Елена ЯКОВЛЕВА
   ОПАСНАЯ ТИХОНЯ



   ONLINE БИБЛИОТЕКА  http://www.bestlibrary.ru


Анонс

   Возмездие неотвратимо. Много лет убийца юной девушки был вне  подозрения.
И лишь усилия журналистки Капитолины Алтаевой, поклявшейся  отыскать  убийцу
своей подруги, сдвинули дело с  мертвой  точки.  Сдвинули  для  того,  чтобы
умножить число жертв: погибает любовник журналистки, застрелили  ее  давнего
приятеля,   покончила   с   собой   всемирно   известная   певица.   Смерть,
предательство, горечь... Эту страшную цену приходится  заплатить  Капитолине
за возмездие которое она ждала так долго...

   Нет ничего тайного, что не было бы узнано.
   Евангелие от Матфея, 10, 26

Глава 1

   Я совсем не сентиментальна и даже немного цинична, как все профессионалы,
к коим я имею наглость себя относить. Еще я болезненно  самолюбива,  хотя  и
стараюсь - по возможности, конечно, -  это  не  афишировать,  что  для  меня
довольно сложно. Недоброжелатели, а я тешу себя надеждой, что таковых у меня
предостаточно, считают меня  выскочкой  и  зазнайкой,  но  это  меня  только
подстегивает, как кнут норовистую лошадку, и я  даже  начинаю  беспокоиться,
когда не слышу за спиной привычного шепота:
   - Опять эта Алтаева!..
   Такой я стала не сразу. В детстве и ранней юности я была тихим, слезливым
существом, распускающим нюни по поводу и без повода,  а  опасный  переходный
возраст  я  встретила  долговязой  девицей,  жутко   неуверенной   в   себе,
зацикленной   на   собственных   неудачах,   этаким    ходячим    комплексом
неполноценности с глазами на мокром месте и красными юношескими  прыщами  на
лбу и подбородке. Мама покупала мне специальный настой в аптеке, и, пока  я,
стоя перед зеркалом, неверными движениями заржавленного робота  втирала  его
себе в лицо, на уме у меня было  только  одно:  почему  природа  дает  одним
неземную красоту, а другим такое уродство? Почему  бы  ей  не  поделить  все
поровну, так сказать,  по  справедливости?  Тогда  у  меня  было  еще  очень
примитивное, почти  большевистское  представление  о  справедливости  как  о
чем-то среднем арифметическом.
   Одно время меня  даже  преследовали  мысли  о  самоубийстве  (теперь  это
выглядит смешно, а тогда было вполне серьезно),  но  неловкий  подросток  со
странным, если не смешным, именем Капитолина справился с  тягой  к  суициду,
построив собственную теорию, до безобразия  глупую  и  наивную,  в  которой,
однако,  имелось  разумное  зерно.  Оно-то  и  позволило   мне   более-менее
благополучно миновать сложный и чреватый неожиданностями переходный возраст.
Подробно углубляться в эту спасительную теорию я не стану, замечу лишь,  что
основная ее идея выглядела примерно так: везунки изначально имеют фору перед
неудачниками, но это их только  расслабляет,  зато  неудачники,  оставленные
судьбой  на  произвол,  получают  прекрасный  шанс  потренировать   себя   в
преодолении препятствий и  закалиться  в  горниле  жизни,  которого  напрочь
лишены везунки.
   Теорию эту я открыла для себя лет в четырнадцать,  примерно  тогда  же  в
моей жизни  появилась  Наташка.  Наташка  Русакова.  Хорошенькая  девочка  с
толстой белокурой косой и скрипкой в  футляре,  ежедневно  пересекавшая  наш
двор по дороге в музыкальную школу. Я смотрела на нее, приникнув к  оконному
стеклу, и тихо завидовала ее чистенькому  личику,  ясным  голубым  глазам  и
нежнейшему румянцу. Однажды  она  остановилась,  чтобы  завязать  шнурок  на
ботинке,  и  случайно  посмотрела  наверх,  наши  взгляды  встретились,   мы
улыбнулись друг другу и, кажется, сразу же поняли  друг  друга  и  полюбили.
Было очевидно, что мы из разных лагерей (Наташка - из везунков,  а  я  -  из
неудачников), но это нас не развело, а, напротив, объединило. И Наташка  как
была, так и осталась единственной настоящей подругой в моей жизни,  несмотря
на то что с нашей последней встречи прошло уже пятнадцать лет.
   Пятнадцать лет я ничего о ней не знаю, и все это время мне ее не хватает.
До сих пор, заметив на улице хрупкую девушку с белокурой косой,  я  стараюсь
забежать вперед и заглянуть ей в лицо в  надежде,  что  она  вдруг  окажется
Наташкой. И, в очередной  раз  потерпев  жестокое  разочарование,  запоздало
соображаю, что тридцатитрехлетние женщины (а Наташка моя ровесница)  уже  не
заплетают косы. А еще, когда мне не спится, когда  у  меня  что-нибудь  идет
наперекосяк или я сомневаюсь в своем хваленом профессионализме, я выхожу  на
балкон, долго смотрю в ночное небо, усыпанное золотой пылью  звезд,  и  зову
Наташку. Потому что это невыносимо - пятнадцать лет не знать, куда она  ушла
душным августовским вечером восемьдесят третьего года и почему до сих пор не
вернулась.
   Через восемь лет после ее исчезновения, уже работая в газете,  я  однажды
воспользовалась представившейся  оказией  -  юбилейным  интервью  с  высоким
милицейским начальством, - поинтересовалась, что  сталось  с  делом  Натальи
Русаковой, и узнала, что оно благополучно закрыто и отправлено в архив.  Как
говорится, следствие окончено - забудьте.  При  этом  мне  популярно,  почти
по-дружески растолковали, что  Наташино  дело  безнадежно.  Подполковник,  с
