таким
же успехом он мог попасть не в Литвинца, а еще в кого-нибудь...
   - В меня, например? - подсказала я. Разговаривать-то  я  могла,  чего  не
скажешь о способности передвигаться. Мне казалось, будто я ее утратила раз и
навсегда.
   - Типун тебе, - буркнул Дедовский. - Знаешь, как мне  про  это  сообщили?
Пересказываю дословно: "В Пашкова стреляли,  но  промазали.  Пуля  попала  в
кого-то из его "команды" и убила наповал".  А,  как  тебе?  Пока  я  выяснил
подробности, думал... - Он опять не договорил.
   Интересно,  где  его  настигла  эта   ужасная   весть,   в   каком-нибудь
увеселительном заведении типа сауны, где  он  скрашивал  досуг  хорошенькими
девочками, или, может, в кругу любящей семьи?
   - Ну, ты чего молчишь? - Ледовский неожиданно перешел на шепот.
   - А что я должна говорить? - Это была довольно  нелепая  ситуация:  через
четыре года после того, как я твердо решила выбросить Ледовского из  головы,
мы стояли с ним в темной прихожей на расстоянии вытянутой руки  и  обсуждали
особенности политической борьбы  за  кресло  губернатора  и  мазилу-киллера,
влепившего пулю в висок Веньки Литвинца,  который  зачем-то  возник  в  моей
жизни несколько дней назад. В то время как наши внутренние  голоса  говорили
совсем о другом. По крайней мере, мой малодушно признавался: "Как же я  тебя
люблю", вместо того чтобы орать: "Изыди!" Что до Ледовского, то его  монолог
мог бы звучать следующим образом:
   - Не пойму, к чему такие сложности? Ведь все ясно: мне хорошо с тобой,  а
тебе со мной. Зачем огород городить и терять время?
   Может, я даже была с ним в этом солидарна, если бы... Если бы я могла его
любить только здесь и сейчас, а  не  всегда  и  повсюду.  Если  бы  я  могла
забывать о нем всякий раз,  как  мы  расставались,  беззаботно  улыбаясь  на
прощание: "Пока, увидимся. Или созвонимся..." Как умел это он, а  вот  я  не
умела. Я варилась в крутом кипятке любви день  и  ночь,  и  мне  нужно  было
знать, что с ним творится по крайней мере то же самое. Вот такое "Око за око
и зуб за зуб". А до тех пор, пока у меня не было этой уверенности... И что я
плету, в самом деле, какая, к черту, уверенность? Ведь  о  любви  невозможно
говорить в сослагательном наклонении. Она либо есть, либо нет.
   - Ну чего, так и будем стоять в прихожей? -  прервал  затянувшуюся  паузу
Ледовский.
   У меня не было сил спорить, поэтому я тихо возразила:
   - Вообще-то, если я  не  ошибаюсь,  сейчас  глубокая  ночь,  а  потому  я
совершенно не готова к приему гостей.
   - Понятно, - неопределенно молвил Ледовский, - ну тогда я пошел?
   Я попробовала было отклеиться от стены, чтобы  уступить  ему  дорогу,  но
ноги мне по-прежнему отказывались подчиняться. Впрочем, и сам  Ледовский  не
сдвинулся с места, только повторил:
   - Ну так я пойду?
   - Ну так иди. - Можно подумать, я его удерживала.
   Несмотря на мое сердечное напутствие, Ледовский продолжал переминаться  с
ноги на ногу:
   - Я ведь, собственно, только хотел узнать, все ли у тебя в порядке...
   - Узнал? Вот и иди, - прошелестела я одними губами.
   - Извини, если разбудил, -  буркнул  Ледовский  и  двинулся  к  двери,  а
следовательно, и ко мне.
   В общем, как-то это случилось, как-то это  вышло...  Я  сама  не  поняла,
почему мои руки обвились вокруг его шеи и почему моя голова оказалась на его
плече. И только в одном я была уверена на сто процентов: уже завтра  я  буду
об этом жалеть.

Глава 18

   Когда я открыла глаза, было светло, Ледовский сидел в кресле уже в брюках
и рубашке и натягивал носки. Он обернулся ко мне и подмигнул. Я  зажмурилась
в надежде, что, открыв глаза в следующий раз, я его больше не увижу, что  он
не знаю куда, но денется, в крайнем случае, рассеется, как сон, как утренний
туман. Ничего подобного, конечно, не произошло. Дедовский все так же сидел в
кресле и повязывал галстук, скулы его при этом ритмично  двигались,  похоже,
он жевал резинку. Небось "Орбит" без сахара". Хозяин жизни, он же неутомимый
борец с кариесом.
