сорвал и унес в Ледовитый  океан  ши-
карную гидрографическую фуражку старика с огромной "капустой". И  добро-
совестный Ваня чуть не утоп, пытаясь спасти фуру, но не спас. А пока за-
нимался спасательными работами, старик заснул под портальным  краном,  и
его было не добудиться.
   Шел второй час ночи. Ветер крепчал. И все вообще мне вокруг не нрави-
лось. Я поднялся в рубку, позвонил в машину и попросил вахтенного  меха-
ника на мостик. Потом позвонил старпому - он был вахтенным штурманом, но
нормально дрых в закрытой каюте - и приказал поднимать боцмана, матросов
и заводить добавочные концы, ибо ветер давил с берега, а  судно  было  в
полугрузу и уже высоко торчало бортом над причалом.
   Мне доставило удовольствие сообщить обо всем этом Арнольду Тимофееви-
чу. На море есть много всевозможной отвратительной работы. Заводка доба-
вочных концов в хороший ветер в середине ночи тоже не мармелад.
   Явился вахтенный второй механик, умеющий сидеть в пригородном автобу-
се, когда вокруг качается два десятка дачниц. На мой  приказ,  отданный,
конечно, со словами "прошу", "пора бы" и "не тяните кота  за  хвост",  о
приготовлении машины в связи со штормом второй механик сказал, что он не
карла и без личного приказа деда и пальцем не дотронется до  дизеля.  Ну
что ж, он вел себя точно так же, как на его месте вел бы себя я.
   Пришлось звонить деду. Он не стал спрашивать, что,  почему  и  зачем,
сказал:
   - Буду через пять минут.
   Первым из палубной команды вылез на свет божий Рублев. По всем прави-
лам попросил разрешения войти в рубку, поизучал обстановку, заявил,  что
тут не только барану, но даже и психологу ясно, что добавочные концы за-
водить придется.
   - Это, значить, ты меня вроде бы бараном обозвал, а? - спросил я.
   - Ни в коем разе! - заверил Рублев. Немного поблеял бараном: попробо-
вал, так сказать, голос. И очень толково подсказал, что не мешало бы за-
вести в корме вместо штатного кранца бухту старых тросов. Есть у  них  в
форпике такая бухта, а южак только еще начинается и даст  прикурить  как
следует; он, Рублев, однажды  здесь  так  кувыркался  на  "Анадырьлесе",
что... такого и незабвенный майор Горбунов, который майором служил испо-
кон веку и изъездил на верном коне всю Россию и многое видел, но  такого
безобразия, как тогда в Певеке на "Анадырьлесе", никогда не видел,  хотя
во всех обстоятельствах его жизни прямо или косвенно  принимала  участие
нечистая сила. Закончил эту чушь Рублев голосом стармеха:
   - У нас тогда нюансы были по нулям, валы  стучали  в  машине  оглуши-
тельно, а поршни цилиндров купались в масле!
   И я хохотнул, как обыкновенный  мальчишка,  потому  что  это  любимая
присказка деда в щекотливые моменты, когда щекотливые для  стармеха  мо-
менты надо перевести в юмористическую плоскость.
   - Ну и чего вы расхохотались-то на этого  попугая?  -  опять  голосом
Ивана Андрияновича спросил Рублев.
   И я не сдержался и прыснул пуще прежнего. И тут обнаружил рядом нату-
ральные уши натурального стармеха, а не рожу Рублева,  которого  и  след
простыл, как будто имитатора сдуло южаком за дальность видимого горизон-
та.
   Ивана Андрияновича Рублев уважает и побаивается.
   - Прости, Андрияныч, - сказал я. - Надо машину готовить. А второй ме-
ханик мне в этой маленькой просьбе отказал. Без твоего  личного  приказа
готовить не хочет. Если веревки порвем, таких дров  на  рейде  наломаем,
что все прокуроры оближутся.
   Иван Андриянович, покряхтывая со сна и тихо  чертыхаясь,  минуты  две
изучал пейзаж рейда и гидрометеопейзаж сквозь залепленные мокрой  грязью
окна рубки.
   Ветер давил от ста тридцати градусов, был типа длительного упрямо-ту-
по-тягомотного шквала, при ясном небе, под девять баллов.
   Кораблики на рейде вытянули якорь-цепи  в  струнки  и  сами  казались
струнками, только потолще - контрабасными, например.  "Ермак"  уставился
огромным парусом ооновской надстройки на ветер и ходил на якоре, как за-
думчивый сом на спиннинге. Краны на причале вроде как покачивались, хотя
это уже обман зрения был.
