о.  Погода  маловет-
ренная. И в рубке тихо, но тишина для меня какая-то зловещая.
   Все мы знаем, что если на судне происходит одна неприятность,  то  же
еще две - до ровного счета. Чувствую: вот-вот опять что-нибудь случится.
Но стараюсь волевым усилием отвлекать себя от этих мыслей.
   Через час Саг-Сагайло похлопал себя по  карманам  и  ушел  с  мостика
вниз.
   - Плывите, - говорит, - тут без меня.
   Остался я на мостике один с рулевым и думаю: что бы сделать  полезно-
го? А делать ровным счетом нечего: берегов уже нет, радиомаяков нет, не-
бес нет, льдов пока еще тоже нет. В окна, думаю, дует сильно, Надо,  ду-
маю, окно капитанское закрыть. И закрыл.
   Ведь какая мелочь: окно там закрыл человек или, наоборот, открыл,  но
когда образуется между людьми эта психическая несовместимость, то мелочь
вовсе не мелочь.
   Так через полчасика появляется Эдуард Львович и,  попыхивая  трубкой,
шагает своими широкими, решительными шагами к правому окну, к тому,  что
я закрыл, чтобы не дуло.
   Я еще успел отметить, что когда Саг-Сагайло старпомом был,  то  курил
сигареты, а стал капитаном - трубку завел. Только я успел это  отметить,
как Саг-Сагайло с полного хода высовывается в закрытое окно. То есть вы-
сунуться-то ему, естественно, не удалось. Он только  втыкается  в  стек-
ло-сталинит лбом и трубкой. Из трубки ударил столб искр, как из паровоза
дореволюционной постройки. А я - тут уж нечистая сила водила моей  рукой
- перевожу машинный телеграф на "полный назад". Звонки, крик в рубке,  и
попахивает паленым волосом.
   Потом затихло все, и только слышно, как Саг-Сагайло считает:  "...во-
семь, и девять, и десять". Потом негромко спрашивает:
   - Петр Иванович, это вы окно закрыли? Разве я вас об этом просил?
   А я вижу, что у него вокруг головы во мраке рубки  возникает  как  бы
сияние, такое, как на древних иконах. Короче говоря, вижу я, что  Эдуард
Львович Саг-Сагайло вроде бы горит. И находится он в таком  вообще  наэ-
лектризованном состоянии, что пенным огнетушителем тушить его нельзя,  я
можно только углекислотным.
   Я ему обо всем этом говорю. И мы с рулевым накидываем ему  на  голову
сигнальный флаг: других тряпок в рулевой рубке, конечно, и днем с  огнем
не найдешь.
   Потом я поднял трубку, открыл капитанское окно и тихо забился в  угол
за радиолокатор. А Саг-Сагайло осматривается вокруг и время  от  времени
хватается за обгоревшую голову. Наконец спрашивает каким-то не своим го-
лосом:
   - Скажите, товарищ Ниточкин, мы назад плывем или вперед?
   И тут только я понимаю, что телеграф продолжает стоять на "полный на-
зад".
   Минут через пятнадцать после того, как мы дали нормальный ход, Эдуард
Львович говорит:
   - Петр Иванович, вам один час остался, море пустое; я думаю,  вы  без
меня обойдетесь. Я чувствую себя несколько нездоровым. Передайте по вах-
те, чтобы меня до утра не трогали: я снотворное приму.
   И ушел, потому что, очевидно, уже физически не мог рядом со мной  на-
ходиться.
   И такая меня тоска взяла - хоть за борт прыгай. И он  человек  отлич-
ный, и я только хорошего хочу, а получается у нас черт знает  что.  Ведь
не докажешь, что я все из добрых побуждений делал;  что  в  холодильнике
его случайно закрыл; что штангу действительно на шеи кладут, когда в ат-
леты принимают; что в окно дуло и ветер рулевому мешал вперед  смотреть;
и что я свой собственный, за два кровных фунта купленный  ремешок  загу-
бил, чтобы бинокль застраховать... Не объяснишь, не докажешь этого нико-
му на свете.
   На следующий день все у меня валилось из рук  в  полном  смысле  этих
слов. Чумичка, например, за обедом - шлепнулась обратно в миску с супом,
и брызги рыжего томатного жира долетели до ослепительной рубашки Эдуарда
Львовича. Он встал и молча ушел из кают-компании.