   - Ну что, проснулась? - Дедовский присел на край дивана рядом со мной.
   Я ответила, посмотрев на него сквозь ресницы:
   - Нет, я все еще сплю, и ты мне снишься...
   - Надеюсь, сновидение приятное?
   - Нет, это самый страшный кошмар в моей жизни,  не  иначе  -  к  перемене
погоды, - пробурчала я, отворачиваясь.
   Дедовский сладко потянулся и задумчиво обронил:
   - Чем дольше я тебя знаю, тем меньше понимаю...
   Немного помолчал и прибавил:
   - Именно поэтому ты мне никогда не наскучишь.
   Вряд ли я когда-нибудь услышу более романтичное объяснение в любви!
   Пока он надевал пиджак, я кусала губы и рассматривала  слегка  полинявшую
обивку дивана. Уже полностью одетый, он наклонился надо мной и пообещал:
   - Я тебе позвоню.
   Ну да, он мне позвонит, напишет, пошлет почтового голубя  с  гвоздикой  в
клюве... А мне - лезь на стенку и стискивай зубы.  По  потолку  бегать  тоже
неплохо, иногда помогает. Подумать только: четыре  года  неравной  борьбы  с
собственной природой - и все коту под хвост.
   Дверь  хлопнула,  и  я  осталась  одна.  Я   попробовала   еще   поспать,
исключительно для того, чтобы ни о чем не думать, но эта  отчаянная  попытка
мне не удалась. Поворочавшись с боку на бок, я села и опустила ноги на  пол.
Если верить будильнику, мне уже давно следовало быть в "штабе". Представляю,
что там сегодня творится, нужно строчить очередное заявление для  прессы,  а
пресс-секретаря нет как нет. Веньки тоже.
   Вспомнив о Веньке, я затосковала сильнее прежнего.  Подумать  только,  он
ведь теперь лежал в морге, в холодильнике, а то и  на  прозекторском  столе.
Трудно поверить, но ему сейчас было  хуже  моего.  Интересно,  сообщили  его
красавице жене печальную весть?  Конечно,  он  был  еще  тот  проходимец,  и
все-таки не заслужил такой участи - словить пулю,  предназначенную  Пашкову,
который не вызывал у меня ни малейшей симпатии. По мне, так уж лучше бы  ему
череп размозжили, нежели Веньке, правда,  тогда  бы  он  оказался  для  меня
окончательно недосягаемым и я  бы  так  никогда  и  не  узнала,  почему  его
испугалась Елена Богаевская и что заставило Наташу вырезать  из  газеты  его
фото. Правда, в разгадке этой тайны я пока не продвинулась и на  полшага,  и
неизвестно еще, продвинусь ли вообще когда-нибудь. Вот сейчас,  например,  я
все  еще  сидела  на  диване  в  пижаме,  вместо  того  чтобы   вести   свою
разведывательно-подрывную деятельность в лагере Пашкова.
   В конце концов я все-таки нашла в себе силы слезть с дивана и отправиться
на кухню. Оказавшись там, я  первым  делом  открыла  холодильник  и  тут  же
закрыла. Это  у  меня  чисто  рефлекторное,  поскольку  что  можно  найти  в
холодильнике, ничего туда  предварительно  не  положив?  Я  и  раньше-то  не
отличалась   запасливостью   белки   (мягко   сказано),   теперь   же    моя
бесхозяйственность приобрела воистину вселенские масштабы.  Стенной  шкаф  я
распахнула с замирающим сердцем... Слава Богу, на дне банки  еще  оставалось
немного кофе. Уже легче, а позавтракаю я в буфете, как  только  доберусь  до
места.
   Я только успела поставить воду на плиту и опустить ложку в банку с  кофе,
как в прихожей затарахтел телефон. Чертыхнувшись, я погасила газ.
   - Слушаю, - вздохнула я в трубку. У меня было тяжелое  предчувствие,  что
этот ранний звонок наверняка из милиции.
   От сердца у меня отлегло,  когда  я  узнала  голос  Валентина.  В  то  же
мгновение я вспомнила, что  должна  была  накануне  с  ним  созвониться,  да
запамятовала. Впрочем, немудрено. Поэтому я начала разговор с извинений.
   - Ерунда, - сказал Валентин, - я сам вчера так зашился... И это... Тут  у
нас такие слухи ходят насчет... Что там у вас случилось?
   Я не стала делать военной тайны из вчерашнего происшествия:
   - В Пашкова стреляли, а попали в другого.
   - Значит, правда, - констатировал Валентин.
