у машину его погибшего сына...
   Никита молчал. Потом сказал:
   - Ну  хорошо...  Ладно...  Факты.  А  почему  ты  советуешь  пока  не
торопиться с вызовом Сокольникова? И... с их допросами?
   - Потому что допросы сейчас,  сколько  бы  их  ни  проводили,  ничего
больше не добавят, - тихо ответила Катя. - Для объяснения этого есть еще
пятый факт: сотовый телефон, по которому в последнее время некто даже не
хотел отвечать,  перекладывая  эту  обязанность  на  своего  товарища...
Никита, мне кажется, сейчас нужен не допрос, а разговор. Им  давно  пора
поговорить друг с другом. А наша роль пусть сведется только к... Короче,
у вас же есть специально оборудованные кабинеты с  прослушиванием.  Если
это возможно устроить, пусть они поговорят. Без нас, без  прокуратуры...
Или хотя бы сделают попытку. Катя умолкла. Что же ответит он?
   - Ну хорошо, -  сказал  наконец  Никита.  -  Может,  ты  и  права.  Я
согласен. Давай проведем эксперимент. Только... и он должен согласиться.
   - Филипп? -  быстро  и  недоверчиво  спросила  Катя.  Никита  покачал
головой:
   - Отец.

***

   Валерий Викторович Салютов  сидел  на  стуле  в  кабинете,  куда  его
привели и оставили под охраной юного сержанта в форме. В  кабинете  было
жарко. Форточка задраена, окно забрано решеткой.  Салютов  снял  пальто,
аккуратно повесил его на  спинку  соседнего  стула,  расстегнул  пиджак,
ослабил галстук. Он сидел и ждал, что же будет  дальше.  Ждал  чисто  по
инерции. В принципе это было уже совсем не важно.
   В кабинет вошел Колосов. Салютов тяжело поднялся.
   -  Мы  проведем  экспертизу  изъятого  у   вас   пистолета,   Валерий
Викторович, - сказал он, - и гильз, найденных на  двенадцатом  километре
на  месте   убийства   Легионера-Дьякова.   Но   это   не   единственное
доказательство. Вы сами слышали, какие показания на вас дает ваш сын.
   Салютов смотрел на Колосова. Смотрел на этого майора  из  розыска,  а
видел перед собой... Легионера. Они были чем-то неуловимо похожи друг на
друга чисто  внешне...  Может,  это  сходство  создавала  их  молодость?
Молодость - печать, исчезающая с годами... Он вдруг ясно  вспомнил,  как
Китаев в машине - со всего размаха  ударил  Легионера  кулаком  в  лицо,
разбив ему губы в кровь... Китаев тогда почти осатанел от ярости и жажды
мести. А  он,  Салютов?  Ведь  он  тогда  действительно  искренне  хотел
покончить со всем этим разом - всего-то один выстрел... Пистолет уже был
у его виска. И все было  бы  давно  кончено,  если  бы  не  этот  дикий,
истошный вопль Китаева,  его  увещевания,  мольбы,  а  затем  полупьяная
страстная речь, эта  его  убедительная,  обличительная,  дышащая  гневом
сказка о том, что "крот" действительно существует! И что  он  -  не  кто
иной, как Легионер...
   Китаев тогда сказал, что дал милиции ложный след - намеренно  дал.  И
что Легионера они по этому липовому адресу никогда не найдут. Что это их
кровное дело - месть. И что он сам, сам разберется с "кротом"  -  своими
руками разорвет его, суку, пополам... Прямо сейчас, не теряя ни  минуты,
поедет, вытащит из квартиры и замочит. Рассчитается за все!
