Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
стани Краснофлотского
рейда. Вместе со мной встречала рейсовый одна веселенькая старушка. Ста-
рушка курила папиросы "Байкал" и с удовольствием рассказывала:
- Тонут, тонут, все тонут... Лето жаркое было, купались и тонули. Со-
седушка наш на прошлой неделе утонул. Всего пятнадцать минут под водой и
пробыл, а не откачали. А позавчера сыночек Маруськи Шестопаловой, семь
годочков всего, в воду полез, испугался и... так и не нашли до сей поры.
Речкой его, верно, в море уволокло. Иль, мобыть, землечерпалка там близ-
ко работала, так его ковшиком в баржу-грязнуху и перевалило... А
третьего дня в Соломбале...
- Бабуся, остановись, - попросил я.
До катера оставалось еще минут пять, и я опасался, что одним утоплен-
ником за это время станет больше, что я тихонечко спихну эту веселенькую
старушку с пристани.
- Не нравится? Бога бояться надо! - злобно сказала старушка. И на
этом умолкла.
Когда катер швартовался, я увидел на нем знакомую унылую фигуру. Это
был Альфонс.
Я всегда смеялся над ним, но я всегда любил его. И он всегда знал,
что я люблю его. Люди точно знают и чувствуют того, кто любит их. И
Альфонс тоже, конечно, знал. Но сейчас он не заметил меня, спускаясь с
катера по трапу. Он сразу подошел к веселой старушке и сказал ей:
- Мармелад дольками я не нашел, я вам, мамаша, обыкновенный мармелад
купил.
- Так я и знала! - с торжеством сказала старуха.
- Альфонс! - позвал я.
Он обернулся, мы обнялись и поцеловались. Он здорово постарел за эти
годы. Я тоже не помолодел.
И мы куда-то пошли с ним от пристани.
- Ты где? - конечно, спросил он.
- На перегоне, - сказал я. - На Салехард самоходку веду.
- У Наянова? У перегоншиков?
- Да. А ты где?
- Здесь, в портфлоте на буксире плаваю. Меня, как сокращение воору-
женных сил началось, так первого и турнули.
- Слушай, - сказал я. - Ведь у тебя отец генерал большой. Неужели
ты...
- Батька уже маршал, - сказал Альфонс. - Только он с мамой разошелся,
и я с ним после того совершенно прервал отношения. Я, знаешь, Рыжий, же-
нился недавно. Старушка эта - моя теща, жены моей мама.
- А кто жена-то? - спросил я.
- Вдова она была, - объяснил Альфонс. - Она, правда, постарше меня, и
детишек у нее трое, но очень добрая женщина. Ее муж в море потонул, на
гидрографическом судне он плавал... А помнишь, как мы тогда на "губу"
попали? Из-за медицинского майора?
- Еще бы! - сказал я. - Только не из-за майора, а генерал-майора. И
теща с вами живет?
- Ну, а кто же за ней смотреть будет? - удивился Альфонс. - Конечно,
иногда трудно, но...
И я подумал о том, что Альфонс умудрился взойти на Голгофу.
Дай все-таки господь, чтобы такие неудачники жили на этой планете
всегда, иначе вдовам с детишками придется совсем туго.
КОШМАРНАЯ ИСТОРИЯ С МОИМ БЮСТОМ
"Быть знаменитым некрасиво".
Б. Пастернак.
Часто удивляет дешевизна в нашей стране некоторых бытовых вещей, о
цене которых узнаешь неожиданным образом или, если хотите, путем. Имею в
виду чашки, тарелки, графины, наволочки или матрацы. Узнаю я их цену в
ресторанах или гостиницах, когда чего кокнешь или прожжешь. И каждый раз
удивляюсь - дешевка! А ведь годами прозябаешь дома с разбитой чашкой или
с графином, у которого давно горлышко треснуло, а пробка потерялась. И в
голову не придет сходить в посудную лавку и тряхнуть мошной на три или
там даже пять рублей, ибо тебе не трешка мерещится, а минимум сотняга
убытков.
Недавно в дорогом ресторане перевернул целиком стол на очередного
своего режиссера-зкранизатора. И обошлось все удовольствие в жалкий чет-
вертак...
Но вернемся к моему бюсту.
Вылепил бюст столичный скульптор-монументалист Геннадий Дмитриевич
Залпов абсолютно спонтанно, то есть неожиданно и для себя, и для меня.