   А на горушке правее городка  неподвижно  лежало  плоское,  тяжелое  и
чем-то жутковатое облачко - точно как в Новороссийске в  буру.  Картинка
от черноморской отличалась только тем, что в Певеке чайки и в такую  по-
году не боятся садиться на волну.
   Убедившись в том, что обстановка достаточно безобразная, Иван Андрия-
нович гавкнул по телефону второму механику то, что требовалось по приго-
товлению машины, а затем  поинтересовался,  почему  я  не  мог  тактично
объяснить ему нюансы прямо в каюте, когда он лежал в теплой  постели,  и
на кой черт потребовалось его из постели извлекать, - он бы и  из  каюты
мог позвонить этому прохиндею и вообще разгильдяю и лодырю, то есть вто-
рому механику.
   - А потому, - объяснил я, - что иди-ка ты сам, Андрияныч, в машину  и
сам там приглядывай. И поднял я тебя только потому,  что  не  хочу  тебе
неприятностей. Тут такой нюанс. До глубокой  ночи  по  телевизору  через
"Орбиту" показывали волейбольный матч между японцами и  нашими.  Женский
матч, между прочим. И никто из твоих маслопупиков и  механиков,  естест-
венно, спать не ложился. И кроме того, половина под  газом.  Возьми  вот
бинокль и посмотри на бак.
   - А там я чего не видел? - спросил Иван Андриянович. - Чего  там  мои
маслопупики делают? Душ принимают?
   - Не мотористы там, а боцман, то есть профсоюзный вожак,  -  объяснил
я. - Добавочные концы заводит. Ты посмотри, посмотри. Интересно. В  цир-
ке-то давно не был?
   - Тут такой нюанс, что я и без бинокля вижу, - мрачно сказал вриопом-
полит, бросив беглый зырк прямо по носу.
   Да, наш толстяк боцман совершал на баке, заводя добавочные концы, та-
кие кульбиты, стойки на кистях и задние сальто, что не только любой цир-
кач, но и любой орангутанг ему бы позавидовал.
   - Шеи они там не посворачивают, Викторыч? - поинтересовался стармех.
   - Вполне возможно, - утешил я его. - Но еще хуже, если концы не заве-
дем. Сейчас я их заставлю во главе со Степаном Разиным бухты старых тро-
сов в корме за борт вместо кранца засовывать. Рублев посоветовал.
   - А он-то хоть трезвый, трескоед этот?
   - Да.
   - Все ясно, Викторыч. Спасибо, что поднял. Пошел в машину.
   За поддержание порядка на судне, то есть за порядок службы,  отвечает
старший помощник. Потому, когда Арнольд Тимофеевич явился с бака и доло-
жил, что концы заведены, я тактично намекнул ему, что пароход скоро раз-
валится и что ему пора прибрать толпу к рукам.
   - У них деньги есть, - прогнусавил он, подтирая рукавом нос. - Я  го-
ворил! Я говорил, что нельзя на стоянке им деньги выдавать!
   Ну, о чем будешь разговаривать с  человеком,  который  бесстыдно  де-
монстрирует бессилие гальюнщика, а не хватку и твердость старпома!  Ведь
на военной службе, где власть осуществить проще, нежели  на  гражданском
флоте, он небось только и делал, что твердил "ежовые рукавицы". А  здесь
суровая действительность показывает крупным планом, что магические слова
утратили творческую силу, и Арнольд Тимофеевич  поневоле  воздерживается
от них, когда надо спуститься в низы к выпившим и недовольным им  людям;
и потому большую часть свободного времени в Певеке он сидит,  закрывшись
и выпучив глаза, а следовательно, и не имеет случая и возможности  выка-
зывать административные таланты, то есть буквоедствовать в зачете выход-
ных дней дневальной Клаве, обозвавшей его ослом.
   В последнем абзаце я по примеру Рублева обокрал Салтыкова-Щедрина.
   Южак продолжал крепчать, судно било о стенку, хотя  ветер  был  чисто
отжимной.
   Волновая толчея в бухте металась под ветром, как стадо овец под  кну-
том пьяного пастуха, то есть в самые разные стороны, и бежала не  только
под ветер, но и, отражаясь от противоположного берега, возвращалась  об-
ратно и била нас о причал.