   Нет, верный Глеб не звал его с собой. Он все брал на себя. Но Салютов
поехал с ним. Ведь эта сказка про "крота" - Легионера, которой он в  тот
момент так  исступленно  старался  поверить,  эта  китаевская  небылица,
спасавшая от страшного осознания того, что и было самой главной правдой,
являлась  хоть  каким-то  выходом!  Спасением.  Убежищем  от   истинного
положения вещей, о котором он, Салютов, догадывался... нет, что лукавить
- знал с самого  начала.  Только  никак  не  мог  собраться  с  духом  и
признаться себе, что вот это и есть правда.
   Тогда из своей машины по пути в Москву он позвонил по номеру телефона
сына, по тому номеру, по которому  сам  не  звонил  давно,  поручая  это
Китаеву. И услышал чужой голос -  голос  человека,  которому  они  ехали
мстить. Он сказал ему, что давно уже хотел  поговорить  с  ним  о  сыне,
поведение  и  образ  жизни  которого  давно  его  тревожат.  Он   сказал
Легионеру, что им надо встретиться прямо сейчас и поговорить о  Филиппе,
может быть, они найдут взаимопонимание. Судя по голосу,  каким  Легионер
ему отвечал, он был явно польщен. И,  конечно,  согласился  встретиться.
Салютов в конце  попросил  его,  чтобы  он...  ничего  пока  не  говорил
Филиппу.
   Они взяли его прямо от подъезда дома на Пятницкой. Он сам  сел  в  их
машину. А там Китаев сразу ударил его по голове, оглушил  и  связал  ему
руки  веревкой.  Уже  на  Рублевке,  когда  они,  лихорадочно  торопясь,
вытаскивали его на снег, Легионер пришел в себя. Пытался что-то сказать,
выкрикнуть что-то разбитыми губами. Наверное, что-то в  свое  оправдание
или же... Но он, Салютов, не дал ему этой возможности - дважды выстрелил
из "Макарова". Выстрелил, испугавшись, что услышит сейчас то, что  разом
нарушит этот мираж, в который он только что почти поверил. Заставил себя
поверить!
   И вот все равно ничего не вышло.
   - Валерий Викторович, что с вами? Вам плохо?
   Салютов поднял голову. О чем он, этот майор? Что ему нужно еще?  Ведь
он только что говорил о...
   - Вы сами слышали, какие  показания  дает  ваш  сын,  обвиняя  вас  в
убийстве, -  повторил  Никита.  -  Не  скрою,  для  нас  это  совершенно
неожиданный поворот дела. Но, кроме убитого  вами  и  Китаевым  Дьякова,
убиты еще трое. И эти убийства совершили не вы, Валерий Викторович...
   Салютов ждал, что он скажет дальше. Что  добавит,  чем  закончит  эту
свою фразу...
   - Вы не хотите поговорить с вашим сыном наедине, прежде чем я  вызову
следователя прокуратуры? - спросил Колосов.
   Длилась долгая пауза. Потом Салютов сказал:
   - Да.
   - Я должен предупредить, что ваш разговор будет нами  прослушиваться.
Вы можете отказаться, - сказал Никита.
   Салютов ничего не ответил.

Глава 37
ЭКСПЕРИМЕНТ-17

   Никита вернулся к Кате:
   - Перейдем в другой кабинет.
   Они прошли по коридору к  двери  под  номером  17.  В  этом  кабинете
работали трое оперативников и, кроме обычных компьютеров, было немало  и
какой-то иной техники. Никита усадил Катю за стол, сел  рядом.  Протянул
ей наушники "Сони", сам надел точно такие  же,  сразу  став  похожим  на
рокера-меломана. Катя,  надев  наушники,  сразу  точно  оглохла.  Никита
что-то говорил коллегам, занятым настройкой аппаратуры, но  она  его  не
слышала, видела лишь, как беззвучно шевелятся его губы.
   Тихое шипение  в  наушниках,  словно  шипит  старый  проигрыватель  с
пластинкой. Скрип... Вроде похоже на скрип рассохшегося  паркета  -  вот
тут рядом, в двух шагах... Катя  посмотрела  на  Колосова,  тот  кивнул.