Затрудняюсь сказать что-либо определенное о степени гениальности Зал-
пова, так как в пластических искусствах, как и в музыке, ни бельмеса ни
понимаю.
Но одно его творение - Николай Васильевич Гоголь в натуральную вели-
чину, стилизованный под Бальзака Родена, - вещь, безусловно, замеча-
тельная. Во всяком случае, мне она крепко запомнилась.
На окраине Москвы у Геннадия Дмитриевича есть полуподвальная мастерс-
кая, при ней жилая комнатушка с дырявым диваном и шикарным холодильни-
ком.
Мастерская битком набита человекообразными муляжами, африканскими
масками, скелетами, черепами и от вергнутыми заказчиками скульптурами.
Разглядывать изнанку монументалистики при дневном свете и с приятеля-
ми даже интересно, но тут пришлось после изрядной танцульки остаться но-
чевать у Генки в жилой комнате-каморке в полнейшем одиночестве.
Проснулся где-то около двух ночи - незнакомая обстановка, пустые бу-
тылки из-под лимонада, голова трещит, возле головы тарелка, набитая
окурками.
Зима была, холодрыга.
Покряхтел я, поворочался, но - дисциплина! Преодолел нежелание выле-
зать из-под одеяла, забрал тарелку с окурками и отправился искать место
общего пользования. Знал только, что оно с другой стороны огромной мас-
терской расположено. Шарил, шарил свободной рукой возле притолоки двери
мастерской - выключателей не обнаружил. Тьма впереди - глаз выколи. Но и
упрямства у меня достаточно: ежели, например, морковку натираю, то обя-
зательно до тех пор, пока из пальцев кровь не брызнет. Короче говоря,
воткнулся несколько раз во всякую монументалистику, рассыпал половину
окурков, опрокинул пару скелетов, но в туалет все-таки добрался.
Тут надо еще заметить, что в нормальных, домашних условиях я никогда
не вытряхиваю пепельницы в унитаз. Корень здесь в том, что окурки очень
долго не тонут, сопротивляются судьбе со спартанским упорством, сражают-
ся с унитазным водопадом насмерть: вертятся там, крутятся, вроде уже по-
тонут, ан - нет! - опять всплывут. И я за такое жизнелюбие и упорство
окурки уважаю. Они, на мой взгляд, как и римские гладиаторы, заслуживают
пальца, поднятого вверх. Но и сам я не могу уступить окуркам последнего
слова. И вот минут пять провел в туалете, дергая и дергая машинку, пока
последний гладиатор не утоп.
В паузах, когда я ожидал очередного наполнения опорожненного бачка, в
голову лезли мысли о бренности бытия, вечности мироздания и о том, что
рано или поздно придется высказать Геннадию Дмитриевичу свое мнение о
его произведениях. Ведь уходить из мастерской художника во сто крат зат-
руднительнее, например, нежели из лаборатории ученого. У гения науки мо-
жешь достойно молчать от начала до конца, ибо и он, и все окружающие
знают, что ты ничего ни в чем не понимаешь, а с художниками просто беда.
Тут даже так получается, что чем хуже художник, тем тебе легче нагоро-
дить ему при уходе всякой чуши, - и он будет доволен, а с художественным
гением полнейшая безысходность, когда топчешься уже в его передней и -
ни единого слова не выдавить: нет слов - и баста!
Но если уж совсем честным быть, то размышлял я про все эти материи и
топил пять минут несчастные окурки еще и потому, что было жутковато
возвращаться через темную мастерскую-покойницкую. Все-таки скульптура
довольно мертвое изобретение. И нервишки пошаливают. Однако и торчать до
утра в туалете резона не было.
И когда, значит, последний окурок утоп, я развернулся на сто во-
семьдесят и лег на обратный курс. И лавировал сперва довольно удачно -
пространственная память-то у меня штурманская. Как вдруг сквозь пыльные
окна сверкнула луна, и передо мной возник из небытия и тьмы небольшого
роста человек - длиннейший птичий нос, волосы, ниспадающие прямыми пря-
дями на изможденные щеки: луна высветила Гоголя, мраморного, безо всяко-
го пьедестала. И мертвые, черные провалы зрачков уперли в меня больной,
черный взгляд.