   Я по всем видам радиотелефонной связи пытался  вызвать  диспетчерскую
порта, чтобы прояснить прогноз. Андрияныч уже доложил,  что  машины  бо-
лее-менее готовы, и, если дело шло к урагану, следовало подумать о  том,
чтобы отдавать концы и, пользуясь отжимным направлением ветра,  выскаки-
вать в море. Но диспетчерская глухо не отвечала.
   Очень не хотелось, но я облачился в штормовик, опустил уши у шапки  и
отправился в диспетчерскую сам, выбирая путь за опорами кранов, за  выг-
руженными штабелями грузов, за  бетонными  блоками  строящегося  склада,
чтобы иметь прикрытие от сумасшедшего ветра, чтобы он не сдул  несколько
десятков килограммов моей плоти в серую  мешанину  волновой  толчеи  под
причалом вослед за фуражкой Бобринского.
   Ночная пустынность была вокруг, все и вс[cedilla] попряталось от вет-
ра и спало в порту Певек, используя такую прекрасную непогоду  для  спо-
койного отдыха.
   Ветер обвивал прикрытия, как лиана баобаб, и доставал со всех сторон.
   Возле здания диспетчерской валялся и трепыхался, забившись углом  под
крыльцо, кусок железа, явно сорванный с крыши этого  заведения,  которое
оказалось абсолютно, по-лунному безжизненным.
   Я обошел два этажа и не обнаружил ни одного человека! Вот какие нервы
у наших полярников. Они не такие штуки здесь видели, чтобы сидеть в дис-
петчерской, коли работы в порту по случаю  южака  прекращены.  Они  нор-
мально наярили по домам.
   А в кабинетах отдыхали от эксплуататоров пишущие машинки, арифмометры
и старомодные счеты. На подоконниках цвели цветочки. И всюду горел впол-
не бессмысленный свет.
   Зря я совершил путешествие сквозь бушующие стихии в эту обитель  спо-
койствия. И, обозвав себя крепкими словами, сделав это  вслух,  от  всей
души, чем вызвал эхо в пустых коридорах, я отправился обратно на  родное
"Державино".
   Надо быть моряком, чтобы знать, как уютно и прекрасно чувствуешь себя
на судне, вернувшись после штормового путешествия по  земной  тверди,  и
каким райским теплом дышат грелки, и какой вообще  аркадией  оказывается
твоя прокуренная каюта. И какое наслаждение подержать  руки  под  струей
горячей воды, и заодно помыть раковину умывальника - для соединения при-
ятного еще и с полезным.
   Само же путешествие мое не было  вовсе  бесполезным.  Я,  конечно,  и
раньше знал о местных ветрах типа боры здесь, но именно безмятежная пус-
тота ночной диспетчерской и поведение других судов убедили  в  том,  что
все нормально, что ветер в ураган не перейдет и нечего дергаться  и  ду-
мать об отходе от причала.
   О чем я и сказал Андриянычу, когда он явился  с  предложением  попить
чайку, если уж я его поднял.
   Дело шло к утру, ложиться спать смысла не было, и мы неторопливо  по-
пили чайку. И я услышал рассказ, как роте Ушастика был дан приказ  взять
какую-то деревню. И они ее взяли малыми потерями, почти без боя, и,  как
все настоящие солдаты, обрадовались такому положению вещей -  окопались,
и даже костерки в окопах тихонькие развели: мороз был большой.
   И вот подвозят им боезапас ездовые на лошадках и орут, что в  следую-
щей дсревне, куда отошли немцы, есть две копны сена,  цельненьки,  стоят
за околицей, и что надо бы и ту деревеньку взять, потому что боевые кля-
чи уже неделю не жравши и под ветром качаются.
   А тут такой нюанс: командир роты был из кавалеристов и лошадей  любил
и жалел; и вот он тактично пошел по рядовым бойцам и провел симпозиум на
тему: "Согласны они взять еще одну деревеньку или нет?" И раз такое  де-
ло, то воины и согласились, и взяли, и лошадок покормили.
   - Неужели без приказа свыше, без штабов всяких пошли и взяли? - усом-
нился я. - Ведь за такую самодеятельность ротному могли ноги  повыдерги-
вать.
   - Обошлось...
   Вот так мы провели время до завтрака, а после завтрака  по  мою  душу
явился книголюб-пропагандист с просьбой выступить перед читателями мест-
ной библиотеки. Конечно, я согласился. Тем более и  пропагандист  понра-
вился. Мы с ним целый час прорассуждали о Тейяр  де  Шардене  и  об  ис-
кусстве.
