за меня замуж?
     -- Вы что, все вопросы решаете по телефону? -- не удержалась Миассар.
     Пулат на миг опешил. Он не  ожидал, что она будет подтрунивать над ним,
но быстро понял, что спасет его только шутка:
     -- Да, конечно. А вам не нравится кабинетный стиль ухаживания? Говорят,
сейчас  доверяют судьбу компьютерам, брачным конторам, а  я хотел  обой­тись
лишь телефоном.
     -- Ах, вот  как, значит, действуете в духе времени,  шагаете в  ногу  с
прогрессом,  -- смеется Миассар.  -- Если пришлете  сватов  как положено,  я
подумаю: мне кажется, у вас есть шансы... -- ответила она кокетливо и лукаво
улыбнулась -- она ждала его предложения.
     Скоро  они сыграли нешумную свадьбу. Позд­равляли  их  родня  и близкие
знакомые -- вторые  бра­ки на Востоке  не афишируют. И  новая семья у Пулата
Муминовича оказалась удачной: жили они с Миассар дружно, и где-то в  душе он
считал, что  секрет  его  моложавости, энергии кроется в  молодой  жене. Ему
всегда  хотелось  быть  в ее  глазах  сильным, уверенным,  легким на  подъем
человеком, а уж  ве­селостью, самоиронией он заразился от Миассар; раньше он
не воспринимал шутку, считая, что она всегда некстати должностному лицу.
     Росли  у них  два  сына, погодки, Хусан и Хасан; сейчас  они отдыхали в
Артеке.
     -- Я  очень  рада, что у вас сегодня  хорошее  на­строение,  -- говорит
Миассар, наливая  мужу  чай,  --  всю неделю  приходили домой  чернее  тучи.
Трудные времена для начальства настали: обид у народа на­копилось много, вот
и спешат выложить,  боятся не успеть  высказаться и  от  торопливости в крик
срываются,  а многие  за долгие  годы немоты, как я вижу,  и  по-человечески
общаться разучились.
     -- Да, в эпоху... -- Пулат на миг запнулся.
     -- Гласности, гласности, -- напоминает  Миассар мужу и тихо смеется. --
Не можете запомнить это  слово, а пора бы, четвертый год идет перестройка, а
вдруг  где-нибудь  на  трибуне  позабудете -- там ни­кто  не  подскажет.  Не
простят...
     --  Не забуду,  я  с  трибуны только по  бумажке читаю, -- отшучивается
Махмудов.
     Но  шутка повисает в воздухе --  ни Миассар ее не поддерживает,  ни сам
Пулат не развивает.
     --  Перестройка...  гласность...  --   говорит   он   незло­биво  после
затянувшейся  паузы  и  задумчиво  про­должает:  --  Я  кто   --  я  низовой
исполнитель, камешек в основании пирамиды, винтик тот самый, и мне  говорили
только то, что считали нужным. Всяк знал свой шесток. -- Он протягивает жене
пустую пиалу и продолжает: -- Я-то вины с себя не снимаю, только надо учесть
--  ни одно мероприятие  без указания  сверху не проводилось, все, вплоть до
мелочей, согласовывалось, делалось под нажимом оттуда же, хотя, как  понимаю
теперь, с меня это ответствен­ности не снимает.
     Я что,  по  своей  инициативе вывел  скот в  личных  подворьях, вырубил
виноградники,  сады,  запахал  бах­чи и  огороды  и  засадил в  палисадниках
детских садов вместо цветов хлопок? Я ли держу сотни  тысяч горожан до белых
мух на пустых полях? Я ли травлю их бутифосом? От меня ли исходят эти слова:
нельзя, нельзя, не положено, не велено, запретить?
     -- И  от вас тоже, -- вставляет Миассар, но Пулат ее не слышит, он весь
во власти своего горестного монолога: прорвалось...
     -- А  для  народа я  -- власть, я крайний,  с меня  спрос, я  ответчик,
впрочем, как теперь вижу, и сверху  на меня пальцем показывают:  вот от кого
перегибы исходили.