   Спустился я в каюту и попробовал с ходу протиснуться  в  иллюминатор,
но Мартин Иден из меня не получился, потому что иллюминатор, к  счастью,
оказался маловат в диаметре. Был бы спирт, напился бы я. И  пароход  чу-
жой, пойти не к кому, поплакаться в жилетку, излить душу. Хотя бы Сагай-
ло на меня ногами топал, орал, в цепной ящик посадил, как злостного  ху-
лигана и вредителя, - и то мне бы легче стало...
   А он на глазах тощает, седеет, веко у него дергается, когда я в  поле
зрения попадаю, но все так же говорит: "Доброе утро, Петр Иванович!  Се-
годня в лед войдем, вы повнимательнее, пожалуйста. Здесь на картах  пус-
тых мест полно, промеров еще никогда не было, за  съемной  навигационной
обстановкой следите, ее для себя сезонные экспедиционники ставят, и каж-
дый огонь, прошу вас, секундомером проверяйте".
   И знаешь, как сказал Шиллер, с дураками бессильны даже боги.  Ведь  я
уже опытным штурманом был, черт побери, а как  упомянул  Эдуард  Львович
про секундомер, так я  за  него  каждую  секунду  хвататься  стал  -  от
сверхстарательности. Звезда мелькнет в тучах на горизонте, а у меня  уже
в руках секундомер тикает, и я замеряю проблески Альфы Кассиопеи. Пока я
Кассиопею измеряю, мы в льдину втыкаемся и белых  медведей  распугиваем,
как воробьев.
   Штурмана, знаешь, народ ехидный. Вид делают сочувствующий, сопонимаю-
щий, а сами, подлецы, радуются: еще бы! - каждую вахту третьего штурмана
на мостике можно вроде как цирк бесплатно смотреть, оперетту, я бы  даже
сказал - кордебалет! Тюлени и те из полыньи выглядывали, когда я на кры-
ло мостика выходил.
   Ну-с, пробиваемся мы к северному мысу Земли Унге сквозь льды и  тума-
ны. Вернее, пробивается капитан Саг-Сагайло, а мы только свои вахты сто-
им. Вышли на видимость мыса Малый Унге, там огонь  мигает.  Я,  конечно,
хвать секундомер. Эдуард Львович говорит:
   - Петр Иванович, здесь два съемных огня может быть. У одного пять се-
кунд, у другого - восемь.
   А я только один огонь вижу. Руки трясутся, как с перепоя. Замерил пе-
риод - получается пять секунд. Дай, думаю, еще раз  проверю.  Замерил  -
двенадцать получается. Я еще раз - получается восемь. Я еще раз -  двад-
цать два.
   Эдуард Львович молчит, меня не торопит, не ругается. Только видно  по
его затылку, как весь он напряжен и как ему совершенно необходимо  услы-
шать от меня характеристику этого огня. Справа нас ледяное поле поджима-
ет, слева - стамуха под берегом сидит, и "стоп" давать нельзя: судно ру-
ля не слушает.
   - Эдуард Львович, - говорю я. - Очевидно, секундомер испортился,  или
огни в створе. Все разные получаются характеристики.
   - Дайте, - говорит, - секундомер мне, побыстрее, пожалуйста!
   Дал я ему секундомер. Он вынимает изо рта сигарету  (после  случая  с
закрытым окном Эдуард Львович опять на сигареты перешел) и той же рукой,
которой держит сигарету, выхватывает у меня секундомер. И - знаешь,  как
отсчитывают секунды опытные люди - каждую секунду вместе с  секундомером
рукой сверху вниз: "Раз! Два! Три! Четыре! Пять!"
   - Пять! - и широким жестом выкидывает за борт секундомер.
   Это, как я уже потом догадался, он хотел выкинуть окурок  сигаретный,
а от напряжения и лютой ненависти ко мне выкинул с окурком и секундомер.
Выплеснул, как говорится, ребенка вместе с водой. Выплеснул - и уставил-
ся себе в руку: что, мол, такое - только что в руке секундомер тикал,  и
вдруг ничего больше не тикает. Честно говоря, здесь его ледяное хладнок-
ровие лопнуло. Мне даже показалось, что оно дало широкую трещину.
   И я от кошмара происходящего машинально говорю:
   - Зачем вы, товарищ капитан, секундомер  за  борт  выкинули?  Он  во-
семьдесят рублей стоит и за мной числится.
   - Знаете, - говорит Эдуард Львович как-то задумчиво, - я сам не знаю,
зачем его выкинул. - И как заорет: - Вон отсюда,  олух  набитый!  Вон  с
мостика, акула! Вон!!
   Пока все это происходило, мы продолжаем машинами работать, И вдруг  -
трах! - летим все вместе куда-то вперед по курсу. Кто спиной летит,  кто
боком, а кому повезло, тот задом вперед летит.
