ить  его
сейчас, пока она еще молодая и "может легко  заловить  себе  порядочного
мужика".
   Он так и сказал, Филипп - "легко заловить мужика".
   Брат Витас, вечно всем недовольный брат Витас, которого еще  в  школе
все звали не  иначе  как  Витас-Викинг,  шел  в  своих  суждениях  о  ее
отношениях с  Газаровым  еще  дальше.  В  этом  она  отчасти  сама  была
виновата: однажды пожаловалась брату,  что  Газаров  снова  обобрал  ее,
отнял все деньги. Все, что были в доме, отложенные и на оплату  квартиры
и телефона, и на еду, и на бензин, и на парикмахерскую.
   Витас  сначала  просто  заинтересовался   и   посочувствовал.   Начал
по-доброму, по-братски расспрашивать ее. И она (наивная) рассказала  ему
правду (это были дни ссор, упреков и безысходного отчаяния). Брат пришел
в ярость. Таким Эгле его не видела  никогда.  Когда  они  встретились  с
Газаровым, между ними произошла дикая, отвратительная сцена. Эгле до сих
пор не могла ее вспомнить без слез.
   Тогда впервые она узнала,  что  ее  брат  постоянно  носит  при  себе
пистолет и без малейших колебаний способен приставить его ко лбу  живого
человека и едва удержаться от того, чтобы не нажать курок.
   С тех пор брат и Газаров  стали  врагами.  А  Эгле  целиком  была  на
стороне того, кого любила и с кем делила кров и  постель  в  комнате  за
железной дверью. Брат Витас заходил редко, лишь в отсутствие Газарова  и
твердил, что он тоже любит Эгле всем сердцем и желает ей  только  добра.
Но когда он требовал от нее, чтобы она немедленно,  тотчас  же  (слышишь
меня - тотчас же!) порвала с "этим подонком", он постоянно  срывался  на
крик, напоминавший Эгле бешеный собачий лай. И больше всего он  психовал
именно по поводу денег. Эгле к  деньгам  как  раз  относилась  спокойно.
Правда, что лукавить? Деньги и постель - это были главные  столпы  их  с
Газаровым  двухлетней  сумасшедшей  любви.   Этой   неразрывной   связи,
натянутой как струна, ранящей как бритва, вибрирующей как... Эгле  снова
кончиками пальцев коснулась щеки Газарова. Спит. Небрит,  колюч,  смугл,
горяч, неистов, силен, нежен, безумен. Разрушитель, самоубийца... Мой...
Родной, милый, дорогой мой человек...
   А  брат  Витас  обзывал  его  раковой  опухолью,  грязным  альфонсом,
мерзавцем, бездельником. И еще камнем, жерновом  на  шее  своей  сестры.
Злой Витас, бедный братец, строящий из  себя  крутого  супермена,  Иезус
Мария, как же он дурно думал об избраннике своей сестры! О  человеке,  и
днем и ночью занимавшем все ее  помыслы,  о  мужчине,  от  которого  она
хотела детей - мальчика, девочку и еще одного мальчика, о муже, которому
она всегда была преданной  и  нежной  женой,  о  возлюбленном  герое  ее
сердца, которому она, Эгле Таураге, посвящала свои стихи.
   Да, да - стихи! Кто бы мог подумать! Уже вторую тетрадку,  написанную
по-русски и по-литовски. Об этих стихах никто не знал. Даже  он.  Потому
что, наверное, стал бы смеяться над ней, дурачок... Алигарх...
   Эгле гибко изогнулась, приподнялась и  поцеловала  Газарова  в  губы.
Разбудила. И он, еще полусонный, крепко обнял ее, прижал к себе.
   Это были их дни, ночи мира и любви. И они всегда приходили  за  днями
слез, обид и оскорблений, за днями денежных  счетов,  проигрышей,  диких
пьянок и отчаянного, тупого, сонного одиночества.
   И это была жизнь. И ничего с этим поделать было уже невозможно, разве
только перестать дышать. И все  они  -  и  брат,  и  Валерий  Викторович
Салютов, и его сын Филипп, и Глеб Китаев ничего в этом не  понимали.  Не
способны были понять, хоть, наверное, и правда желали ей, Эгле  Таураге,
добра. Каждый по-своему.

***

   В большом, даже,  пожалуй,  слишком  большом,  очень  удобном,  очень
красивом  и  комфортабельном  доме  с  подземным  гаражом,   спутниковой
антенной, сауной, бильярдной, крытым небольшим бассейном,  застекленными
террасами-оранжереями  и  мини-спортзалом   этой   ночью   тоже   царила
непривычная тишина.