которым я имела доверительную беседу, честно признал, что  судьба  пропавшей
девушки (а для него она была абстрактной девушкой, одной из многих) вряд  ли
когда-нибудь прояснится, а если  это  и  произойдет,  то  только  по  чистой
случайности.
   - А что вы хотите? - разоткровенничался тогда  этот  высокий  милицейский
чин. - С пропавшими без вести всегда так было. Если не отыщутся  по  горячим
следам, считай, никаких шансов. Уж поверьте моему опыту. - И, спохватившись,
добавил:
   - Но вы про это лучше не пишите, все-таки тема не юбилейная.
   Я уныло согласилась: как-никак интервью было приурочено к Дню милиции. Но
это вовсе не значило, что я смирилась с Наташиным исчезновением. Я не могла,
подобно милиции, "сдать ее в архив", что было бы равносильно  предательству,
я то и дело мысленно возвращалась в тот тихий вечер, когда она  в  последний
раз прошла через наш двор со своей неизменной скрипкой, нырнула в  арку,  за
которой монотонно шуршали автомобильные шины, помахала мне рукой и  навсегда
растворилась в теплом августовском мареве. Нормальная  логика  подсказывает,
что ее скорее всего давно уже нет в живых, но верить в это мне не хочется. И
Наташина мать, умершая четыре года назад, до последнего своего дня  говорила
о ней как о живой, и Наташина бабушка Нина Никаноровна, пережившая  дочь  на
три с половиной года, тоже надеялась, что  однажды  в  дверь  позвонят,  она
откроет и увидит на пороге любимую внучку. Только одного боялась: сослепу ее
не узнать.
   Нина  Никаноровна  в  свои  семьдесят  шесть  была  еще  довольно  бодрая
старушка. Иногда я ее навещала, поскольку у нее не осталось родственников  в
городе, спрашивала, чем помочь, но она неизменно мне отвечала:
   - Слава Богу, пока сама управляюсь. А однажды я застала Нину  Никаноровну
в слезах  (это  было  около  полугода  назад  и  за  несколько  дней  до  ее
скоропостижной смерти от инсульта). Оказалось, она разбирала Наташины  вещи,
аккуратно сложенные в шкафу, и  обнаружила,  что  любимую  внучкину  вязаную
кофточку обезобразила прожорливая моль. Старушка так горевала  и  убивалась,
что  не  сразу  вспомнила  о  сделанной  ею  находке,  и,   только   немного
успокоившись,  показала  мне  пожелтевшую  газетную  вырезку,  которую,  как
оказалось, она случайно нащупала за подкладкой Наташиной ветровки.
   - Почитай, что там написано, - попросила Нина Никаноровна, - а то там так
мелко, что я не разберу.
   Я взяла в руки желтый клочок бумаги, повертела в руках. Это  была  старая
вырезка из газеты: с одной стороны - сплошной текст, речь в  котором  шла  о
сорняках, заглушивших поля  колхоза  "Рассвет",  а  с  другой  -  маленькая,
буквально в пятьдесят строк, заметочка с  дубовым  названием  "Комсомольский
вожак" и не очень  качественным  фото:  мужчина  с  аккуратным  пробором,  в
пиджаке и галстуке, напряженно смотрел куда-то вбок.
   - Ну читай, читай, - поторопила меня Нина Никаноровна.
   Читать про сорняки я не стала, поскольку сомневалась,  что  вырезка  была
сделана ради них, скорее уж ради комсомольского вожака.  И  я  скороговоркой
перебрала строчки заметки, повествующей  о  первом  секретаре  Пролетарского
райкома  ВЛКСМ  Игоре  Пашкове,  под  руководством  которого,  если   верить
написанному, бурная комсомольская деятельность  достигла  заоблачных  высот.
Судя по всему, речь шла о довольно-таки замшелых временах ударных  пятилеток
и переходящих красных знамен.
   Первое, что я сделала, порылась в старых газетных подшивках  и  выяснила,
что заметка вырезана из "Губернского вестника", в котором я  отработала  два
года и из которого уволилась две недели назад по причинам,  речь  о  которых
еще  впереди.  Впрочем,  тогда  еще   "Губернский   вестник"   напыщенно   и
многозначительно назывался "Свет маяков", но это не так  уж  важно.  Важнее,
что заметка о комсомольском вожаке была  напечатана  седьмого  августа  1983
года, то есть за четыре дня до Наташкиного исчезновения!
   Я зачитала дурацкую заметку буквально до дыр, а заодно  исследовала  весь
номер от корки до корки, но так и  не  придумала,  чем  хвалебный  панегирик
комсомольскому вожаку мог заинтересовать мою  пропавшую  подружку.  Потом  я
приложила максимум усилий к тому, чтобы побольше разузнать  о  замечательном
молодежном лидере Игоре Пашкове, и, честно говоря, сведения, которые я таким
образом  нарыла,  не  давали  никаких   оснований   думать,   будто   бывший
комсомольский функционер мог иметь  какое-нибудь  отношение  к  таинственной
Наташиной судьбе. Ну был такой, потом  выдвинулся  на  повышение  в  Москву,
опять  же  по  комсомольской  линии,  да   так   там   и   остался.   Ничего
сверхъестественного, если на то пошло, не помню, чтобы кто-нибудь из здешних
"варягов",  пробившись  в  первопрестольную,  спешил  вернуться   в   родную
губернию. Признаться, была у меня мысль сунуться с этой дурацкой вырезкой  в
милицию, но я быстро отмела ее по причине полной бессмысленности. Кто станет
возобновлять давнее, сданное в архив дело из-за какой-то вырезки  из  старой
газеты? Если бы обнаружились улики посущественнее, да где  же  их  возьмешь,
особенно через пятнадцать лет?