   Самое интересное, что Эдуард Львович в этот момент влетел  в  историю
человечества и обрел бессмертие. Потому что банка, на которую  мы  тогда
сели, теперь официально на всех  картах  называется  его  именем:  банка
Саг-Сагайло.
   Ну-с, дальше все происходит так, как на каждом порядочном судне  про-
исходить должно, когда оно село на мель. Экипаж продолжает спать, а  ка-
питан принимает решение спустить катер и сделать промеры, чтобы  выбрать
направление отхода на глубину.
   Мороз сильный, и мотор катера, конечно, замерз - не заводится.  Нужна
горячая вода. Чтобы принести воду, нужно ведро. Ведро у боцмана  в  кла-
довке, а ключи он со сна найти не может; буфетчица свое ведро не дает, и
так далее, и тому подобное.
   Я эти мелкие, незначительные подробности запомнил, потому что  мастер
с мостика меня выгнал, а спать мне как-то не хотелось.
   С мели нас спихнуло шедшее навстречу ледяное  поле:  как  жахнуло  по
скуле, так мы и вздохнули опять легко и спокойно. Все  вздохнули,  кроме
меня, конечно.
   Подходит срок на очередную вахту идти, а я не могу, и все! Сижу,  ва-
лерьянку пью. Курю. Элениума тогда еще не было. Стук в дверь.
   - Кого еще несет?! - ору я. - Пошли вы к такой-то и такой-то матери!
   Входит Эдуард Львович.
   Я только рукой махнул, и со стула не встал, и не извинился.
   - Мне доктор сказал, - говорит Эдуард Львович, - у вас бутыль  с  ва-
лерьянкой. Накапайте и мне сколько там положено и еще немного сверх нор-
мы.
   Накапал я ему с четверть стакана. Он тяпнул, говорит:
   - Я безобразно вел себя на мостике, простите. И вам на вахту пора.
   Еще немного - и зарыдал бы я в голос.
   И представляешь выдержку этого человека, если до самого Мурманска  он
ни разу не заглянул мне через плечо в карту.
   Капитаны бывают двух видов. Один вид беспрерывно орет: "Штурман, точ-
ку!" И все время дышит тебе в затылок, смотрит, как ты транспортир вверх
ногами к линейке прикладываешь. А другой специально глаза в сторону  от-
водит, когда ты над картой склонился, чтобы не мешать даже  взглядом.  И
вот Эдуард Львович был, конечно, второго вида. И в благодарность за  всю
его деликатность, когда мы уже швартовались в Мурманске, я  защемил  ему
большой палец правой руки в машинном телеграфе. А судно  "полным  назад"
отрабатывало, и высвободить палец из рукоятной защелки Эдуард Львович не
мог, пока мы полностью инерцию не погасили. И его на  санитарной  машине
сразу же увезли в больницу...
   Вот желают нам, морякам, люди "счастливого плавания", подумал уже  я,
а не Петя Ниточкин. Из этих "счастливых плаваний" самый захудалый  моряк
может трехкомнатную квартиру соорудить - такое количество  пожеланий  за
жизнь приходится услышать. Ежели каждое "счастливого плавания"  предста-
вить в виде кирпича, то пожалуй, и дачу можно построить. Но когда добрые
люди желают нам счастья в рейсе, они подразумевают под этим счастьем от-
сутствие штормов, туманов и айсбергов на курсе  и  знаменитые  три  фута
чистой воды под килем. А все шторма и айсберги - чепуха и ерунда рядом с
психическими барьерами, которые на каждом новом судне снова, и снова,  и
снова преодолеваешь, как скаковая лошадь на ипподроме...

   ПЕТР НИТОЧКИН К ВОПРОСУ О МАТРОССКОМ КОВАРСТВЕ
   Нелицемерно судят наше творчество настоящие друзья или настоящие вра-
ги. Только они не боятся нас обидеть. Но настоящих друзей так  же  мало,
как настоящих, то есть цельных и значительных врагов.
   Первым слушателем одного моего  трагического  рассказа,  естественно,
был Петя Ниточкин.
   Я закончил чтение и долго не поднимал глаз. Петя молчал. Он,  очевид-
но, был слишком потрясен, чтобы сразу  заняться  литературной  критикой.
Наконец я поднял на друга глаза, чтобы поощрить его взглядом.
   Друг беспробудно спал в кресле.
   Он никогда, черт его побери, не  отличался  тонкостью,  деликатностью
или даже элементарной тактичностью.
   Я вынужден был разбудить друга.