     --  Что и говорить,  рвением  вас Аллах не обде­лил, -- снова вставляет
Миассар.
     Но  Пулат  опять пропускает ее колкость мимо ушей,  главное для него --
выговориться, не скажет же он такое с трибуны, пользуясь гласностью.
     -- Да, мы не хотим быть винтиками, --  горячится  Миассар, --  но вы не
вините  себя  сурово,  наш  рай­он  --  не  самый  худший  в области,  и  вы
один-един­ственный остались из  старой  гвардии  на своей  дол­жности  после
ареста Тилляходжаева, значит -- новое руководство доверяет вам.
     Пулат долго не отвечает, но потом улыбается и говорит:
     -- Извини, что втравил тебя в такой разговор, не мужское дело плакаться
жене,  а  за  добрые слова  спасибо.  А виноват  я, наверное,  во  многом, и
хо­рошо, что не впутывал тебя в свои дела.
     -- И зря,  --  перебивает его  жена.  -- Разве  я не го­ворила, что  не
нравится  мне  ваша  дружба  с Анваром Тилляходжаевым, хотя он  и  секретарь
обкома. Прах отца потревожил, подлец: десять пудов золота прятал в могиле, а
в народе добрым мусульманином, чтя­щим Коран, хотел прослыть, без молитвы не
садился и не вставал из-за стола, святоша, первый комму­нист области...
     Пулат  вдруг  от  души  засмеялся -- такого долгого и  искреннего смеха
Миассар давно  не слышала.  Смех мужа  ее радует,  но  она  не  понимает его
при­чину и спрашивает с обидой:
     -- Разве я что-нибудь не так сказала?
     -- Нет, милая, так,  все именно так, к сожалению.  Просто я  представил
Тилляходжаева: если бы он мог слышать тебя, вот уж коротышка побесился -- ты
ведь не знала всех его амбиций.
     -- И знать не хочу! Для меня он пошляк и двуличный  человек, оборотень.
Я  ведь  вам  не рассказывала, чтобы  не  расстраивать.  Когда я возила нашу
районную  самодеятельность   в  Заркент,  глянулись  ему  две   девушки   из
танцевального  ансам­бля. И  он  подослал своих лизоблюдов, наподобие вашего
Халтаева, но я сразу поняла, откуда ветер дует, да они  по своей глупости  и
не скрывали  этого, думали, что честь  оказывают бедным де­вушкам, --  так я
быстренько им окорот дала и при­грозила еще, что в  Москву  напишу про такие
художества.   В   Ташкент   писать   бесполезно  --  там  он   у  многих   в
дружках-приятелях ходил,  хотя, наверное,  при случае  самому Рашидову ножку
под­ставил бы не задумываясь.
     --  Были у него такие планы, -- подтверждает Мах­мудов и вдруг  смеется
опять.  -- А  ведь  он с  первого раза  невзлюбил тебя,  говорил: на  ком ты
женился? А я отвечал:  не  гневайтесь, что не рассыпается в любезностях, как
положено  восточной женщине,  мо­лодая еще, никогда не  видела в доме такого
боль­шого человека...
     --  А  я и не знала, что вы такой подхалим,  -- улыбается  Миассар; она
видит  спесивого коротышку в гневе  рядом с рослым  и спокойным мужем. -- Он
меня  раскусил  сразу,  а  я  --  его.  Значит,  мы оба  оказались  мудры  и
проницательны, так почему вы пользовались только его советами? -- спрашивает
Миассар и заглядывает мужу в глаза.
     -- Я однажды послушал тебя, -- отвечает Пулат, любуясь женой.
     -- И что же?
     -- Ну и притвора, вроде не помнишь.  Выговором  с  занесением в учетную
карточку за непонимание момента отделался.
     Она знает, о чем речь, и говорит:
     -- Я  думаю,  лучше иметь выговор, чем  зани­маться пустым делом. Разве
вам сразу не была понятна глупость  надуманного почина? Разве  вы сожалеете,
что поступили по-своему, не пошли на поводу у обкома?
