ьшим энтузиазмом”.

И в самой обыденной жизни
герои, в том числе и дети, вдруг что-нибудь принимают с энтузиазмом, когда
уместнее сказать - с восторгом, радостно, даже весело!

* * *

Бездумное, механическое
внесение иностранного слова в русский текст нередко оборачивается и прямой
бессмыслицей. Искажается не только чувство, образ, становится
невнятной и мысль. Особенно опасно это в переводе. Вместо того,
чтобы вникнуть, вдуматься в то, что сказано у автора, и раскрыть, донести до
читателя суть, настроение и окраску сказанного, иной переводчик просто калькирует
одно за другим слова подлинника, передает их первое по словарю буквальное
значение.

Англичанин, один из “столпов
общества”, в современном романе произносит: I don’t believe in segregating the
sexes. Anachronistic. Переводчик покорно переносит на русскую страницу: “Я не
сторонник сегрегации. Анахронизм”. “Пол” целомудренно
пропущен. Фраза получается рубленая, не разговорная, да притом для нашего
читателя загадочная, непонятная: для него сегрегация связана с прежней
обстановкой в ЮАР, но вовсе не с обычаями английского “света”, где после обеда
мужчины остаются выкурить сигару, а дамы переходят в гостиную поболтать о своих
дамских делах. И перевести надо не дословно, а в соответствии с характером
говорящего примерно так:

Глупый это обычай, что после обеда дамы уходят. Анахронизм
какой-то. А при другом повороте вместо анахронизма преспокойно
можно сказать: это безнадежно устарело.

Другой перевод, другая
загадка. Что это, по-вашему, значит: “Он изводил ее своим пафосом”? Как
часто переводчик механически берет из подлинника слово pathos, pathetic, не
вдумываясь, не раскрывая его значения. А ведь в одном случае это значит, что
человек или поступок был трогателен, в другом - жалок, а в приведенной фразе верней: изводил ее своими жалобами, нытьем.

Порой доходит до анекдота:

“Всякий, кто хоть раз видел
неистовый, сифонообразный протест разъяренной и перепуганной кошки,
сможет представить себе реакцию (тетки) на постыдное намерение
племянника”.

Что означают эти reaction и
protest и siphon-like? Очевидно: кто хоть раз видел, как шипит и фыркает
(точно сифон с содовой) разъяренная кошка, ясно представит себе тетушкин отклик
(или - как встретила тетушка намерение племянника)! В этом духе и
написал другой, настоящий переводчик, потому что от “сифонообразного” перевода
редакция, к счастью, отказалась.

* * *

А какую бестактность, душевную глухоту выдает подчас бездумное употребление иностранного слова!

Банда расистов избивает
негра, и в переводе получается: “Они перехватывали друг у друга привилегию сбивать
его с ног”. “Привилегия” тут бессмысленная калька. Переводить надо было не
слово, не букву, а дух и смысл: каждый старался первым добраться до него
и сбить с ног.

Канарейка “быстро сориентировалась”в незнакомой обстановке. Несчастная пичуга, не по крылышкам ей такая нагрузка!
Надо хотя бы - освоилась. Да и о человеке почти всегда лучше
сказать не сориентировался, а разобрался, освоился,
догадался, нашелся.

Страсть к иностранным словам
порождает иной раз самые странные и дикие словосочетания, безвкусицу, стилевой
разнобой.

“Да, некоторые контакты...выходят боком”!

“Все это страшно нелогично, но... колдуны... народ алогичный”. Хотя бы уж: не
признают логики, чужды логике, что ли!

“Все эти реплики приходилось
выкрикивать во всю глотку”.

Герой рассказа (пусть даже
фантастического, и пусть даже имя его Питатель) лягнул другого (по имени
Аккумулятор) - но безрезультатно! Вот уж поистине
стилистическая каша! А надо бы: лягнул, но промахнулся, либо -
но без толку, но это не подействовало (или уж, для пущей
иронии, - не возымело действия!).

“Дерзновенный моментально подвергнется
казни” - не правда ли, странное сочетание? В стилизованном, намеренно
архаизированном повествовании это моментально поистине торчит колом.

“В старину все деревенские
новости концентрировались у колодца”! И это не перевод!

