...”

Но тот же самый прием в
другом случае оказывается куда менее удачным.

Переводы с японского. Один из
героев рассуждает: “Исчезновение людей - явление фантастическое, но... мне
хочется дать ему логическое объяснение. Негоже (!) человеку исчезать без
всякой причины”. “...Страна наша кипит и бурлит, словно вода в котле огромном,
над разгорающимся пламенем подвешенном. Внутри страны началась смута великая...
князья... противятся требованию оному... спесивые самураи неслуживые...”

Нет, для самураев интонация
русской сказки не очень-то подходит даже в фантастике. Обороты вроде допреж
того и перво-наперво, быть может, “сыграли” бы в фантастике
совсем уж отвлеченной, не прикрепленной ни к какой географии и ни к каким
национальным особенностям, как у Лема. Но для Японии, пусть фантастической, этот
чисто русский, старославянский тон явно не годится.

То же относится и к очень
нашим, сегодняшним оборотам.

Во времена Даля слово учеба
было областным, просторечным: так говорили (вместо ученье) в
Воронежской, Новгородской, Вологодской губерниях. В первые годы после Октября
слово это широко распространилось - тысячи школьных, рабфаковских и иных
стенных газет назывались “За учебу!”. Это привилось, осталось и позже -
скажем, “партийная учеба”. Но странно звучит оно, допустим, в переводной книге
рафинированного европейского автора. Вряд ли старый профессор скажет любимому
ученику: “Вот закончишь учебу...” - это уже чужеродно.

В переводе инженер или
адвокат поступил на работу в фирму вроде “Дженерал электрик” и получает
хорошую зарплату. Не лучше ли ему поступить на службу или место
с хорошим окладом или жалованьем (а если речь идет о
механике, слесаре, то вполне годится работа, но опять же не зарплата, а заработок или ему неплохо платят).

В английской сказке, да еще
написанной в начале нашего века, к детям приставлена нянькой... коза. И вот эта
сказочная нянюшка получает выходной день или возвращается домой после выходного! Это и слишком современно, и слишком по-нашему. Верней бы свободный день или
в этот день она была свободна.

В одном рассказе даже не
солдат, а вполне светская женщина возвратилась домой после побывки в
Нью-Йорке!

В другом рассказе,
фантастическом, где обстановка средневековая - монастыри, воины, герой без
всяких на то стилистических оснований обращается в отдел кадров.

В приключенческой повести о
событиях XVII века два подростка, захваченные в плен разбойниками, именуют этих
разбойников захватчиками. Но ведь слово это сейчас получило
вполне определенный смысл и окраску!

В перевод романа о начале XX
века вперемешку с несчетными “непереводизмами” вроде обращения “мэн! ”
(примерно: эй, приятель!) вставлены очень наши и куда
более современные слова братишка (тоже как обращение), работяги, трудяги,
полицаи и даже цитата из нашей песни: “дети заводов и пашен”. Этакая
стилистическая каша...

И странен, неуместен в
зарубежном психологическом романе такой оборот: “мир дразнит спящих своими
противоречиями и неполадками”. Это из обихода газет и
производственных совещаний.

“Я проработала шесть лет... и
вдруг - письмо, где говорят, что... я не сработалась с коллективом”.

Какие знакомые слова!
Наверно, на заседании профкома разбирается какой-то конфликт, неправильно
уволили человека? Вовсе нет, произносит эти слова женщина “за столом, на
котором лежала большая Библия и альбом в плюшевом переплете”, и женщина
эта - актриса, современница Шекспира! Ни к замыслу автора, ни к стилю
книги “профсоюзный” тон не подходит.

Нет, не надо вводить в
зарубежную прозу, да еще относящуюся к совсем другой эпохе, слова и обороты
нашего нынешнего обихода. Правда, иные слова переосмыслялись и меняли окраску
не раз. Лет сто назад можно было встретить в русской прозе такую, примерно,
фразу: “В ее душе соревновались радость и тревога”, но в современном
английском романе верней бы: спорили, боролись.

В переводе современного
романа было написано: “Дух соревнования не совсем в ней угас (речь идет
о женщине уже немолодой, но еще кокетливой), как ни старалась она убедить меня,
что конкурировать ни с кем не собирается” - это и тяжеловесно и
разностильно. Куда лучше обойтись без соревнования: дух соперничества
не совсем в ней угас, хотя она и старалась мне этого не показать.

“Говорить об этом серьезно...
было легким перегибом”, - написал переводчик, пытаясь передать
без перегиба: говорить об этом всерьез значило бы чересчур
скромничать.

“По закону она совершила
нарушение” - похоже, что говорит милиционер о гражданке, которая
перешла улицу в неположенном месте. Но учтивый и чопорный англичанин, да еще в
конце XIX века, да еще о своей старой почтенной тетушке, скажет хотя бы: нарушила
(преступила) закон.

В книге западного
ученого-фантаста довольно странно выглядели бы рядом заваруха и спровоцировать
или сочетание вроде: “Я знаю этот тип людей, не впервой”. Едва
ли здесь уместно чисто русское просторечие (небось, не ахти, коли),
и право же, престранно звучит даже в лирическом раздумье космонавта “Земля-матушка”,
будто выхваченное из нашего фольклора. В подлиннике mother, но вернее
перевести - родная Земля, родная планета. И уж совсем сомнительны
в такой книге дружинники, прорабы, сокращение ИТР.
Когда переводчик вдумчив и не строптив, а редактор сколько-нибудь внимателен,
такие инородные тела удается вовремя устранить.