***

   Ну что ж, теперь пришла пора рассказать о том, что еще случилось со  мной
приблизительно в то же самое  время,  когда  мне  попалась  эта  вырезка  из
газеты. Тогда же я ввязалась в самую серьезную авантюру  в  своей  жизни:  я
добыла весьма взрывоопасные документы. Главное, едва взяв их в руки, я сразу
почувствовала  предгрозовое  электричество  в   воздухе,   но,   по   своему
обыкновению, вместо того чтобы оглядеться и прикинуть, с чего бы они на меня
свалились, глупо и отважно  ввязалась  в  драку.  В  точном  соответствии  с
заветами классиков марксизма-ленинизма, А тут еще  и  редактор  моей  газеты
меня поддержал, и история  о  неслыханной  приватизации  машиностроительного
завода, флагмана областной индустрии, как говаривали  во  времена  не  столь
отдаленные, наделала немало шума. Приватизации, в результате  которой,  если
судить по тем документам, хорошо нажились наш губернатор и  еще  кое-кто  из
его ближайшего окружения. Если вы  думаете,  что  при  этом  я  боролась  за
какие-то  там  вечные  ценности  и  пустеющие  на  глазах  закрома   родины,
содержимое коих растаскивают те,  кто,  по  идее,  должен  его  сохранять  и
приумножать, то здесь мне придется вас разочаровать. Все  не  так:  я  всего
лишь выполняла свою работу. А моя работа - охота за сенсациями, потому что я
репортер от Бога.
   Что дальше? Через несколько дней после скандальной  публикации,  когда  я
возвращалась домой, на меня напали и вырвали из рук сумку, прыснув в лицо из
газового баллончика. Все бы ничего, если бы  в  сумке  не  лежали  те  самые
документы. Что удивительно, нападавшего нашли - им оказался мелкий  рыночный
торговец,  -  нашли  и  мою  сумочку,  но  без  документов.   Больше   того,
горе-грабитель клялся, что их и в глаза не  видел.  Состоялся  суд,  который
закончился  ничем.  Когда  приговор  огласили,  бандюга  посмотрел  на  меня
торжествующе. Ничего удивительного, он имел для  этого  максимум  оснований.
Как ни крути, а победителем, несмотря на те два года условно, которые ему  в
конце концов припаяли, оказался он, а не я, идеалистка  несчастная.  Точнее,
даже не он, а те, кто за ним стоял. Кстати, они тоже были в  суде,  не  все,
конечно, а, так сказать, младшие по званию. Держались сплоченной группой  и,
похоже, задолго до окончания судебного заседания знали о его результатах.  К
моменту оглашения приговора я уже ни на что не  надеялась.  Сколько  времени
потрачено - и все впустую! Где адвокаты, сулившие мне сенсационный  процесс,
где широкая общественность, по  законам  жанра  обязанная  в  едином  порыве
сплотиться за моей гордой спиной? Ау?! Нет ответа. Вот и все, полгода  суеты
и нервотрепки, когда я почти не работала, а воевала в суде, - псу под хвост.
   Я приготовилась к  следующему  суду,  на  этот  раз  "о  защите  чести  и
достоинства", причем в  качестве  ответчика,  поскольку  без  документальных
доказательств моя недавняя публикация в газете  носила  голословный  и  даже
больше  -  клеветнический  характер.  Но   губернатор   проявил   недюжинное
"великодушие". Просто созвал пресс-конференцию и заявил,  что  мои  "злобные
измышления" остаются на моей же совести,  в  наличии  которой  он,  впрочем,
сильно сомневается.
   Именно таким  образом  я,  еще  совсем  недавно  "лучшее  перо"  области,
превратилась  в  "эту  скандалистку  Алтаеву".   Дальше   больше.   Поначалу
поддержавший меня редактор сразу посуровел и  сменил  привычную  милость  на
гнев, несколько раз публично отчитав меня на оперативках при всем коллективе
редакции. И отчитывал незаслуженно, по пустякам. Я,  отягощенная  уязвленным
самолюбием, к тому же привыкшая  менять  газеты,  как  колготки,  немедленно
накатала заявление об уходе.  Сказать  по  чести,  это  мое  решение  трудно
назвать благоразумным, просто меня подвело то  внимание,  которое  уделялось
моей персоне три последних года. С тех пор как я получила первую  премию  на
региональном  конкурсе  прессы,  мне  казалось,  что  меня  везде   ждут   с