Или в телепередаче: “Я не
могу сконцентрироваться” - вместо сосредоточиться,
подумать.

“Экономика страны базируется
на четырех китах”! Да, спокон веку Земля - и та стояла
на трех китах, пускай уж и экономика на них стоит, пускай опирается
или покоится. Но когда на бедных животных она со всей
канцелярской тяжеловесностью базируется, даже у выносливых китов
мороз по коже!

О планете Венера: “Огромный,
теплый, влажный мир - вот чем был новый фронтир Земли”. Так говорит
в фантастическом рассказе возница, и переводчик не чувствует
возникшей разностилицы, несовместимости этих слов, взятых, что называется, из
разных ящиков.

Это непереведенное frontier
попадается в фантастике не раз, а нужно ли оно - большой вопрос! “Людям
нужен новый фронтир”. Если недостаточно уже привычных пионеров,
первопроходцев, первооткрывателей, покорителей новых земель и
новых миров, можно поискать что-нибудь другое, но понятное,
русское, не разрывающее ткань русского повествования. Куда верней перевести не
дословно, а раскрыть: людям (человечеству) нужно идти вперед,
открывать новые просторы, надо, чтоб было где приложить свои силы и
проявить мужество.

Нет, не надо о тумане над
озером писать: “Ветер формирует из его клубов полосы”, а о толстой
женщине, застрявшей в дверях: “Она блокировала вход”! И не надо в 1751
году баррикадировать дверь, когда человек попросту накрепко, наглухо
запирает ее на все засовы. Тут уж слово плохо согласуется не только со своими
соседями, но и с эпохой: тогда оно еще не было столь привычным,
как после Французской революции, и вряд ли попало бы в простой, житейский
обиход.

* * *

Необдуманное перенесение
чужого слова в русский текст нередко подводит переводчика, играет недобрые
шутки и с автором, и с читателем. Возникают неточности и ошибки.

“Абсолютно безапелляционный
оппонент” - упрямый, не переспорить? А смысл: он меня убедил!

И уже не в переводе:
“Спортсмен выполнил упражнение с апломбом”. Но апломб, излишняя самоуверенность -
вряд ли достоинство, спортсмен просто действовал уверенно.

В переводах не редкость “офицеры
полиции”, а у одного переводчика появились даже шофер - “младший
полицейский офицер, одетый (!) в штатское”, и “офицеры
справочного стола”. Все это, мягко говоря, престранно. Английское
officer далеко не всегда “офицер”, а здесь все это попросту полицейские (иногда
даже сыщики в штатском!) либо служащие, чиновники.

Не раз и не два встречаешь политиканов
там, где politician вовсе не окрашен авторским неодобрением и означает
просто - политик, политический деятель (“Толпа почтительно
расступилась перед группой политиканов и чиновников”).

В рассказ польского автора
вкраплены английские слова. Крейсер называется “Брейв” (надо бы
перевести - “Отважный”, “Храбрый”). А
из динамика в переводе “загремел голос спикера”! Но это же не
английский парламент! И speaker здесь попросту - диктор.

У писателя-фантаста в лаборатории
стоит большой танк со стеклянной крышкой, резиновыми трубками и
проводами. Он упоминается опять и опять. В русский обиход танк вошел в
ином, военном обличье. А здесь tank - бак, резервуар. Это
второе значение, не столь широко известное, в ходу главным образом в химической
промышленности, и переводчик напрасно загадывает читателям загадки.

В рассказе о Первой мировой
войне офицер “ощупал карманы своей туники”. Какие уж там у
античных туник карманы и какие туники в 1914 году! Просто переводчик увидел
знакомое слово да так и перенес его в русский текст - и не вдумался в то,
что получилось, не заглянул в словарь, где ясно сказано, что tunic -
просто мундир!

Анекдот? Ох, немало у нас
таких анекдотов. И хорошо, если редактор вовремя заметит, что в переводе люди
“медленно поднимались к небу, точно на могучем элеваторе”. В
отличие от чисто английского lift, в Америке elevator - лифт, подъемник,
но для нас элеватор все-таки зернохранилище!