Чьи-то шаги.  Снова  скрип  стула.  Глухой  стук  захлопнувшейся  двери,
голоса. Тишина настороженная, напряженная...
   - Как ты узнал, что его убил я?  -  раздался  в  ее  наушниках  голос
Салютова.
   Катя невольно вздрогнула: ощущение было такое,  словно  этот  человек
тут рядом, только скрыт  непроницаемым  занавесом,  превратившим  его  в
невидимку.
   - Ну, что же ты молчишь? Ответь мне.
   Катя приложила ладонь к наушникам - как громко... Она снова взглянула
на Колосова: Салютов спрашивает, Филипп молчит. Возможно, он  вообще  не
захочет говорить.
   Никита в эту самую минуту думал о другом: вот  сейчас  Филипп  скажет
ему про тот номер на определителе сотового и, наверное, крикнет отцу:  а
разве это не ты звонил Легионеру? Но Филипп молчал. Молчал, словно его и
не было там, в кабинете, молчал, словно он умер.
   Наступила долгая пауза. Потом снова  послышался  тихий  и  безнадежно
усталый голос Салютова:
   - Ты догадался, сынок? Догадался сразу, потому что на этот раз не  ты
сам это сделал? Не сам, как во всех остальных  случаях...  С  Тетериным,
Эгле и ее братом? Не надо, не смотри на меня так, сынок... Я  все  знаю.
Видишь, и я тоже догадался. Ну, и чего ты всем  этим  добился?  Разрушил
все? Разрушил мое дело. А ведь все это было бы твое. Даже сейчас...  все
досталось бы тебе, Филипп.
   - А мне ничего от тебя не надо. Крик Филиппа.
   И голос Салютова - вопрос, искренне удивленный, как показалось  Кате,
ловившей каждое их слово:
   - Почему? Почему, скажи?
   - А ты не знаешь? Неужели даже не догадываешься, мой  удачливый,  мой
богатый, крутой папаша?
   Никита слушал. Но мысли  его  не  поспевали  за  их  диалогом.  Когда
Салютов догадался, что это Филипп, - задавал он себе главный  вопрос.  В
памяти всплыло лицо хозяина "Красного мака",  когда  он  вместе  с  ним,
Колосовым, внимал показаниям швейцара Пескова, а затем присутствовал  на
допросе  Филиппа...  Догадался  ли  он  прямо  тогда?   Сделал   простой
логический  расчет  по  времени  о...  Ведь  Песков  не  лгал  в   своих
показаниях. Но и Филипп не  лгал:  он  действительно  видел  Тетерина  в
туалете. Не лгала и Жанна Марковна.  В  этом  она  не  лгала,  нет.  Она
Тетерина не видела, когда заглянула в  курительную  мужского  туалета  в
поисках Легионера. Она и не могла видеть Тетерина, потому что он  в  эту
самую минуту, бездыханный,  с  пулей  в  черепе,  уже  валялся  на  полу
туалетной кабины, затащенный туда... Нет, Филипп не  лгал,  сказав,  что
это он последний видел старика живым. Он просто не сказал  им  всего  до
конца!
   Это ли понял его отец, наблюдая своего сына на самом первом  допросе?
Или это произошло гораздо позже? А до этого Салютов действительно  верил
или заставлял себя верить в существование "крота" в своем казино, до тех
пор, пока...
   Никита перевел дух, припоминая важную, очень важную  деталь,  которая
вроде бы все время находилась в центре их  внимания,  но  вместе  с  тем
оставалась в тени, скрывая свой истинный смысл.  Эта  деталь...  На  нее
обратила внимание Катя. Именно в связи с этой  деталью  Салютов  спросил
его, Колосова: единственная ли версия для милиции - версия  "крота"  или
же есть и другие? И это произошло после того, как... как в момент гибели
Эгле он увидел из окна своего  кабинета  темный  "БМВ",  так  разительно
напоминавший машину его погибшего сына...