   Дом располагался в Ильинском  на  участке  в  полтора  гектара  леса,
превращенного стараниями дизайнеров и садовников в  настоящий  ухоженный
английский парк. Дом окружал высокий каменный забор с колючей проволокой
наверху.   А   по   ночам   охранники   спускали   с   цепи   сторожевых
собак-ротвейлеров, чтобы никто незваный не проник в парк и не потревожил
покой обитателей дома.
   Дом построил Валерий Викторович Салютов. И в этом доме  некогда  жила
вся семья Салютовых. Но сейчас из всей семьи остались лишь тетка  Полина
Захаровна, маленькие внуки и вдова Марина Львовна.
   Сам хозяин дома здесь в  последние  полтора  месяца  появлялся  очень
редко. Так редко, что ротвейлеры перестали его  признавать  и  лаяли  из
своего вольера у ворот как на чужого.
   Марина Львовна еще не ложилась. Сидела внизу,  в  холле  в  кресле  у
камина. Смотрела на багровые угли. В Ильинское она  вернулась  только  к
ужину. Ездила с  шофером  Равилем  по  магазинам.  Заглянула  в  галерею
"Актер" и к "Тиффани".
   А вернувшись, узнала неприятные  новости:  у  старшего  сына  Павлика
внезапно подскочила температура. Причина крылась, конечно, в шотландском
пони, подаренном Павлику на день рождения дедом  Валерием  Викторовичем.
Шотландский  пони  захромал,  и  ему  вызвали  ветеринара   из   Москвы.
Впечатлительный Павлик воспринял болезнь  четвероногого  друга  со  всей
серьезностью, свойственной его четырехлетнему возрасту. С утра  ревел  в
детской,  не  обращая  внимания  на  уговоры  няни.  И  по  ее   словам:
"пожалуйста, наревел температуру".
   Младший сын, двухгодовалый Валерик, названный в честь деда, за ужином
тоже  капризничал  и  отказывался  есть.  Няня  сообщила:   "Тревожится,
переживает за братика. Такая крошка, а все сердцем чувствует". Дети были
и правда очень привязаны  друг  к  другу.  И  постоянно  играли  вместе,
несмотря на два года разницы в возрасте.
   Марина Льйовна вспомнила, что после смерти отца они почти не плакали.
Она, Валерий Викторович, няня, Равиль и охранник Федя, постоянно живущий
в доме, лгали детям, что "папа уехал и скоро вернется".
   Марина Львовна очень  боялась,  что  выжившая  из  ума  тетка  Полина
Захаровна однажды не выдержит и проговорится  старшему  Павлику.  И  тот
догадается, что ему лгут, что отец уже никогда не вернется домой.
   Тетка Полина Захаровна давно действовала Марине на нервы. К ужину она
выползла из своей комнаты  и,  сопровождаемая  сиделкой,  приковыляла  к
столу.
   - Ну, что скажешь? - осведомилась она скрипучим голосом,  уставившись
на Марину Львовну выжидательно и неприязненно.
   - А что мне сказать, Полина Захаровна?
   - А то ты не знаешь? Небось только и  думаешь,  когда  умру!  Ничего,
дождетесь... скоро... Недолго уже остается. Скоро всех вас освобожу.
   Это повторялось каждый день, каждое утро, каждый вечер. За завтраком,
обедом и ужином. Такие вот разговоры. Марина  Львовна  чувствовала,  что
нервы ее натягиваются, как нитка на шпульке. А тетка все  скрипела,  как
старый сверчок: "Ничего, дождетесь... освобожу... Всех переживете.  Всех
позабудете. К мальчику моему ненаглядному Игоречку никто и на могилку из
вас не придет. И меня в землю зароете. Скоро уже, скоро. А как умру, все
мое выбросите-промотаете... Богатые! Конечно, куда уж... ничего,  никого
не жалко. Ничего моего - ни ковра, ни платьев, ни  костюма  бостонового.
Все, все на помойку пойдет".
   За последние два месяца тетка Полина Захаровна  только  и  занималась
тем, что вспоминала разные  старые  семейные  драмы,  оплакивала  своего
любимого внучатого племянника Игоря, ругала  внучатую  невестку  Марину,
зловеще предсказывала себе скорую смерть и гибель-разорение всему своему
добру.
   А  добра,  ревностно  хранимого  Полиной  Захаровной  в   собственной
комнате, куда не совалась даже любопытная прислуга,  было  немного:  два
чемодана под кроватью и старый, свернутый рулоном, съеденный молью ковер
в углу за шкафом.