   - Правда, - эхом отозвалась я и спохватилась:
   - Стой, ты ведь хотел о чем-то со мной поговорить...
   - Хотел, - подтвердил Валентин, - только в свете последних  событий...  В
общем, даже не знаю, может, это уже и неважно, а может, наоборот...
   Признаться, я была несколько заинтригована, поскольку рассуждения в стиле
"может - не может" для Валентина явление нетипичное.
   - Да ладно тебе, выкладывай, - предложила я, -  потом  разберемся,  важно
это или неважно.
   - Не хотелось бы по телефону, - с сомнением в голосе возразил Валентин.
   - Так что же мне делать? Подъехать к тебе, что ли? - задумалась я.  -  Ты
откуда звонишь? С работы?
   - С работы.
   Я заколебалась, время было самое что ни на есть рабочее, а  попадать  под
перекрестный огонь вопросов своих бывших коллег мне совершенно не хотелось.
   - Может, встретимся где-нибудь поблизости?
   - Идет, - легко согласился Валентин, - возле Белого пруда, не возражаешь?
У меня не было возражений:
   - Подходит.
   Так называемый  Белый  пруд  находится  в  двухстах  метрах  от  редакции
"Вечерки". Летом там плавает парочка лебедей, а зимой, когда он  покрывается
льдом, ребятишки приспосабливают его под каток.
   Потом мы условились о времени, и я  вернулась  к  своему  кофе.  И  опять
сварить его мне не позволил телефонный звонок. А теперь кому я понадобилась,
интересно?
   - Капитолина Михайловна? - Голос был мужской и смутно  знакомый,  но  чей
именно, я не определила.
   - Да...
   - Это звонит Григорий Подобедов... Григорий...  Какой  еще  Григорий,  не
знаю  такого...  Ах  да,  аналитик!  Понятно,  "команда"  собирается,  чтобы
сплотить свои ряды перед лицом реальной опасности,  первой  жертвой  которой
пал Венька.
   - Я понимаю, как вы себя чувствуете после вчерашнего, мы сами тут все  не
в своей тарелке. Но жизнь продолжается, выборы никто не отменял...
   Я его перебила:
   - Ничего не случится, если я буду через час?
   Аналитик вежливо поинтересовался,  прислать  ли  за  мной  машину,  но  я
отказалась. Не знаю почему, но я вдруг решила, что  лучше,  если  при  нашей
встрече с Валентином будет как можно меньше свидетелей.

***

   Валентин  уже  ждал  меня  и,  не  теряя  времени  даром,  фотографировал
замерзший пруд и компанию мальчишек, играющих в снежки. При случае тиснет  в
газете этюд под  незамысловатым  названием  "Зимний  город"  или  "На  Белом
пруду".
   - Эй! - позвала я.
   Он обернулся и  сразу  направил  фотокамеру  на  меня,  а  я  протестующе
замахала руками. Ненавижу себя на снимках. Впрочем, на эту тему еще  дедушка
Крылов дал хороший совет: "Неча на зеркало пенять, коли..." Вот-вот,  дальше
вы знаете. Что до моей, то она, конечно, не кривая, но...  Короче,  носик  у
меня не с наперсток, глаза самого заурядного серовато-зеленого цвета, а губы
лишены капризной детской припухлости, которая сводит с ума мужиков.  (Гм-гм,
кстати, с чего бы? Может, в  глубине  души  они  сплошь  педофилы?)  Что  же
касается моих достаточно сомнительных внешних данных, то, помнится, когда  я
еще вместе с  покойным  Венькой  (о  Господи!)  начинала  свою  репортерскую
карьеру  на  областном  радио,  был  у   нас   там   один   профессиональный
соблазнитель, который так о них отозвался:
   - Нет, Капка, проблема не в твоем росте и не в твоем лице, тут главное  -
взгляд. Ты ведь как смотришь? У тебя в глазах немой вопрос: "Ну, че надо?" А
что должно быть? А должно быть: "Я ничего не обещаю, но все возможно".
   Кстати, этот самый профессиональный  соблазнитель  был  весьма  и  весьма
колоритный тип и при иных обстоятельствах, наверное, заслуживал бы отдельной
главы в моем повествовании,  но  сейчас,  как  вы  понимаете,  мне  придется
ограничиться минимумом информации. Замечу только, что он же является автором
одной оригинальной теории. Насчет того, как было бы  замечательно,  если  бы
головы женщин имели счастливое свойство отстегиваться непосредственно  перед
"этим" и пристегиваться - соответственно уже после.  По  его  мнению,  такая
модернизация существенно упростила бы процедуру как самого соблазнения,  так
и последующего благополучного избавления от  объекта  этого  соблазнения,  и
очень  печалился  из-за  технической  невозможности   осуществления   своего
эпохального проекта. М-да, давненько это было, сколько  воды  утекло  с  тех
пор...  Пару  месяцев  назад  я  случайно  встретила   автора   так   и   не
осуществленного "ноу-хау" возле аптеки. Выглядел  он  изрядно  полинявшим  и
горестно жаловался на серьезные  проблемы  по  части  урологии.  И  о  своем
главном сокровище отозвался  с  печальным  вздохом:  "Был  детородный,  стал
водопроводный". Ну да ладно, не о нем речь.