А как быть, если редактор
ошибки не заметил? И вдруг читатель с недоумением обнаружил, что планета Венера
стерильна? Это уже прямое вранье, английское sterile здесь никак
нельзя переносить в русское повествование. Писатель-фантаст хотел сказать, что
планета бесплодна, лишена жизни.

Дико звучит в серьезной
философской повести: дружба наша импотентна. В подлиннике
impotente означает - бесплодна, напрасна, бессильна, ни одному из “друзей” ничего не дает. Но ни сам переводчик,
ни редактор в журнале, где напечатан был перевод, не почувствовали, как
пародийно, нелепо исказило авторскую мысль необдуманно взятое взаймы слово.
Ведь в русском языке оно имеет не то значение, вернее, у нас значение его более
узко, ограниченно, чем во французском или в английском.

Слово, взятое из подлинника
механически, оставленное без перевода, не рождает живого образа, не передает
ясно мысль иностранного автора. На таком слове читатель поневоле спотыкается, о
цельности впечатления и восприятия нечего и мечтать.

* * *

Ну, а если иностранное слово
не искажает чувства? Не затуманивает мысль? Не приводит к стилистическому
разнобою и прямым ошибкам?

Все равно в огромном
большинстве случаев оно не нужно, даже вредно: разрывает художественную
ткань, придает бытовой, лирической или трагической прозе официальную,
казенную окраску.

Повествование вовсе не
требует газетной официальности, и все-таки читаешь: “Если бы поехали туда всей
компанией, мы бы все реорганизовали” - вместо: перестроили,
переделали, устроили по-другому. (Ведь это компания в самом
обыденном, простом значении слова, а не торговая фирма.) А нам “остается сидеть
здесь маленькой группой, обреченной на деградацию” (вместо -
на вырождение или даже вымирание).

Люди, уцелевшие после
катастрофы, “осознавали, что им остается только одна альтернатива: умереть
с голоду или разделить судьбу ушедших”, - да просто они оказались перед
выбором, а может быть, и “выбор” не нужен, просто: людям оставалось
либо умереть, либо...

Отец рассуждает о будущем
своей маленькой дочки: “...мир, в котором ей предстоит расти, вряд ли будет находить
пользу в сюсюканье, в эвфемизмах, наполнявших мое детство” (а
куда как лучше - в недомолвках и полуправде). И он
старается “говорить с ней об ужасных и причудливых зрелищах с одинаковой
объективностью”. А право, не худо бы перевести все это на обычный
человеческий язык: отец старается говорить правду, говорить
честно, откровенно обо всем, что попадается девочке на глаза страшного и
удивительного.

Другой отец, человек чуткий и
скромный, опасается своей старомодностью дискредитировать сына-подростка
в глазах соучеников. По всему настроению, по складу характера куда правдивей
прозвучало бы: опасается уронить сына в их глазах. А в каких-то
других поворотах можно бы сказать и осрамить его, повредить ему...

Свадьбу справили конфиденциально. А нельзя ли: без огласки, без шуму? Мало ли слов и
оттенков, которыми ту же мысль можно отлично выразить по-русски! Или в обычном
житейском разговоре: “Я тебя не критикую”, когда надо бы
просто - не осуждаю.

Чем лучше повесть или
рассказ, чем одаренней и человечней автор, тем обидней читать (даже не в
переводе), что, допустим, два голоса корреспондировали друг другу
(вместо - отзывались, перекликались, как-то соответствовали,
что ли). И дико слышать, что “после смерти отца все братья и сестры (Леонардо
да Винчи) вступили в коалицию”, чтобы лишить его -
незаконнорожденного - наследства.

Случай очень показательный и
опять не из перевода. Теоретик поучает поэта. Может быть, и не очень удачна
строка “два наводненья с разницей в сто лет”, но что взамен “неточной”
разницы предпочел бы увидеть критик? Более точное (и такое поэтичное!)... интервал.

Перевод современного романа.
Герой “мгновенно пожалел о своих словах. Даже на него самого они произвели шоковое
впечатление”, то есть он и сам поражен, потрясен тем,
что у него вырвались такие слова. А шоковое бывает состояние - и
это уже из обихода “Скорой помощи”. И странно “человеческий постфактум”,уместней бы - послесловие к судьбе, развязка судьбы.