   В чемодане хранились какие-то "поплиновые платья",  "кофты  и  костюм
бостоновый". А ковер Полина Захаровна приобрела еще  тридцать  с  лишним
лет назад по открытке, выданной ей премией как передовику труда.
   И прежде в доме за каменным забором, где одна лишь ванная  на  первом
этаже, отделанная розовым мрамором и оснащенная эксклюзивной итальянской
сантехникой, обошлась Салютову  в  пятнадцать  тысяч  долларов,  к  этим
барахольным причудам старой тетки Полины все обитатели  дома  относились
весьма снисходительно. Даже с юмором.
   Но вот получилось так, что из всех обитателей дома с теткой  осталась
одна Марина Львовна. И ее терпению начал приходить конец.
   Марина помешала кочергой догорающие в камине угли. Взяла  со  столика
телефон. Хотела снова позвонить в "Красный мак", однако набрала знакомый
номер только до половины. Бросила трубку  на  соседнее  кресло.  Достала
сигареты, закурила.
   Полтора часа назад она  уже  звонила  в  казино.  И  разговаривала  с
Китаевым. Сказала ему все, что было  правдой,  и  все,  что  еще  смогла
придумать. И все ради  одного-единственного  вопроса,  заданного  уже  в
самом конце беседы, как бы невзначай: собирается ли  Валерий  Викторович
сегодня домой?
   Китаев кашлянул и сказал, что не знает, не в курсе.  Он  отвечал  так
всякий раз, когда она звонила в казино.
   И от этого можно было сойти с ума.

Глава 16
МОСТ

   Совет Обухова съездить понаблюдать "Красный мак" изнутри  был  весьма
заманчив. Иван Биндюжный тоже  был  "за"  обеими  руками.  Да  и  самому
Колосову хотелось посетить  казино.  Правда,  он  не  представлял,  что,
собственно, даст этот вечер отдыха и азартных игр в  оперативном  плане.
Ведь о том, что он один или с кем-то из сотрудников  милиции  приехал  в
казино, сразу  же  станет  известно  охране  и  Китаеву.  А  через  него
Салютову. И, естественно, ни о какой конспирации  и  ведении  негласного
наблюдения уже и речи быть не может.
   "Но так ли уж нужна в этом деле конспирация?  -  думал  Никита.  -  А
может, послать ее сегодня вечером куда подальше, да и..."
   Вывод был прост: съездить, кинуть взгляд на "Красный мак" как частное
лицо. Сказано - сделано.
   Надо было только сначала переодеться:  в  кожаной  куртке,  пропахшей
бензином, в этот мраморный рай, пожалуй,  швейцар  не  допустит.  Костюм
висел здесь же в шкафу в кабинете рядом  с  формой.  Как  и  китель,  он
надевался  лишь  по  великим  праздникам,  как-то:   свадьба   приятеля,
совещание в министерстве или  прием  делегации  Скотленд-Ярда  в  стенах
родного главка.
   Переодеваясь перед  зеркалом,  Никита  вспомнил,  как  однажды  Катя,
заглянув  мельком  в  шкаф  и  узрев  парадную  "гражданку",   сиротливо
скучающую рядом с  формой,  старой  шинелью,  боксерскими  перчатками  и
чугунной гирей, назвала его марк-твеновским "тот,  другой  костюм",  дав
понять, что она, как и некогда Том Сойер, думает о разнообразии мужского
гардероба.
   Тогда  еще,  помнится,  Катя  притворно-сочувственно  заметила,   что
"кое-кому давно пора жениться". Это было сказано настолько не по теме их
тогдашней беседы (они спорили по поводу обстоятельства задержания группы
Мамаева, подозреваемой в совершении  убийств  водителей-дальнобойщиков),
что Колосов надолго запомнил и ее лукавое выражение лица, и этот мягкий,
ехидно-лисий тон.
   Эх, женщины! Ничего, ничего-то вы не понимаете из того, что  важно  в
этой жизни...
   В семь вечера заявляться в казино  было  вроде  бы  еще  рановато.  И
Колосов сначала заехал в Скарабеевское отделение  милиции  к  Биндюжному
узнать, нет ли новостей о Майском. Новостей,  увы,  не  было  -  ни  "по
камере", ни так. Биндюжный  тускло  сообщил,  что  дежурный  следователь
намеревается предъявить Майскому обвинение в незаконном ношении  оружия,
отсечь наркоту  постановлением  как  бесперспективную  в  доказывании  и
вышибить Майского в двадцать четыре часа из ИВС под подписку.  Биндюжный
рассказывал об этом,  все  более  огорчаясь:  выпускать  водворенного  в
предвариловку фигуранта (неважно даже, в чем он там обвинялся) было  для
него - нож острый.