   - Отношения капитана с начальником экспедиции ты описал замечательно!
- сказал Петя и неуверенно дернул себя за ухо.
   - Свинья, - сказал я. - Ни о каких таких отношениях нет  ни  слова  в
рукописи.
   - Хорошо, что ты напомнил мне о свинье. Мы еще вернемся к ней. А сей-
час - несколько слов о пользе взаимной ненависти начальника экспедиции и
капитана судна. Здесь мы видим позитивный аспект взаимной неприязни двух
руководителей. В чем философское объяснение? В хорошей ненависти  заклю-
чена высшая степень единства противоположностей, Витус. Как  только  на-
чальник экспедиции и капитан доходят до крайней степени ненависти друг к
другу, так Гегель может спать спокойно - толк будет! Но  есть  одна  де-
таль: ненависть должна быть животрепещущей. Старая, уже с запашком, тух-
лая, короче говоря, ненависть не годится, она не способна довести проти-
воположности до единства.
   - Медведь ты, Петя, - сказал я. - Из неудобного положения надо  уметь
выходить изящно.
   - Хорошо, что ты напомнил мне о медведе. Мы еще вернемся к нему. Вер-
нее, к медведице. И я подарю тебе новеллу, но, черт меня раздери, у тебя
будет мало шансов продать ее даже на пункт сбора  вторичного  сырья.  Ты
мной питаешься, Витус. Ты, как и моя жена, не можешь понять, что челове-
ком нельзя питаться систематически. Человеком можно только время от вре-
мени закусывать. Вполне, впрочем, возможно, что в данное время  и  тобой
самим уже с хрустом питается какой-нибудь твой близкий  родственник  или
прицельно облизывается дальний знакомый...
   Сколько уже лет я привыкаю к  неожиданности  Петиных  ассоциаций,  но
привыкнуть до конца не могу. Они  так  же  внезапны,  как  поворот  стаи
кальмаров. Никто на свете - даже птицы  -  не  умеют  поворачивать  "все
вдруг" с такой ошеломляющей неожиданностью и синхронностью.
   - Кальмар ты, Петя, - сказал я. - Валяй свою новеллу.
   Уклонившись от роли литературного критика, Петя оживился.
   - Служил я тогда на эскадренном  миноносце  "Очаровательный"  в  роли
старшины рулевых, - начал он. - И была там медведица Эльза. Злющая. Мат-
росики Эльзу терпеть не могли, потому что медведь не кошка. Уважать  пе-
сочек медведя не приучишь. Если ты не Дуров. И убирали за  ней,  естест-
венно, матросы, и хотели от Эльзы избавиться, но командир эсминца  любил
медведицу больше младшей сестры. Я в этом убедился сразу по прибытии  на
"Очаровательный".
   Поднимаюсь в рубку и замечаю  безобразие:  вокруг  нактоуза  путевого
магнитного компаса обмотана старая, в чернильных пятнах, звериная шкура.
Знаешь ли ты, Витус, что такое младший командир, прибывший к новому мес-
ту службы? Это йог высшей квалификации, потому что он  все  время  видит
себя со стороны. Увидел я себя, старшину второй статьи, со  стороны,  на
фоне старой шкуры, а вокруг стоят подчиненные, ну и пхнул  шкуру  ботин-
ком: "Что за пакость валяется? Убрать!" Пакость разворачивается и встает
на дыбки. Гналась за мной тогда Эльза до  самого  командно-дальномерного
поста - выше на зсминце не удерешь. В КДП я задраился и сидел там,  пока
меня по телефону не вызвали к командиру корабля. Эльзу вахтенный  офицер
отвлек, и я смог явиться по вызову.
   - Плохо ты, старшина, начинаешь, - говорит мне капитан третьего ранга
Поддубный. - Выкинь из башки Есенина.
   - Есть выкинуть из башки Есенина! - говорю я, как и положено, но пока
совершенно не понимаю, куда каптри клонит.
   Осматриваюсь тихонько.
   Нет такого матроса или старшины, которому неинтересно  посмотреть  на
интерьер командирской каюты. Стиль проявляется в мелочах, и, таким обра-
зом, можно сказать, что человек - это мелочь. Самой неожиданной  мелочью
в каюте командира "Очаровательного" была большая фотография свиньи.  Ви-
села свинья на том месте, где обычно висит парусник под штормовыми пару-
сами или мертвая природа Налбандяна.
   - А вообще-то читал Есенина? - спрашивает Поддубный.
   - Никак нет! - докладываю на всякий случай, потому что четверть  века
назад Есенин был как бы не в почете.