   - А ты не знаешь? - повторил Филипп.  Голос  его  в  наушниках  резал
слух. - А ты подумай, отец...
   Катя и Колосов ждали.
   - Я виноват перед тобой, - донесся до них голос Салютова. -  Я  очень
сильно виноват перед всеми вами.
   - Виноват? Ты? И ты вот так просто,  так  спокойно  это  говоришь?  -
Филипп расхохотался (Катя снова вздрогнула - этот смех...  лучше  бы  он
снова заорал или выругался), - ты говоришь: я их всех убил!  А  ты  сам?
Разве не ты убил Игоря?
   - Нет... нет! Это же была авария...
   - Лжешь! Ты сам себе лжешь. Ты знаешь и всегда знал:  он  сделал  это
намеренно. Покончил с собой. И все это знают, вся  наша  семейка.  Игорь
покончил с собой из-за тебя. Слышишь, ты? - кричал Филипп.  И  речь  его
снова напоминала штопор, из которого уже  нет  выхода.  -  Она  все  ему
рассказала тогда, эта твоя развратная шлюха! Она во всем ему призналась,
сорвала зло на нем, моем брате, своем муже... Сорвала зло, когда  ты  ее
бросил, переключившись на эту потаскушку Эгле! Ты слышишь меня? Она  все
рассказала Игорю! И он звонил мне из машины. Сказал, что... что его жена
Марина только что  призналась  ему,  что  он  никакой  ей  не  муж,  что
единственный человек, кого она любила и любит,  -  ты.  Что  ты  сделал,
отец? Что ты сделал с моим братом? Что ты сделал с нами? Со мной?  Игорь
мне звонил тогда из машины... Он сказал, что не может, не хочет  жить  в
такой лжи... Я пытался его остановить, спасти, но... Что ты смотришь  на
меня, отец? Ты не знал этого, да? Я разговаривал с братом за пять  минут
до того, как он направил машину на тот столб, а ты... Я ненавижу тебя! И
ты мне говоришь, что я убийца, а кто ты, отец? Ты говоришь,  я  разрушил
все, что ты создал для нас... Да я  хотел...  я  хотел,  чтобы  все  это
сгорело! Провалилось бы в ад вместе с тобой!
   Что-то грохнуло там, за этим непроницаемым занавесом - возможно, упал
отброшенный  стул.  Колосов  сдернул  наушники,   быстро   вышел.   Катя
напряженно ждала. Минута, вторая...  звук  шагов  в  наушниках,  громкие
голоса - конвой. Видимо, Никита понял, что  настал  момент  их  разнять,
иначе... Чья-то резкая команда: "Пройдемте! Я сказал, пройдемте со мной,
молодой человек!" Хриплый протестующий вопль... тишина.
   Потом она услышала голос Никиты.  И  поняла,  что  Филиппа  вывели  в
коридор. Салютов и Колосов одни.
   - Валерий Викторович, это правда, что  он  сказал?  О  вас  и  Марине
Львовне?
   Катя не видела Салютова в  этот  момент,  не  могла  видеть.  Никита,
стоявший против хозяина  "Красного  мака",  лицо  его  видел,  однако...
Иногда лица превращаются в каменные маски.
   Салютов слышал вопрос. Но что  он  мог  ответить  этому  милиционеру,
мнящему себя великим сыщиком и уже, наверное, в мыслях пожинающему лавры
победителя? Что он мог ему сказать? Как мог объяснить, чтобы  он  понял,
этот чужой, посторонний человек,  что  же  произошло  в  их  семье?  Что
действительно произошло с ним, с его старшим сыном Игорем, с его младшим
сыном Филиппом и с ней, Мариной...
   Ведь он, Салютов, не хотел этого. Он пытался, видит бог,  пытался  не
хотеть, но...