   Он  попросил  Колосова  подбросить  его  до  поселка  Разъезд:  нужно
выполнить поручение следователя -  опросить  вдову  Тетерина.  Поручение
было чисто формальным:  больная  женщина  давно  уже  не  поднималась  с
постели и сообщить что-либо по убийству мужа вряд ли могла. Но  протокол
ее допроса в деле  был  необходим,  и  следователь  спихнул  обязанность
посещения недужной вдовы отдельным поручением на уголовный розыск.
   На Разъезде возле горбатого моста через занесенную снегом,  замерзшую
речку Глинку с Колосовым и произошло это странное, даже  очень  странное
происшествие. Они уже почти въехали на мост, как вдруг...
   - Вань, ты видишь - там впереди? - вдруг тревожно спросил Колосов.
   - Что?  Ничего  я  не  вижу.  -  Биндюжный  в  это  время  возился  с
зажигалкой: в той кончился бензин.
   - Да нет... Вроде показалось...
   - Что там еще такое?
   Никита сбавил скорость и медленно проехал по мосту. Ночь была ясной и
морозной. Вроде бы ни дуновения ветра - тишина и  покой,  однако...  Вот
только сейчас, минуту назад почудилось - то ли снежный вихрь  взметнулся
на мост снизу, со дна обрыва, то ли туманное облако, смутно напоминающее
чей-то силуэт, то ли призрачная фигура... Фигура человека в белом...  Но
нет. Ничего нет, никого. Пуста дорога, безлюден мост через речку Глинку,
черна стена леса на обочине шоссе. И лишь  бледно-желтый  серп  молодого
месяца над головой. Тихая морозная ночь на Разъезде.  Где-то  далеко  за
железной дорогой в поселке лают собаки.  И  нет  здесь  никаких  снежных
вихрей, буранов, метелей, призраков...
   - Вань, а правда здесь на мосту какая-то  авария  серьезная  была?  -
спросил Никита Биндюжного, когда они уже въезжали на окраину поселка.
   - Не знаю точно. Вроде ребята в отделе говорили что-то. Но это  давно
было, я еще здесь у вас не работал.
   - А что со старшим сыном Салютова произошло, ты не в курсе?
   - Да он на машине своей разбился осенью. Но это не здесь произошло. А
почти возле самой  Кольцевой  на  Рублевке.  Видимо,  с  управлением  не
справился - влетел в бетонную опору. "БМВ" в лепешку,  ну  и  сам  сразу
насмерть. Я туда не выезжал, но наши потом рассказывали - он пьян был  в
стельку, судя по анализу крови. Он,  по  слухам,  этим  делом  и  прежде
сильно баловался.
   Колосов посмотрел на приятеля: надо же, осуждает. А сам-то...
   - Его Игорем звали? - спросил он.  -  А  откуда  он  тогда  ехал,  не
знаешь? Из казино?
   - Нет, из Ильинского, видимо,  из  дома.  Точно  неизвестно.  Ехал  в
Москву, только вот дальше  второго  фонарного  столба  не  добрался.  Ну
ладно, спасибо, Никита, вон он  -  пятый  дом,  -  Биндюжный  указал  на
пятиэтажку в конце главной и единственной улицы поселка. - Щас с  бабкой
тетеринской покалякаю и домой махну.  Ну,  а  тебе  приятного  вечера  и
колоду козырей. Завтра звякни, если что будет по нашей теме.
   Колосов  обещал  позвонить,  еще  не  зная,  что  Иван  Биндюжный   -
ясновидец.
   По дороге в казино он думал про мост и про это... что-то чудное,  что
там было или  пригрезилось.  Нет,  скорее  всего  померещилась  какая-то
чертовщина. Он просто устал. Бессонная ночь в  "Красном  маке"  внезапно
представилась бесконечной как год. И зачем меня туда понесло? -  подумал
он. От прежнего любопытства не осталось и следа. На сердце стало  как-то
тревожно. "Нет, все-таки что это было там на мосту?" - подумал он  снова
и увидел яркие сполохи справа  от  дороги.  В  ночи  на  неоновом  панно
расцветал  гигантский  багровый  цветок  с   лепестками,   похожими   на
мельничные крылья.
   Никита свернул на  расчищенную  освещенную  сосновую  аллею.  По  ней
двигался нескончаемый поток машин. Он пристроился в  хвост  серебристому
красавцу "Даймлеру".