Я чуть в обморок не свалился. Н-нда...
Шутил в своих писаниях при жизни Николай Васильевич много, но и ка-
кой-то одинокой запредельной жути в классике достаточно.
К тому же я с детства запомнил, что более всего он боялся быть похо-
роненным живым, в летаргическом сне. И в завещании даже написал, чтобы
не хоронили, пока "не укажутся явные признаки разложения тела". И еще,
кажется, в завещании попросил не водружать на могилу тяжелого надгробия,
дабы оно не давило на него тяжестью Каменного Гостя. Говорят, при вскры-
тии потом могилы обнаружили его в гробу перевернутым.
Не буду утверждать, что сказанное полностью соответствует действи-
тельности, - не в том дело. А в том, что в моем-то мозгу это существует
с отрочества так, будто я сам гроб Николая Васильевича вскрывал: вообра-
жение - черт бы его побрал! - у меня тоже хорошее.
А тут не в воображении, а въяве увидел скорбную нахохлившуюся фигуру
и лицо, которое потусторонне светилось, - черный полированный мрамор в
лунных лучах - ни житель света, черт бы Залпова побрал, ни призрак мерт-
вый...
Бежал я от Гоголя - в трусах и майке - точно как Евгений от Медного
Всадника, обхвативши голову руками и подвывая на ходу.
В комнатенке засунул ножку стула в ручку двери - крючка не было; по-
листал разные легкомысленные журнальчики, покурил, но заснуть так больше
и не удалось.
Лежал и раздумывал о мистических совпадениях. Ходят слухи, что вдове
Булгакова Елене Сергеевне по бедности пришлось отыскивать на задах како-
го-то кладбища, на свалке среди старых, бесхозных памятников более или
менее подходящую к ее вкусу и бюджету, бывшую, естественно, уже в упот-
реблении, замшелую плиту. Понравилась ей одна такая глубоко вдавившаяся
в землю плита. А когда плиту перевернули, то обнаружили надпись "Н. В.
ГОГОЛЬ". И этот самый камень лежит теперь на Булгакове - вот она, эста-
фета русской литературы.
Возможно, все это тоже мое воображение, но действую я тут по принципу
какого-то великого человека, вроде бы так заявившего: "Коли черта нет,
его следует выдумать".
Утром пришел Залпов, вгляделся в мою физиономию и говорит:
- Ну у тебя и выражение на личике! Прямо как у Понтия Пилата!
Я почему-то шепотом ему говорю:
- Сволочь! Ваятель чудотворный! Надо людей предупреждать, что здесь у
тебя покойницкая, а не человеческое жилье! Ужо тебе!..
Ну, потом рассказал все, как было.
Он расцвел утренней розой, когда убедился в том, что я действительно
ночью насмерть перепугался. Понять его можно. Что для творца может быть
прекрасней, нежели потрясение, произведенное его творением на другого
художника? И Генка - в компенсацию за бессонную ночь и все пережитые
кошмары с ходу возвел меня на подиум (так на древнеримском языке возвы-
шение для натурщиков называется), усадил на трухлявую вертящуюся табу-
ретку и принялся лепить.
Пока он самозабвенно работал, я несколько раз задремывал и чуть было
с подиума не свалился.
Часика через два Генка уже закончил.
Голова бюста показалась мне значительно больше моей натуральной, а
глина, из которой он все это дело сляпал, грязноватой. Эти свои замеча-
ния я высказал вслух, но робко.
Честно признаться, мне бюст понравился своей тяжестью, массивностью,
монументальностью - размеры и объем произведения пластического искусства
играют не последнюю роль, в чем легко можно убедиться на любом углу на-
ших городов.
На робкие замечания Генка ответил, что голова у меня действительно
опухшая, но на другое я и не должен был рассчитывать. А про глину мону-
менталист сказал, что она первоклассная.
Затем он закрыл мое изображение мокрой тряпкой и добавил, что сеанс
окончен.
Мы попрощались, и я убыл восвояси.
Спустя этак годик случайно узнаю, что красуюсь в столичном Манеже на
выставке "Голубые дороги Родины" бюстом уже из настоящей бронзы.
Примчался в Москву на самолете, узнал, что на самом деле отлит в
цветном металле и опять спонтанно: не набиралось для огромной выставки,
которая должна была прославить морское могущество нашей страны, нужного
количества экспонатов. Вот меня и отлили - повезло Геннадию Дмитриевичу
Залпову.