В газете кто-то горячо
отстаивает чистоту русского языка, а на другой полосе - беседа “за круглым
столом”, да не о чем-нибудь, о поэзии, и уважаемые собеседники не раз
повторяют: “поэты одной генерации”, “каждая последующая генерация”...Ну почему о поэзии надо говорить не по-русски? Чем не угодило сим
знатокам слово поколение, которым не брезговал Пушкин?

Конечно, переводчик, не
совсем глухой к слову, просто не сможет вложить в уста героя возглас:
“Прекратите вашу аргументацию! ” В подлиннике No arguments! -
но живой нормальный человек скажет хотя бы: не спорьте, довольно
споров. Такую откровенную кальку встречаешь только в очень плохом
переводе (что, увы, тоже не редкость). Примеры же не столь разительные,
нелепости чуть менее вопиющие попадаются на каждом шагу.

Человек пишет апология там,
где достаточно восхваления, люди привилегированные - там,
где вернее и выразительнее сильные мира сего, “семья, базирующаяся
на корысти” вместо основанная, построенная...

Даже в газетной статье или
очерке, тем более в обыкновенном повествовании далеко не всегда надо писать,
что человек или явление доминирует, лучше - господствует,
преобладает, берет верх; ни к чему монополизирует там,
где вполне довольно присваивает. Незачем говорить “описания эти
истинны и универсальны”, когда можно сказать, что событие или
явление описано правдиво и всесторонне (либо, быть может, – со
всей полнотой).

“Он обошел молчанием абсолютно
нетипичный эпизод” - не лучше ли совершенно исключительный
случай?

“Она поддерживала с нами
постоянный контакт” - а женщина попросту часто виделась (встречалась)
со своими друзьями!

В таком же неофициальном,
житейском повествовании вдруг читаешь: “Теперь он вывернется наизнанку, чтобы
реабилитироваться”. А надо бы просто: оправдаться!

Или: “Парк...
реабилитировал (в глазах героя)... короля” (самодура, который, однако, этот
парк неплохо устроил) - опять же довольно бы: оправдал! Тем
более что рассказ - о событиях вовсе не официальных, и казенные, газетные
словеса тут не требуются.

“Ты ее идеализируешь” -
иногда можно и так. Но в живом разговоре двух простых, не склонных к
книжности людей вернее хотя бы: Не такая уж она хорошая, как тебе
кажется.

В нашу речь прочно вошло:
энергичный человек, энергичные действия (хотя подчас ничуть не хуже -
решительные). Но незачем людям говорить энергично или даже “полным энергии голосом”,
верней: бодро, властно, с силой, напористо, смотря
по характеру и обстановке. В девяти случаях из десяти о человеке лучше сказать,
что вид у него не импозантный, а внушительный или солидный
(в каком-то повороте даже, может быть, величественный) А если люди
сражались “действенным, но малоимпозантным оружием бюрократизма”, то
можно лишь пожалеть, что редактор не предложил заменить малоимпозантное хотя
бы на малопочтенное.

“...Были симптомы, внушавшие
опасения”. Но ведь это о чувствах и настроениях людей, медицина тут не при
чем - уместнее русское слово: некоторые признаки внушали опасения.

Незачем he was disoriented
переводить “он получил дезориентирующие сведения” - лучше неверные, и нет нужды в обиходном разговоре жаловаться, что собеседник тебя “совсем дезориентировал”,достаточно: запутал, сбил с толку.

Как ни печально, иной
переводчик способен написать, что героиня “находилась под действием ложной
пропаганды тетушек” (очевидно, она заблуждалась, ее сбили
с толку их рассуждения, разговоры) или что герой был тетушками проинструктирован
(то есть выслушал их наставления). Он “решил стать писателем”, но
его родственники оказались “весьма скептичны! ”. Тут не надо бы
даже - оказались отчаянными скептиками, в рассказе,
написанном очень иронически и чуть старомодно, верней прозвучало бы: маловерами. Но слова вроде sceptic почти всегда переносят в русский текст нетронутыми
даже хорошие, опытные переводчики.