   На мраморных ступенях казино в специальных стальных подставках горели
толстые восковые напольные свечи. А во дворе, полном машин, -  вместе  с
новым незнакомым швейцаром гостей встречал оркестр народных инструментов
и горластый хор. И разбитные ряженые скоморохи  и  стрельцы  поздравляли
каждого нового посетителя со  Святками  и  желали  счастья,  здоровья  и
большого везения, как в этом, так и во все последующие святочные вечера.
Глава 17 "ПЬЯНЫЕ ШАШКИ"

   Глеб  Арнольдович  Китаев  был   категорически   против   всех   этих
легкомысленных святочных увеселений. В  конце  концов,  вся  организация
праздника и отбор и приглашение артистов, музыкантов и хор  ложились  на
его плечи, а у него и своих обязанностей хватало. Эта ненужная суматоха,
по мнению Китаева, только отвлекала посетителей от главной  цели.  А  уж
затея с "пьяными шашками" в зале ресторана и  совсем  отдавала  каким-то
ярмарочным балаганом.
   Но он ничего не  мог  поделать.  Жанна  Марковна  настояла,  чтобы  в
"Красном маке" праздновались Святки: солидная публика, мол, любит родной
национальный  колорит,  а   оркестр   народных   инструментов   и   хор,
распугивающие ночную темноту звуками удалой "Калинки", "Из-за острова на
стрежень" и "На муромской дорожке", еще никому никогда не мешали.  Жанна
Марковна всегда брала верх в их спорах в  кабинете  Салютова.  И  у  нее
вечно возникали разные идеи по, как  она  выражалась,  "индивидуализации
имиджа  заведения".  "Пьяные  шашки  -  традиционная  русская  святочная
забава" были ее самым свежим открытием.
   Китаев спорил до хрипоты, Жанна Марковна стояла  на  своем.  Салютов,
как всегда, невозмутимо слушал их пререкания, а потом заявил, что Жанна,
пожалуй, права и стоит последовать ее совету немного развлечь гостей.  С
условием - тут он усмехнулся, - что в следующий раз она не  предложит  в
качестве очередной  забавы  посетителей  "княжеские  тараканьи  бега  по
вторникам, четвергам и пятницам".
   Жанна  Марковна  пользовалась  безоговорочным  доверием  и  уважением
Салютова. Китаев отлично это знал. Знал и  причину  того,  что  пит-босс
игорного зала является фактически левой рукой владельца "Красного  мака"
в то время, когда он, Глеб Китаев, исполняет функции руки правой. Что ж,
старая любовь, видно, не ржавеет. По сплетням, циркулирующим по  казино,
Китаев знал, что Салютов и его бессменный пит-босс когда-то были  крепко
дружны и даже более того. Поговаривали, что их  роман  начался  еще  при
жизни жены Салютова. А после ее  смерти  он  чуть  было  не  женился  на
энергичной и привлекательной Жанне Марковне, да вот,  говорят,  мысль  о
сыновьях удержала...
   Да,  старая  любовь  не  забывается.  А  когда  мужчине  глубоко   за
пятьдесят, а женщине слегка за сорок, все  прежние  размолвки  молодости
представляются совершеннейшей чепухой.
   Глеб Китаев все эти дни внимательно присматривался к Жанне  Марковне.
В конце концов с ней следовало переговорить  о  том  странном  заявлении
ныне уволенного швейцара Пескова. Естественно, этот щекотливый  разговор
должен был взять на себя сам Салютов. И Китаев пару  раз  намекал  шефу,
что  ситуация  с  Басманюк  требует  кое-каких  пояснений.  Но   Салютов
отчего-то на намеки не реагировал. А в кабинете  на  совещании  они  все
втроем  разговаривали  и  спорили   исключительно   о   целесообразности
устроения святочных развлечений, расходах на них и  способах  сокращения
этих расходов.
   Китаев сам намеревался потолковать с Жанной о том  вечере  5  января,
однако... Однако отчего-то до сих пор не решился. Что-то в  облике  и  в
поведении Жанны Марковны  удерживало  его  от  прямых  вопросов.  Что-то
такое, чего в этой женщине он, пожалуй, прежде и не замечал.  Китаев  не
мог точно сказать, что именно изменилось в Жанне  Марковне,  которую  он
знал много лет и всегда считал "железной бабой, которой палец в  рот  не
клади". Но все же перемены были налицо. И именно поэтому осторожный  шеф
службы безопасности "Красного мака" решил  пока  повременить  с  прямыми
вопросами и сначала понаблюдать за пит-боссом игорного дома.
   Правда, наблюдать за кем-то в этой  толчее  и  су