Собрал я штук пять московских красоток - знакомых и вовсе не знакомых
- и повез их на выставку, чтобы оглушительно похвастаться свидетельством
своего вечного теперь бессмертия. Ну-с, купил билеты и повел московских
красоток, одна из которых почему-то оказалась негритянкой, в космические
пространства манежных анфилад.
Искали мы мой бюст, искали - раза три выставку обошли - нет меня. Ни
в натуре нет, ни, как говорится, в списках-проспектах. Я было решил, что
меня просто-напросто разыграли. Но тут негритянка обнаружила произведе-
ние Геннадия Дмитриевича Залпова. Под моим пластическим изображением ви-
села бирка:
"Портрет писателя-моряка В. Корнецкого.
1979. Бронза. 65 х 25 х 36".
Красотки принялись хохотать над опухшей бронзовой физиономией и пе-
ревранной фамилией. Я обозлился, исправил фамилию под портретом шарико-
вой ручкой, смотрительница-служительница подняла шум и гам, меня повели
в дирекцию Манежа, и там я битый час доказывал, что не верблюд.
За это время красотки смылись.
Мне ничего не оставалось, как опять пойти в зал и повертеться минут
пятнадцать вокруг бюста в надежде, что кто-нибудь из редких посетителей
обнаружит наше сходство, но такого не случилось. Тогда я позвонил Генке
и сказал, что отлил он не меня, а какое-то чучело, да еще и под другой
фамилией. На это Генка сказал, что я не Гоголь, чтобы быть на себя похо-
жим, и сам виноват, что у меня дурацкая фамилия, которую вечно путают, и
что я должен быть ему до гроба благодарен хотя бы за то, что угодил в
компанию Петра Великого, Витуса Беринга и Ивана Папанина. Но даже такие
соседи по выставочному залу меня не утешили, а усы Петра напомнили поче-
му-то усы булгаковского кота из "Мастера и Маргариты".
К счастью, тут я обнаружил портрет капитана дальнего плавания Ивана
Александровича Мана. Он первым водил "Обь" в Антарктиду, а во время вой-
ны проявил огромное количество какого-то уже запредельно-бесшабашного
мужества, когда угодил в штрафбат и высаживался в Констанце. Так вот,
фамилию Ивана Александровича тоже переврали, и значился он как МААН -
два "а" в середине. И я утешился, плюнул на "мраморную слизь" и решил
выкинуть историю из головы. Не тут-то было! Зимой "Голубые дороги Роди-
ны" привезли в родной Ленинград и развернули уже в нашем Манеже. На выс-
тавку занесло одного моего высокого морского начальника, Героя Социалис-
тического Труда. И вот, когда он обнаружил бронзовый бюст рядового судо-
водителя, а такое вообще-то положено при жизни только настоящим дважды
Героям, то начальник так обозлился на мою нескромность, что к чему-то
придрался и сделал мне дырку во вкладном талоне к диплому, а затем отп-
равил меня вне очереди на Охту на курсы повышения квалификации комсоста-
ва флота.
Но и это не конец. Где-то еще через год звонит Гена и спрашивает, нет
ли у меня знакомых в Прокуратуре СССР. Я отвечаю, что пока нет, но в бу-
дущем все возможно. Он орет, чтобы я прекратил шутки, потому что леген-
дарный бюст, когда "Голубые дороги Родины" везли уже с Дальнего Востока
в Клязьму, на родных сухопутных железных дорогах сперли. Из Хабаровска
мое бронзовое многопудье уехало, а в Клязьму не приехало.
Я говорю, что это вполне естественно и еще раз иллюстрирует любовь ко
мне всего нашего великого народа.
Генка обозвал меня идиотом и объяснил, что бронзу воруют даже с мо-
гильных надгробий: делать какие-то втулки для передних или задних подве-
сок "Жигулей".
Я ему сказал, что он сам дурак.
Генка слезливо сказал, что если это моя проделка, то он умоляет бюст
вернуть, ибо им, скульпторам-монументалистам, положен на каждый год ли-
мит бронзы - она острый дефицит. А он - Генка - сейчас лепит Семена Че-
люскина - у того как раз юбилей. И рассчитывал перелить мой бюст в этого
землепроходца, но теперь все срывается.