     -- Хитрая, -- Пулат ласково треплет жену по щеке.
     И вспоминается ему давний случай -- он тогда только женился на Миассар.
В то время со страниц республиканских газет, журналов, с экранов теле­визора
не  сходило  имя Турсуной  Ахуновой, знатной женщины, "командира  хлопкового
корабля"   --  так  во­сторженно  писали  журналисты  о  женщине  за   рулем
хлопкоуборочного комбайна. Имя  это, и заслуженно, оставило след в хлопковой
республике... Но  кому-то  из  руководителей  Узбекистана  увиделось  что-то
романтическое  в женщине  за рулем комбайна, и был брошен клич: "Девушки, за
штурвалы "голубых ко­раблей"!" Наверное, запоздало, через сорок лет, ре­шили
поддержать почин Паши Ангелиной. И как по волшебству появились повсюду школы
механи­заторов, и  стали  свозить туда  из  кишлаков  девушек на  ускоренные
курсы. Вновь газеты  запестрели  снимками, теперь  уже групповыми, и  каждый
район  почему-то  норовил  отобрать самых  статных  и кра­сивых,  словно для
конкурса  красоты. Когда  подобная  директива дошла до Пулата Муминовича, он
решил, что с курсами ему поможет Миассар, -- возле нее, в Доме культуры, вся
молодежь района крутилась.
     Но Миассар сказала: "Я вам в  зряшном деле не помощница", и,  горячась,
пояснила: "На  шести­десятом году советской власти женщину -- на ком­байн? В
республике,  где  каждый  третий мужчина  не работает,  --  зачем?  Красивое
мероприятие? Жен­ское ли дело работать на трясущемся,  ломающемся каждые два
часа комбайне,  среди отравленных  вреднейшим  ядом -- бутифосом -- полей? И
куда только наши горе-медики смотрят? Ведь женщина прежде всего мать... Нет,
на меня не рассчитывайте, я отговаривать девушек буду".
     -- Может, взбодрим  самовар, а то петь  пере­стал, -- предлагает Пулат.
Ему не хочется прерывать беседу -- давно он с женой так душевно и откровенно
не  разговаривал,  все  дела,  дела, гости, дети...  Редко вот так  остаться
вдвоем выпадает время.
     Наверное, Миассар  тоже  нравится  сегодняшнее  чаепитие, и  она  легко
соглашается. Пулат относит самовар на место и неумело пытается помочь жене.
     -- Помощник, -- ласково укоряет жена, отстраняя его от дел.
     Дожидаясь, пока вновь закипит самовар, Пулат вдруг спрашивает:
     -- А как ты относишься к гласности, перестройке?
     -- А вам действительно  интересно,  что я ду­маю? --  отвечает вопросом
несколько настороженно Миассар -- муж сегодня удивляет ее.
     --  Да,  я  только   сейчас  понял,  что  со  мною  мало  кто  искренне
разговаривает.
     Миассар  отходит  в  тень чинары,  словно пряча  взволнованное  лицо от
лунного света, и отвечает:
     -- Вот в  прошлом году в сентябре  говорили, что в нашем районе никакой
перестройки  нет,  --  загадочно  сообщает   она  и   делает  паузу,  словно
раз­думывая, сказать или не сказать.
     -- Почему? -- торопливо спросил Пулат, чуть не обжегшись горячим чаем.
     -- А  потому, что наша  районная швейная фаб­рика затоварилась школьной
формой, все магазины ею оказались забиты. Да и кто ее возьмет в жарком краю:
пошито из фланельного сукна, тройкой,  да по  цене,  невиданной  для детской
одежды, -- ведь у нас в каждом доме пять-шесть учеников...
     -- При чем тут перестройка? -- нетерпеливо пе­ребивает Махмудов жену.
     --  А при том, -- спокойно продолжает  Миассар, -- что директор фабрики
прямиком к вам -- и на ко­лени, мол, выручайте, и дал совет, как спасти его.