“Скептичные скелеты
деревьев” - что сие значит? “Она эманировала злобу вокруг
себя” - а может быть, попросту источала злобу, дышала злобой?

В самом современном тексте
незачем человеку стараться “переделать максимум дел в минимальное количество
времени” (да еще “с любезной миной”!). Неудачного
соседства не было бы, если б герой старался втиснуть (уложить, вместить) как можно больше дел (или успеть как можно больше) в
самый короткий срок (в самое малое, короткое время, как можно
быстрее).

И если через несколько
страниц уместно: “иногда мне хочется изобрести такой концентрат”, то
уже не стоит продолжать: “который в минимальном объеме выражал бы максимум
вещей”, а вполне хватило бы в самом малом объеме выражал бы как
можно больше понятий. Вероятно, переводчик соблазнился сжатостью,
“концентрированностью” фразы и не почувствовал, какая она получилась казенная.
А ведь это говорит о себе живой человек - не сухарь-теоретик, а чуткая,
думающая женщина.

Героине современного романа,
женщине работающей, вполне интеллигентной, опостылели капризы докучной
заказчицы. “Бывают дни, когда проблемы мадам (такой-то) меня не
волнуют”, - говорит она. “У вас (свои) проблемы? ” - спрашивает
собеседница. И дальше передаются мысли героини о себе: “Ее проблемы все
те же”... (следует перечень). Неужто не вернее трижды повторенные проблемы заменить
словом заботы?

Не надо хозяйке решать проблему, что сготовить на ужин, достаточно просто решить, что сготовить. В быту француженки или англичанки, в рассказе или романе европейского
автора problem сплошь и рядом означает отнюдь не мировую проблему, а просто
самую обыкновенную задачу!

Почему в переводе человек
“победоносно взглянул на слушателей над архаичными очками”? Да потому,
что в подлиннике archaic. А проще и грамотней было бы: взглянул... поверх старомодных
очков.

“Она не поблагодарила меня за
советы, никак не прокомментировала их”. В подлиннике comment, но
естественней хотя бы: никак на них не отозвалась (ни слова не ответила).

“Не буду вступать с тобой в дискуссию” -
в обычном житейском разговоре простые бесхитростные люди, не книжники и не
чиновники, уж наверно скажут: не стану спорить (а может быть, смотря по
настроению, ввязываться в спор).

Вошла лимфатического вида служанка.
Lymphatic означает вовсе не только внешний вид: она была вялая,
малоподвижная, неповоротливая, медлительная, а может
быть, и ленивая!

“Они впали в панику”(еще пример слепоты и глухоты!). Словом panic у нас тоже часто злоупотребляют,
ведь по словарю паника - это крайний, неудержимый страх, внезапный ужас,
охвативший, как правило, сразу множество людей. Бывает, конечно, что толпу
охватит паника или человек панически чего-то боится. А чаще можно
и нужно сказать хотя бы: ими овладел ужас, они насмерть перепугались,
ему стало страшно, он был в страхе, его охватил ужас, он
страшился, смертельно боялся, отчаянно, до смерти боялся.

Точно так же и sympathy
по-русски далеко не всегда - симпатия, чаще - сочувствие, подчас - приязнь, расположение, доброжелательство (особенно
в прозе писателей-классиков, в книгах о людях и событиях прошлого или
позапрошлого века), и антипатия почти всегда менее уместна в русской
фразе, чем неприязнь.

Не реже попадает в русский
текст еще одно злополучное слово - интеллект. Особенно в
современной научной фантастике, где действуют представители иных миров, наши
братья по разуму. И вот в уста не слишком культурного землянина переводчик
вкладывает такое: “Они странные и красивые, это верно, но с интеллектом не
выше, чем у дождевого червя”. А говорящий явно не способен так выражаться, он
скажет хотя бы: но разума (даже мозгов!) у них не больше...

Бедная, бедная научная
фантастика... Без конца можно черпать из нее примеры канцелярской тяжеловесности,
канцелярской сухости. В любом плохом переводе (а подчас и в неплохом!)
встречаешь кальку вроде “Я не рекомендую тебе с ним связываться”, когда
так и просится: не советую. Но, кажется, только в фантастическом
рассказе можно прочит