   Валентин, к моему неудовольствию, все-таки пару раз щелкнул фотоаппаратом
и только после этого меня поприветствовал.
   - Давно ждешь? - спросила я.
   - Пять минут, - улыбнулся Валентин  и  повесил  камеру  на  плечо  поверх
старого дубленого полушубка, который он носит зимой, сколько его помню. Черт
знает что за жизнь у нас такая,  ну  почему,  спрашивается,  такой  отличный
мужик одет абы как? Ведь пашет как проклятый, а едва концы с концами сводит.
   - Пять минут - это еще ничего,  -  успокоилась  я.  Не  люблю  заставлять
кого-либо долго ждать. - Так что там у тебя случилось?
   - Торопишься? - осведомился Валентин.
   - Да не то чтобы... - уклончиво ответствовала я. - Но вообще-то... Ты  же
знаешь, что я сейчас вроде как при должности...
   - Вот из-за этой самой должности я к тебе и обращаюсь, - загадочно молвил
Валентин, сунул руку за пазуху, что-то вынул из овчинного нутра и сунул  мне
в руку. - На, смотри.
   Оказалось, что это фотография. Судя по всему, Валентин  ее  переснял  так
же,  как  прежде,  по  моей  просьбе,  Наташину.  Причем  сам  оригинал  был
достаточно древним и измятым, потому что я рассмотрела на переснятом  снимке
характерные полоски заломов. Меня взяло  недоумение:  с  чего  это  Валентин
подсунул мне фотографию какой-то пьяной компании? А на снимке четыре  мужика
и баба, почему-то завернутые в  простыни,  сидели  за  столом,  заставленным
бутылками.
   - Ну и что? - тупо спросила я.
   - Посмотри повнимательнее, - интригующе сказал Валентин.
   Я опять принялась рассматривать снимок. Ну  и  что?  Подумаешь,  какой-то
фривольный междусобойчик, кого теперь этим удивишь?  Сидят  они,  похоже,  в
бане, потому и в простынях.  Лица  рассмотреть  трудно,  поскольку  один  из
мужиков в момент съемки отвернулся, еще двое уткнулись в  рюмки,  зато  тот,
что в центре, тот, у которого на руках сидела молодая  бабенка  с  блаженным
лицом пьяной дурочки, кого-то мне здорово напоминал.
   - Пашков! - воскликнула я и ошалело уставилась на Валентина.
   - Вот именно, - кивнул он. - Я ведь, когда переснимал это  дело,  понятия
не имел, а  позавчера,  когда  его  по  телевизору  увидел,  чувствую,  рожа
какая-то знакомая  -  у  меня  же  профессиональная  память  на  лица,  -  и
сообразил. Потом еще сличил с плакатами, которые по  городу  развешаны  -  я
ведь на них раньше-то не обращал внимания, - смотрю, точно - Пашков.
   Я все еще пялилась на фотографию:
   - А откуда она у тебя вообще взялась?
   - О, это история, - усмехнулся Валентин, - соседка моя,  Люська,  привела
какую-то свою подружку ханыжного вида, если честно. Говорит:
   Семеныч, тебе халтура. Все знают, что я подрабатываю по мере возможности.
Ну а эта подружка сунула мне старую фотографию, желтую всю, измятую, черт ее
знает где она ее хранила. Ну и, значит, попросила сделать  несколько  копий.
Ладно, говорю, сделаю, и  цену  свою  назвал.  Она  сразу  скривилась,  мол,
дорого, нельзя ли подешевле, а куда дешевле, когда я и так  чуть  не  в  два
раза меньше, чем в фотоателье, беру, иначе ко мне просто  никто  не  пойдет.
Хотел я ее наладить, а потом все-таки согласился, думаю, черт с ней, сделаю.
Из-за Люськи, из-за соседки, чтоб она не подумала, что я жлоб  какой-нибудь,
а то чуть что, моя к ней бегает то за солью, то еще за чем. Ну, сделал я  ей
штук десять копий, Люськина подружка мне заплатила, сколько наскребла, и  мы
разошлись, как  в  море  корабли.  А  эта  фотография  получилась  не  очень
качественная, поэтому я ее не  отдал  ей,  хотел  выбросить...  Короче,  она
как-то затесалась среди снимков, которые я делал для газеты.