   Что он мог? Когда молодая жена его старшего сына вошла в их дом,  он,
Салютов, перестал сам себя  узнавать.  Он  стал  другим!  С  ним  что-то
случилось! А она, Марина, все видела, все понимала... Она была  женщина.
Настоящая  женщина  -  красивая,  юная,  властная,  очень...   красивая,
очень... И она знала, что ей нужно от жизни.  Она  сама  сделала  первый
шаг. И второй тоже. И третий. Она предпочла его Игорю. И  что  скрывать,
были мгновения,  когда  он,  Салютов,  в  душе  даже  гордился  этим  ее
выбором... Но разве чувства наши в нашей власти? И как объяснить все это
сейчас этому милиционеру, задающему  свои  вопросы?  Как  объяснить  это
сыну, ослепшему от ненависти и ненавистью же превращенному в  убийцу,  в
разрушителя?
   Ведь он, Салютов, пытался, не один раз пытался положить  всему  этому
конец! Когда  опьянение  страсти  проходило,  он  пытался  разорвать  их
отношения, вернуть все на круги своя, но она, Марина...  Она  ничего  не
слушала. Ни о чем не думала, ничего не  боялась.  Она  жила,  как  живут
только в молодости, - без страха, без угрызений совести, без оглядки  на
завтрашний день. Любила ли она его? Он, Салютов, порой  думал,  что  да:
вот это и есть настоящая любовь, сметающая все преграды. А порой  просто
не мог об этом думать, потому что в глазах темнело.
   А она... она  сказала  ему,  что  беременна.  Ждет  его  ребенка,  не
Игоря... А потом родился Валерка. Его третий, самый младший сын...
   Он пытался, сколько же раз он пытался  разорвать  все  -  разом,  как
отрубить! Но она  яростно  боролась.  Она  сопротивлялась.  У  нее  было
столько силы, раз она сумела подарить их семье таких детей - внука и еще
одного сына... И тот день, ее день рождения, на  который  он  так  и  не
приехал, прикрывшись словно щитом Эгле, тот ноябрьский день, когда он не
приехал, хотя она, Марина, оборвала  ему  все  телефоны,  стал  для  нее
последней каплей. Днем ее гнева. Господи, она же  ревновала  его!  И  из
ревности, в ярости, в запальчивости во всем призналась мужу -  его  сыну
Игорю. Рассказала ему все, даже о Валерке. А потом... Потом они с Глебом
Китаевым по вызову ГИБДД опознавали в морге обожженный, обезображенный в
аварии труп.  И  он,  Салютов,  думал,  что  это  -  расплата.  Но  это,
оказывается, было лишь ее началом. Первым взносом за долги.
   Что же хочет услышать от него этот опер?  Как  объяснить  ему,  этому
мальчишке в погонах, наверное, в душе искренне  потешающемуся  над  ним,
старым дураком, залезшим в постель своей  невестки  и  погубившим  обоих
сыновей, что все это  -  трагедия?  Трагедия  его  жизни,  а  не  жалкий
водевильный фарс с анекдотически непристойным концом?
   - Это правда, - ответил Салютов. И удивился, что для выражения всего,
о чем он думал только что, нашлась такая короткая фраза.
   -  У  нас  теперь  есть  запись  вашей  беседы  с  сыном,  как  я   и
предупреждал, - сказал Колосов. - Но  эта  запись  оперативная,  она  не
имеет  никакой  доказательной  силы.   Сейчас   я   вызову   следователя
прокуратуры. Вы подтвердите свои обвинения против  Филиппа  в  убийствах
гражданина Тетерина, гражданина и гражданки Таураге на допросе?
   Катя за стеной ловила каждое слово. Услышала ответ Салютова:
   - Нет.
   Потом он добавил:
   - Я не могу.
   Шаги. Никита ничего не сказал, не настаивал -  открыл  дверь,  вызвал
конвой... Катя хотела было снять  наушники,  но  один  из  оперативников
отрицательно покачал головой:  подожди.  И  что-то  переключил  в  своей
аппаратуре. Тихое шипение... Оперативник что-то черкнул на листке бумаги
и пододвинул его Кате. Она прочла: "из другого кабинета".