распростертыми  объятиями.  Еще  бы:  ведь  за  мной  тянулся  шлейф   славы
непревзойденного репортера областного масштаба!
   Не  буду  скрывать,  в  глубине  души  я  была  уверена,  что  могла   бы
рассчитывать и на большее, на место в Москве, например, но там  и  без  меня
столпотворение. И потом... Кто-то ведь должен жить и  в  глубинке?  Впрочем,
наша губернская столица хотя и не Рио-де-Жанейро, но не  такая  уж  и  дыра.
Одних  турфирм  у  нас  без  малого  три  десятка,   семь   банков   (помимо
Сберегательного), несколько ночных клубов и целых два  казино.  При  этом  я
перечисляю  только  самые  характерные  явления  повсеместно  зарождающегося
капитализма, те, что принято  считать  основными  атрибутами,  так  сказать,
визитной  карточкой  буржуазного  образа   жизни.   Впрочем,   я,   кажется,
отвлеклась.
   Итак,  я  накатала  заявление  и  швырнула   его   на   стол   редактору,
приготовившись услышать какую-нибудь  умиротворяющую  чепуху.  Вместо  этого
редактор подвинул заявление к себе, пробежал  глазами  и..,  подписал  одним
росчерком,  что  называется,  недрогнувшей  рукой.  Мало  того,  он  еще   и
сопроводил свою начальственную волю весьма откровенным комментарием:
   - Что, думала, я тебя уговаривать буду? Положа руку на  сердце,  я  очень
даже допускала такое развитие событий, в противном случае я вряд ли стала бы
разыгрывать из себя оскорбленную добродетель. Все-таки не далее как два года
назад он сам (редактор) сманил меня в  "Губернский  вестник"  громадным,  по
нашим провинциальным масштабам, окладом и свободным режимом работы,  коий  я
фривольно  именовала  "беспривязным  содержанием".  До  того  я  работала  в
"Вечерних известиях", откуда меня не хотели отпускать. Но когда  я  огласила
предложенные мне в "Вестнике"  условия,  редактор  "Вечерки"  только  развел
руками и философски заметил:
   - Против лома - нет приема...
   Ныне  я  выслушивала  совсем  другое,  во   всяком   случае,   горестными
сожалениями здесь и не пахло.
   - Уговаривать я тебя не собираюсь. А  если  ты  рассчитываешь,  что  тебя
будут рвать на части и зазывать во все газеты, то  совершенно  напрасно.  Ты
теперь котируешься на общих основаниях. Забудь  про  "первое  перо",  перьев
этих теперь столько наплодилось, и все молодые, хваткие, быстрые... Так  что
ты немножко не ориентируешься в обстановке...
   Редактор брезгливо отодвинул лист бумаги с моим заявлением и сделал  вид,
что меня в его кабинете нет. Я вышла, на  прощание  громко  хлопнув  дверью.
Точнее, я хотела ею громко хлопнуть, но последнее, к  сожалению,  технически
невозможно из-за того, что эта самая дверь тщательно обита кожзаменителем, а
посему закрывается медленно и беззвучно, как врата рая  перед  неисправимыми
грешниками. Дабы они могли в полной мере осознать, чего именно  лишаются  по
причине сумасбродств и излишеств, совершенных в грешной земной жизни.
   Между прочим,  насчет  молодых  и  прытких  редактор  был  прав,  грустно
подумала я, меряя шагами безлюдный коридор. Этих и в самом  деле  развелось,
как мышей в хорошем амбаре. Что  за  беда,  если  они  были  необразованными
дилетантами? Времена сильно  изменились,  и  теперь  с  экранов  телевизоров
обворожительно   улыбались   очаровательные   блондинки,   всего   лишь   не
выговаривающие каких-то тридцать две буквы алфавита, а репортерский  хлеб  в
газетах грызли вчерашние пэтэушники, которые успешно научились  пользоваться
вокабуляром Эллочки-людоедки. Ну и плевать,  из  принципа  не  стану  искать
работу, куда денутся - сами позовут!
   С тех пор прошло две недели - мне никто не звонил и никуда не звал. И это
при том, что в городе полтора десятка газет, три радиостанции,  две  местные
студии телевидения и два кабельных канала! Моя жизнь лежала в  руинах,  а  я
сама была погребена под  ними.  Следовало  разгрести  развалины  и,  засучив
рукава, снова взяться за строительные работы. Но я не находила  в  себе  для
этого ни сил, ни желания.