Бывает, однако, обратное.
Американский публицист, притом коммунист, написал очерк о фермерах-бедняках,
полунищих земледельцах, в которых понемногу пробуждается дух классовой борьбы.
Трижды в небольшом очерке люди говорят: кулаки, наши кулаки. Так
и написано - Kulaks! Слово, хорошо нам знакомое даже и в латинском
написании, давно понятное во всех странах и на всех языках. И, уж конечно,
недаром оно здесь стоит, и надо было, выделив курсивом или кавычками, его
сохранить. Что же сказать о слухе, чутье, простой политической грамотности
самоуверенного издательского редактора, который, несмотря на все протесты
переводчика, трижды заменил это весьма существенное слово другими: “богатые
фермеры” и “наши богатеи”?

* * *

Кое-кто оправдывает всякие “авось”и “небось” в зарубежной книге необходимостью передать просторечие.

В английской, американской
литературе его передают прежде всего неправильностями произношения.
Именно фонетически показывают, как говорит ребенок, негр, индеец, ирландец,
уроженец того или иного штата, города, питомец того или иного колледжа.

А что делать переводчику?
Заставить ирландца окать по-волжски?

Конечно, это вздор.

Вернее всего пользоваться простым,
подчас даже примитивным синтаксисом, просто строить фразу и - да, в
самом деле - прибегать к нашему просторечию. Но не везде же оно годится,
наше просторечие - и не каждое слово годится! Тут невозможны “сермяжные” чаво,
чать, кабы. Всякий раз надо прислушаться: что получается?

Переведен очередной детектив
Ж. Сименона. Упомянуто, что у светской дамы какое-то очень важное свидание. С
кем бы это? Небезызвестный Мегрэ догадывается: “С парикмахером, поди (!)”

В другом месте о ней же
говорит уже швейцар: “Она, поди, еще ничего не знает. Насколько мне
известно, она еще спит, и Лиза не решается будить ее”.

Швейцару просторечие, может
быть, и пристало, но тогда зачем здесь же обороты гладкие и книжные?

Рассказы известного знатока
природы Дж. Даррелла, действие происходит в далекой экзотической Гвиане. Один
из героев, полубродяга, говорит: “Кажись...”

Очевидно, переводчик старался
передать малую культурность говорящего. И заставил подумать не о жителях
Гвианы, но о рязанских мужичках прошлого века.

В той же книжке другой герой,
уже достаточно грамотный и отнюдь не гвианец, изрек: “Капитан был шибко сердит” -
и при этом, сев на колючую траву, “констатировал это через свои брюки”.

И еще: “Думаю, мы сдюжим, если вы дадите нам пару добрых смирных коняг”. Это говорит
сам рассказчик. Собеседник отвечает: “О, я подберу вам пару смирных
лошадей” - и тут же начинает “утрясать (с третьим персонажем) детали”.

Диву даешься - откуда
такой разнобой, такая безвкусица? Как переводчик этого не ощутил? А редактор?

Повесть о далеком прошлом,
разговор подростков:

- Как это глупо! - сказал я.

- Идиотизм! -
весело прибавила она.

У автора idiotic, но,
конечно, в устах девчонки, почти четыреста лет назад, этот “идиотизм” звучит
дико, хотя он был бы возможен в книге о другом времени и другой среде, в речи
взрослой, рассудочной. А тут верней хотя бы: Просто дурость! Или:
Уж куда глупей!

В переводе мы работаем со
словесным и образным материалом сразу двух культур, двух разных языков. И
переводчику, и редактору (а кстати, и журналисту, пишущему о чужой стране)
всякий раз не мешает задуматься, какое из чужих слов стоит перенести на русскую
страницу и всякое ли русское слово и образ возможны на чужой почве в
повествовании о чужом быте.

На ножах

В одной рукописи стояло: “Пыль наводнила пространство”.

Можно сказать: толпа наводнила
улицы. Образность этого слова уже несколько поблекла, его воспринимаешь
наравне с “затопила” или просто как “заполнила”, и с толпой оно не спорит:
толпа может казаться потоком, рекой, разнобоя тут нет. Но вот наводнять очутилось
в соседстве с пылью или песком, с чем-то сухим и
сыпучим - и вновь напоминает о своем происхождении, о воде!

“Взял камень и засветил им
в... фонарный столб”. Смелое засветил было бы удачно в любом другом
сочетании. Но рядом с фонарем заново “вспыхивает” его прямое значение.
Тут лучше запустил.

В переводе фантастического
рассказа сочетание: чудища пауки, снабженные венцом мохнатых ног.

По счастью, сей странный
образ - “венец ног” - остался только в рукописи.

Коварная это штука -
неудачное столкновение слов, друг друга исключающих. Ведь они друг другу
враждебны, они ладят не лучше, чем кошка с собакой.

Некто стер в порошок...инженера, предложившего разогнать пыль с помощью технической уловки.
Вполне конкретная пыль плохо уживается с порошком в переносном
смысле - рядом с пылью “порошок из человека” становится слишком буквален и
смешон.

Если сказано: “Мыться каждое
утро обязательно”, то уже не стоит следом писать: “политиканы и тут мутят воду”,
ибо вода слишком “сливается” с мытьем! Надо придумать что-то
другое, на худой конец - “и тут наводят тень на ясный день”. И смешно:
“Она была не злее доброй половины всех, кого я знал” (в смысле многих).

Двусмыслица, противоречие
возникают от неудачного соседства, когда вполне хорошее слово, образное речение
попадают не туда, куда надо.

Машина - подобие
вездехода - продавила своей тяжестью верхний слой почвы и рухнула в