   Дочь пропагандиста четвертый раз поступает в Гнесинское, хотя, по его
собственному выражению, "тупа к музыке и вместо божественного дара имеет
по-матерински крепкий лоб".
   Объяснив мне этот нюанс, несчастный отец ушел служить в золотодобыва-
ющую промышленность. А я глядел в окно каюты ему вслед.
   Южак продолжал свирепствовать. Гаки портальных кранов мотались  никак
не маятниками Фуко. И все вообще напоминало Новороссийск до какой-то уже
даже странно неприятной повторимости тяжелого сна.  Штормовать  в  порту
для моей психики куда хуже, нежели в море. Терпеть не могу сильный ветер
на берегу.
   И вот под вой певекского южака вспомнилось, как я пошел за  "Справкой
о приходе судна" в управление Новороссийского  порта  в  разгар  тяжелой
многодневной боры. Такая справка нужна для оформления морского протеста,
а протест должен быть подан в течение первых суток после прихода. Потому
и пришлось переть по лунно-безлюдным закоулкам  и  улицам  в  управление
порта.
   Пока добрался до управления, бора сделала из меня и моей психики  от-
бивной бифштекс. А в вестибюле сидела старуха охранница. Из  уже  ничего
не понимающих в окружающей действительности старух,  старух  с  крысиной
настороженностью ко всему на свете, с некрасивой немочью,  злобностыо  и
фельдфебельской жаждой власти (подобной той, которую использует  смотри-
тельница ночного общественного нужника, выпихивая на обледенелый  ночной
тротуар ослабшего сердцем помирающего пьяницу, хотя он молит оставить до
утра, потому что деваться ему некуда).
   И вот я сцепился с такой старухой в вестибюле управления Новороссийс-
кого порта: она, не помню под каким предлогом и по какой причине, решила
не пропустить меня в портнадзор.
   Многодневная бора! И как люди в Новороссийске существовать могут?
   У меня случился тогда первый и, слава богу, пока последний припадок с
потемнением в глазах и полной потерей контроля над собой.  От  патологи-
ческой ненависти к старухе и омерзения. Детали не помню.  Помню  только,
как начали подниматься руки и потянулись к ее  жалкой  глотке.  Это  был
настоящий припадок, это была настоящая, без примесей, достоевщина. Я мог
ее задушить тогда.
   Но нашелся какой-то бог, кто-то заорал внутри: "Ты сходишь с ума!  Ты
сходишь с ума! Ты сходишь с ума!" И вспухший мозг как-то опал. И я  даже
как-то физически ослабел. Старухи-то, когда сознание окончательно прояс-
нилось, в вестибюле уже не было. Она, верно, крысиным чутьем  почувство-
вала, что к чему, и смылась с девичьей проворностью в  неизвестном  нап-
равлении... И потом мне было стыдно и страшно самого себя. Ведь  я,  ко-
нечно, представил всю жизнь старухи, всю боль в ее ревматических  ногах,
опущенном после голодух желудке и доброй сотне всяких других мест и  по-
думал, что в оккупацию она, быть может, нашик раненых прятала или  в  их
колонну свой хлеб кидала, и те-де, и те-пе...
   Вот что такое многодневная бора на суше, о, как расшатывает она  нер-
вишки. Никогда ни в какой ураган на море я не ощущал даже ничего похоже-
го на тогдашнее затемнение в мозгах. Ведь в штормовом океане иногда даже
петь хочется...
   Певекский южак злобен, как новороссийская бора, но короток. Он исчер-
пал себя к полудню. А когда я отправился на встречу  с  читателями,  был
уже полный штиль.
   До начала мероприятия посидел возле библиотеки на детской площадке.
   Качели, турники, качалки.
   Только деревьев нет.
   Детство без зелени берез и пуха тополей. Во всем остальном  певекские
дети - обычные дети. Веселые, румяные, красиво одетые. И в том  они  еше
обычны, что один похорошее, другой посреднее, третий - вылитый питекант-
роп. И каждого своя судьба ждет. В соответствии с тем, как он на детской
площадке резвится. Один отчаянно качается на ржавых качелях или на  дос-
ке, а другая куда-то на крышу сарая лезет и стремится туда  с  настойчи-
востью Дарвина, а третий к качелям подойти боится - заяц будет...