Глава 2

   Итак, уже две недели я сидела в тоске и одиночестве,  зализывала  раны  и
придумывала подходящие эпитеты неблагодарному человечеству,  которое  забыло
меня, как забывают  старый  зонтик  в  трамвае.  Неудивительно,  что  каждый
телефонный звонок действовал на меня точно призывный голос трубы на  боевого
коня. Но телефон большей частью молчал, никто меня  не  домогался,  если  не
считать какого-то психа, который три раза подряд ошибался номером и требовал
некоего Леню. Что до заманчивых предложений о трудоустройстве, то таковых не
поступало, а проявить встречную инициативу мне не позволял внутренний ступор
под  названием  болезненное  самолюбие.  В  общем,  я  решила  держаться  до
последнего. Вопрос - насколько меня хватит, учитывая,  что  бережливостью  я
никогда не отличалась и деньгами, впрочем, как и продовольствием, на  черный
день не запаслась.
   К началу третьей недели добровольного затворничества я одичала  до  такой
степени, что упорное молчание телефона меня уже не удивляло и даже как будто
устраивало. Если что и нарушало тишину, в которую я сама себя погрузила, так
это методичная капель из подтекающего крана на  кухне.  Раньше,  когда  я  и
дома-то практически не бывала, я ее не замечала, а  теперь  она  действовала
мне на нервы. Честное слово, не квартира, а камера пыток! В конце  концов  я
даже вознамерилась устранить течь собственными силами, но, слава Богу,  руки
у меня до этого так и не дошли, потому что еще неизвестно, к чему  могла  бы
привести моя самодеятельность. А отвлек  меня  от  этой  задумки  телефонный
звонок. Т