   - Этот стихотворец, - говорит командир "Очаровательного", - глубоко и
несправедливо  оскорблял  животных.  Он  обозвал  их   нашими   меньшими
братьями. Ему наплевать было на теорию эволюции. Он забыл,  что  челове-
ческий эмбрион проходит в своем развитии и рыб, и свиней, и медведей,  и
обезьян. А если мы появились после животных, то скажи, старшина, кто они
нам - младшие или старшие братья?
   - Старшие, товарищ капитан третьего ранга!
   - Котелок у тебя, старшина, варит, и потому задам  еще  один  вопрос.
Можно очеловечивать животных?
   - Не могу знать, товарищ капитан третьего ранга!
   - Нельзя очеловечивать животных, старшина. Случается, что  и  старшие
братья бывают глупее младших. Возьми, например, Ивана-дурака. Он  всегда
самый младший, но и самый умный. И человек тоже, конечно, умнее медведя.
И потому очеловечивать медведя безнравственно. Следует, старшина,  озве-
ривать людей. Надо выяснять не то, сколько человеческого есть в  орангу-
танге, а сколько орангутангского еще остается в человеке. Понятно я  го-
ворю?
   - Так точно!
   - Если ты бьешь глуповатого старшего брата ботинком в брюхо, я имею в
виду Эльзу, которая тебе даже и не старший брат, а старшая сестра, то ты
не человеческий старшина второй статьи, а рядовой орангутанг. Намек  по-
нял?
   - Так точно, товарищ капитан третьего ранга! Разрешите вопрос.
   - Да.
   - Товарищ капитан третьего ранга, на  гражданке  мне  пришлось  зани-
маться свиноводством, - говорю я и здесь допускаю некоторую  неточность,
ибо все мое свиноводство заключалось в том, что я украл поросенка в  Бу-
зулуке и сожрал его чуть ли не живьем в сорок  втором  году.  Интерес  к
свиноводству, - продолжаю я, - живет в моей душе и среди  военно-морских
тягот. Какова порода хряка, запечатленного на вашем фото?
   - Во-первых, это не хряк, а свиноматка, - говорит Поддубный и любовно
глядит на фото. - Правда, качество снимка среднее. Он сделан на  острове
Гогланд в сложной боевой обстановке. Эту превосходную свинью звали  Маш-
кой. Я обязан ей жизнью. Когда транспорт, на котором я временно  покидал
Таллинн, подорвался на мине и уцелевшие поплыли к голубой полоске  дале-
кой земли, я, товарищ старшина, вспомнил маму. В детские  годы  мама  не
научила меня плавать. Причиной ее особых страхов перед водой был мой ма-
ленький рост. Да, попрошался я с мамой не самым теплым  словом  и  начал
приемку балласта во все цистерны разом. И тут рядом выныривает Машка.  Я
вцепился ей в хвост и через час собирал бруснику на Гогланде. Вот и все.
Машку команда транспорта держала на мясо. Но она оказалась для меня  по-
дарком судьбы. Вообще-то, старшина, скажу вам, что подарки я терпеть  не
могу, потому что любой подарок обязывает. А порядочный человек не  любит
лишних обязательств. Но здесь делать было нечего. Я принял на себя  груз
обязательства: любить старших сестер и братьев. Кроме  этого,  я  не  ем
свинины. Итак, старшина, устроит вас месяц без берега за грубость с мед-
ведицей?
   - Никак нет, товариш командир. Я принял ее за старую шкуру, уже  нео-
душевленную и...
   - Конечно, - сказал командир. - Большое видится на расстоянии, а руб-
ка маленькая... Две недели без берега! И можете не благодарить!
   Я убыл из командирской каюты без всякой обиды. Есть начальники, кото-
рые умеют наказывать весело, без внутренней, вернее, без нутряной злобы.
Дал человек клятву защищать животных и последовательно ее выполняет.  Он
мне даже понравился. Лихой оказался моряк и вояка, хотя,  действительно,
ростом не вышел. Таких маленьких мужчин я раньше не встречал. На  боевом
мостике ему специально сколотили ящик-пьедестал, иначе он ничего  впере-
ди, кроме козырька своей фуражки, не видел. На своем пьедестале командир
во время торпедных стрельб мелом записывал необходимые цифры -  аппарат-
ные углы, торпедные треугольники и все такое прочее. Соскочит  с  ящика,
запишет - и  обратно  на  ящик  прыг.  И  так  всю  торпедную  атаку  он
прыг-скок, прыг-скок. Очень ему было удобно с этим  пьедесталом.  Иногда
просто ногу поднимет и под нее заглядывает, как в записную к