   В наушниках снова раздался голос Колосова:
   - Ты сам к нам сюда пришел, парень. Не мы пришли за  тобой,  ты  сам.
Возможно, ты не думал, чем рискуешь. А может,  тебе  и  правда  уже  все
равно,  раз  ты  так  хотел,  чтобы  все   сгорело...   Сейчас   приедет
следователь. Вот бумага. Ты напишешь правду по всем трем  эпизодам  -  с
Тетериным, Таураге и его сестрой. Ты укажешь  место,  где  прячешь  свой
пистолет и глушитель к нему. Ты напишешь всю правду обо всем этом. И это
будет твоя явка с повинной. Так будет лучше для тебя. И для всех.
   - Нет, - ответил Филипп. - Нет! - и голос его был похож на голос  его
отца.
   - Да, - сказал Никита, - да, Филипп. Вот бумага, ручка. Без этого  ты
все равно отсюда не выйдешь. Разве  ты  не  понял?  Я  этого  просто  не
допущу.
   Катя ждала. Долго. Услышала в наушниках сдавленные всхлипы.
   Она сняла наушники. Вышла из кабинета. Возле дежурной части у  стенда
спортивных достижений собрались почти  все  сотрудники  отдела  убийств.
Курили. Ждали. Катя от предложенной кем-то сигареты  отказалась.  Однако
осталась ждать со  всеми.  Прошло  время.  Потом  из  кабинета  в  конце
коридора вышел Колосов с несколькими  листами  исписанной  бумаги.  А  в
кабинет сразу же вошел конвой.
   Выйдя из главка, Катя направилась по  Никитскому  переулку  вверх,  в
сторону сияющей огнями Тверской. Зашла в круглосуточный  продуктовый  на
углу, в кондитерский отдел. Мысленно  подсчитала  деньги,  оставшиеся  в
кошельке от зарплаты, и устремилась к воздушному, украшенному  сливочным
кремом торту на витрине.  Забрав  у  продавщицы  коробку,  позвонила  по
мобильнику Кравченко. Сказала, что она уже едет  домой  и  чтобы  он  по
дороге где-нибудь купил бутылку шампанского. Завтра -  суббота.  И  если
чартерный  рейс  снова  не  отложат,  завтра  вернется  пилигрим  Серега
Мещерский. Спустится в их скромную долину с вершин своих Гималаев.
   Катя с  тортом  направилась  к  метро.  Заметно  похолодало,  однако,
несмотря на мороз и поздний час,  на  улицах  было  людно  и  оживленно.
Тверская, насколько хватало глаз, сияла ослепительными  огнями  рекламы.
Вечерний затихающий город все еще был похож  на  разубранную  новогоднюю
елку. Но чем дальше от центра, тем меньше и меньше.
   А в  сосновом  парке  за  городской  чертой  возле  правительственной
автотрассы было непривычно темно и тихо. Ни одно окно не горело  в  доме
под черепичной крышей в глубине сосновой аллеи. Да  и  сама  аллея  была
пуста и темна. На ней в этот поздний час не выстраивалась,  как  обычно,
вереница дорогих иномарок, сворачивавших с Рублевки.
   Но внезапно точно по волшебству на автостоянке казино  вспыхнули  все
фонари: автоматически сработало освещение, хотя его никто не включал.  А
через секунду зажглось, засияло и гигантское неоновое панно на фасаде. И
водители, ехавшие по шоссе, снова видели этот  привычный  маяк  в  ночи:
неоновое поле цвело  маками,  сливающимися  в  один  огромный  цветок  с
лепестками, похожими на мельничные крылья "Мулен Руж", или на гигантский
циферблат  без  стрелок.  А  потом  лепестки  опадали,   превращаяс