   В библиотечном зале были накрыты столы - кофе, коньяк;  свет,  чисто,
уютно, и даже живые ромашки в изящных вазочках.
   Читатели дьявольского порта и библиотекарши "тянут" в современной ли-
тературе так, что меня кидало и в пот и в краску -  современную  беллет-
ристику знаю плохо, а вопросов уйма.
   И я решил лучше почитать книголюбам свою собственную сказочку про бу-
лыжники. Она тем хороша, что ничего короче я в жизни еще не сочинил:
   "Они лежали тесными рядами и всегда чувствовали плечи друг друга.
   Они были булыжниками и все вместе назывались мостовой.
   Каждый день булыжники работали до поздней ночи. По  их  спинам  ехали
машины, громыхали ободья телег, шагали люди. Воскресений для них не  бы-
вало.
   Булыжники любили свою работу, хотя от нее у них часто шумело в  голо-
вах.
   Только глубокой ночью, когда засыпали люди, забирались в гаражи маши-
ны и, опустив на землю оглобли, замирали телеги, на  дороге  становилось
тихо. Тогда можно было и булыжникам или подремать, или  поболтать  между
собой о том и другом.
   Иногда ночью моросил дождик и мыл булыжникам усталые спины. Иногда их
поливали из длинных шлангов молчаливые люди в белых передниках - дворни-
ки. Дворники, вообще говоря, самые главные начальники над булыжниками.
   Потом прилетал ветер, сушил на спинах и боках булыжников воду,  обду-
вал песчинки.
   Всем на мостовой это было приятно. И  булыжники  любили  предутренние
часы, когда можно было болтать между собой, смотреть на медленно светле-
ющее небо и чувствовать, как потихоньку начинают  шевелиться  возле  них
травинки.
   Потому что, как бы тесно ни лежали в мостовой булыжники и как бы мно-
го ни ездили по ним машины, травинки - маленькие,  тонкие,  но  живые  -
всегда находили лазейку и чуточку высовывались из земли.
   Когда начинал падать снег и мороз пробирался глубоко в землю, травин-
ки переставали жить. Но до самой весны булыжники вспоминали своих трави-
нок, и жалели их, и ждали, когда они опять начнут шевелиться.
   Булыжники были хорошими, честными работягами,  и  они  хотели  знать,
сколько кто наработал за день. Поэтому молодые считали все машины и  те-
леги, которые проезжали по мостовой. Ночью молодые  сообщали  эти  цифры
старым. Старые не считали. Старые забывают арифметику и потому не  любят
считать.
   Старые по ночам вспоминали прошлое и рассказывали о нем молодым.
   Они говорили, что главная гордость булыжника - лежать на главной  ко-
лее, там, где работы больше всего.
   Потому что зачем лежать на мостовой, если тебе нечего делать? Для че-
го?
   Но не все всегда думают одинаково. Да это, наверное, и скучно -  всем
всегда думать одно и то же.
   На самой обочине торчал из земли большой и очень, очень  твердый  бу-
лыжник по прозвищу Булыган. Он был красивый - весь в блестках слюды, го-
лубой с розовым отливом и очень гладкий.
   Булыган торчал из земли выше всех других булыжников. И очень важничал
от этого.
   Никто не ездил по его спине. Все обходили и объезжали его. Потому что
кому охота спотыкаться?
   Как-то один пьяный человек зацепился за него ногой  и  упал.  Человек
рассердился и долго пинал Булыгана по голове каблуком сапога, а  Булыган
только смеялся над ним.
   Он вообще смеялся над всем и над всеми. А больше всего -  над  своими
братьями, которые лежали на главной колее и много работали.
   - Вы глупые и серые булыжники! - кричал по ночам Булыган. - Вы камен-
ные тупые головы! Неужели вам не надоело подставляться под вонючую рези-
ну шин? Неужели вам нравится брызгаться искрами под  железными  ободьями
колес? Неужели вам не надоело смотреть на лошадиные копыта сквозь подко-
вы? Ведь шипы на подковах так больно царапаются! Вылезайте, как я -  по-
выше из земли, - и все начнут вас объезжать и обходить. Тогда  вы  долго
будете молодыми и красивыми, такими, как я!
   - Перестань! - обрывал Булыгана очень, очень старый булыжник по проз-
вищу Старбул. - Перестань! Мне стыдно слушать твои слова!
   Старбул уже сто лет работал на разных дорогах. Он был весь в морщинах
и щербинах, в конопатинках и шрамах. Старбул помнил ещ