   Я снова вгляделась в лицо молодого Пашкова с бабенкой на коленях. Кстати,
"бабенка" это еще громко сказано, точнее было бы назвать девчонкой - ну, лет
семнадцать-восемнадцать от силы.
   - И что ты обо всем этом думаешь? - поинтересовалась я у Валентина.
   - Честно говоря, мне до этого... Ну, сама понимаешь. Только... Ах  да,  я
же кое-что забыл. Так вот, эта баба,  которая  приносила  фотографию,  очень
беспокоилась о ее сохранности, говорила, что она в единственном экземпляре и
прочее. А - самое главное - как-то так выразилась... Короче, как я понял,  с
помощью этой фотографии она собиралась подзаработать.  Еще  сказала:  потом,
мол, тебе еще подкину за услугу. Я подумал, что это  стопроцентный  треп.  А
теперь...
   - А теперь ты понял, что она собиралась его  шантажировать,  -  задумчиво
продолжила я за Валентина.
   А он снова  полез  за  пазуху  и  достал  на  этот  раз  свою  знаменитую
папиросную  спагетину.  Чиркнул  спичкой  по  коробку,  прикурил,  прикрывая
папиросу от ветра ладонью, затянулся и только после этого произнес:
   - Я когда эту дурацкую вислоуховскую передачу по телевизору посмотрел, с,
мягко выражаясь, странными звонками, у меня даже живот подвело.  Что-то  это
все мне сильно не понравилось. А  тут  еще  то,  что  случилось  вчера,  ну,
стрельба эта... В общем,  по-хорошему,  мне  в  милицию  идти  надо,  я  так
понимаю, а идти совсем не хочется. Ну зачем мне это,  скажи?  Кто  мне  этот
Пашков? Никто. Это во-первых. Во-вторых, я же прекрасно понимаю, ну чем  это
кончится? А тем, что они как-нибудь там разберутся между собой, а мне только
лишние проблемы. Мне нужно деньги для семьи зарабатывать, а  не  влезать  во
все это...
   - Дерьмо, - услужливо вставила я.
   - Вот  именно,  -  невесело  усмехнулся  он.  Я  заметила,  что  Валентин
нервничает, хотя давно привыкла к его завидной невозмутимости.
   И потому поспешила его успокоить:
   - А чего ты, собственно, переживаешь? Каким образом  это  тебя  касается?
Ну, переснял ты фотографию, и ладно. Сделаем так... Снимок я забираю,  а  ты
мне подскажешь, как найти особу, которая сосватала тебе такую работу.
   - Да в том-то все и дело! - воскликнул Валентин и бросил окурок  в  урну.
Тот не долетел, упал в снег в двух шагах. - Я попытался у Люськи расспросить
про нее, а она мне возьми и ляпни:
   "Я эту дуру знать не желаю!" Даже по  матушке  загнула,  а  она,  Люська,
вообще не из таковских, я даже удивился, когда  она  мне  эту  свою  протеже
привела, думаю, что у них общее? Люська баба нормальная, а та халда  халдой.
Короче, Люська рассказала мне, что та ее бывшая одноклассница и что про нее,
мол, много чего плели, а она, мол, не верила, потому  что  судьба  у  нее-де
тяжелая была, осиротела рано. К тому же, по Люськиным словам, и  дружбы  они
особенной не водили, встретились недавно на рынке, ну и, как водится,  слово
за слово... Ну вот, а когда она, значит, к Люське приходила, то чего-то  там
стащила: то ли деньги, то ли... В общем, не знаю. Но Люська про нее теперь и
слышать не хочет! Ругается, и только, сильно разозлилась.
   - И все-таки ты ее еще раз спроси про нее, - посоветовала я Валентину,  -
узнай, как зовут и где живет. Придумай подходящий предлог. Ну, например, что
она тебе еще какую-нибудь работу заказывала... Или не расплатилась.
   -  Хорошо,  подкачусь  сегодня  вечерком,  потом  перезвоню,  -  пообещал
Валентин. - Только... Ох, не  нравится  мне  все  это.  Боюсь,  по  милициям
таскать начнут, а там не дай Бог до налоговиков дело дойдет. Покатят на меня
за левые доходы, без декларации...
   Уф, теперь я  прозрела  наконец.  Вот  что  беспокоило  Валентина  -  так
называемые  левые  доходы,  те  копейки,  которые  он   с