Я говорю: какой может быть юбилей у Семена Челюскина, ежели никто не
знает дат его рождения и смерти? Генка говорит, что это не мое дело, а
что с него, с Залпова, высчитывают по рубль двенадцать копеек за каждый
килограмм моего портрета, хотя он лично никакого отношения к вагонной
краже не имел.
Я ему говорю, что если килограмм бронзы стоит рупь двенадцать, то это
не дефицит. И украли мой бюст влюбленные читатели, а не автолюбители.
Хотя, добавляю я то, с чего начинал эту грустную историю, то есть что
меня удивляет дешевизна в нашей стране некоторых бытовых вещей, о цене
которых узнаешь в ресторанах или гостиницах, когда кокнешь чашку, графин
или тарелку. И что не так давно в Доме кино я перевернул стол на очеред-
ного своего режиссера-экранизатора, и обошлось все удовольствие в чет-
вертак...
Генка меня не дослушал и бросил трубку. Бюст сгинул бесследно. Даже
фото не осталось.
Не скрою, я несколько огорчен таким концом этой истории, ибо явствен-
но вижу очистительный огонь, в котором плавится мое бронзовое бессмер-
тие, превращаясь во втулки для передней или задней подвески "Жигулей".
Ведь любой - самый средненький - человек огорчается невниманием к его
заслугам, готовясь к предстоящему - неизбежному - и, увы, уже вечному
забвению.
НАШ КОК ВАСЯ
После демобилизации из Военно-морских сил я работал в экспедиции по
перегону рыболовных судов на Дальний Восток через арктические моря. И
вот принимал однажды в должности капитана рыболовный сейнер на судостро-
ительном заводе в Петрозаводске.
Был 1956 год. Неразбериха в экспедиции царила страшная. Дизельное
топливо, например, которое переправляло нам рыболовное министерство,
захватила себе Карело-Финская республика и отдала сельскому хозяйству:
их тракторам пахать было не на чем; теплое обмундирование доставали чуть
ли не в Одессе. Словом, то одно, то другое, то третье...
Голова кругом идет, и очень ругаться хочется. А тут еще кока у нас
нет, и приходится водить команду несколько раз в день на берег, в столо-
вую.
Этим всем и воспользовался старший помощник, чтобы уговорить меня
взять в рейс коком того беспалого Ваську.
- Кок, сами знаете, сегодня вещь дефицитная, - сказал мне старпом. -
Кока надо брать за жабру и тащить на пароход. А вы отказываетесь. Нельзя
таким разборчивым быть, товарищ капитан. Всякий дефицит всегда за жабру
хватать надо.
Старпом у меня был хороший. Молодой, правда, и не очень грамотный, но
умение хватать вовремя развито в нем было чрезвычайно. Помню, когда мы
уже пришли в Беломорск, чиф (так на морском жаргоне зовут старшего по-
мощника) однажды ночью три автомобильных покрышки где-то стащил. Из та-
ких покрышек самые хорошие кранцы получаются, а кранцев на судне у нас
недоставало.
Заботливый был старпом. Тут ничего не скажешь. Ему за эту заботли-
вость и "мешок завязали" накрепко. Да еще грубоват был, на глотку очень
сильный. Матросы между собой звали старпома горлопаном.
Вот он мне и сказал, что этого Ваську надо брать за жабру, пока дру-
гие этого не сделали. Я объясняю Василию Михайловичу, что кок больно мо-
лодой и никогда не плавал в море. К тому же уголовник - год в тюрьме
просидел. Совпадение у него еще такое нехорошее: на руке нет двух
пальцев, а фамилия Беспалов.
Старпом ударил себя кулаком в грудь и говорит:
- То, что Беспалов, это ничего. Его Васей зовут. Тезка он мой. А это
что-нибудь да значит. Мальчишка? Да. Против факта не попрешь. Но уже в
три геологические экспедиции съездил. Желание работать ну прямо-таки
крупными буквами у него на морде написано. Боевой, в общем, парень. А в
тюрьму по неопытности попал и молодости. В цирке был как-то. В первом
ряду сидел. А на манеже - тигры. У одного хвост из клетки высунулся и
вот по опилкам извивается. Вася за хвост ухватил, на руку его намотал и
ждет: что дальше будет? Тигр сперва удивился. Потом стал на свою укроти-
тельницу