Вы  тут  же  вызвали  заведующего  районо  и  отдали  строжайший  приказ:  с
завтрашнего  дня  ни одного ученика  без  формы в школу  не пускать!  Неделю
лихорадило район, нигде толком не учились. Ваш горе-директор  добился своего
-- сбыл негодную про­дукцию, обобрал весь район. И потащились по жаре бедные
дети  в  суконных  тройках  в  школу.  А  вы  спрашиваете,  при   чем  здесь
перестройка, -- при том, товарищ Махмудов, при том.
     Пулат краснеет, припоминая  события прошлой  осени,  но  тут  же то  ли
спрашивает, то ли оправдывается:
     -- А что я должен был делать? Фабрика который месяц  без денег, в долгу
как в шелку, людям нечем зарплату платить.
     --  Знаете,  народ всегда  должен входить в ваше положение, когда же вы
войдете в его? Зарплата-то у него не резиновая. Если продолжать пользоваться
такими методами, фабрика  скоро  начнет  шить  школьную форму из  залежалого
бархата или парчи. Власть у вас в руках, заставите купить.
     --  Да,  промашка  вышла,  -- соглашается  Пулат,  -- завтра  заеду  на
фабрику, посмотрю, что они к но­вому школьному году готовят.
     Ночь.  Тишина.  Погасили огни за дальними  и  ближними  дувалами,  даже
шумное подворье соседа Халтаева отошло ко сну.
     --  Как  хорошо, что никто  нам сегодня не  ме­шает, -- говорит Миассар
будто самой себе, -- только войдете в дом, то дежурный из райкома примчится,
то депешу  срочную несут, только за стол -- ваш дру­жок Халтаев тут как тут,
словно прописанный за нашим дастарханом, точно  через дувал подгляды­вает...
Я  уже  ваш  голос  забывать  стала.  В первый раз  за  столько лет  всласть
поговорила.
     -- Ты права, Миассар,  мы что-то пропустили в своей жизни. Извини, я не
то чтобы  недооценивал тебя, просто так все  суматошно  складыва­ется, домой
словно в  гостиницу переночевать при­хожу, да и тут  наедине побыть не дают,
чуть ли не в постель лезут. Еще при Зухре дом в филиал райкома  превратился:
ночь, полночь -- прут по ста­рой памяти. Будто я не живой человек и не нужно
мне отдохнуть, побыть с семьей, детьми. Я по­стараюсь что-то изменить, чтобы
нам  чаще вы­падали  такие  вечера,  как сегодня,  --  говорит взвол­нованно
Махмудов жене.
     --  Спасибо. Как замечательно... вечера  с  детьми... всей семьей... --
мечтательно, нараспев, как песню, произносит Миассар.
     --  Знаешь, -- улыбается  Пулат  -- к нему  вновь возвращается  хорошее
настроение,  -- оказывается, в собственном доме можно узнать гораздо больше,
чем  на  конференциях,  пленумах  и  прочих  гово­рильнях. А что  думают  об
индивидуальной трудовой  деятельности?  --  спрашивает он с интересом.  -- В
рай­коме очень озабочены:  не пошла  на "ура", как наде­ялись. Казалось  бы,
все  предпосылки есть: тьма свободных,  не  занятых в производстве рук, и по
данным банка денег  у людей на сберкнижках немало, и народ  восточный всегда
отличался  предприимчи­востью,  а  не  спешат  граждане  в   райисполком  за
разрешением.
     Очень  волнует  Пулата  ответ жены, хотя  он и сам уже  знает кое-какие
слабые стороны долгождан­ного, вымученного закона.
     Миассар  чуть  задумывается,  словно  взвешивая тяжесть своих  слов,  и
говорит:
     -- Вот  вы спросили об индивидуальной трудовой деятельности и наверняка
думаете:   облагодетельст­вовали   сограждан   высокой  милостью?   А  стоит
за­думаться, что разрешили, что  позволили?  Трудовую деятельность! Отбросим
слово  "индивидуальную".  Спина  одинаково болит и  на  индивидуальной  и на
коллективной  работе. Скажу честно,  я  не сама  дошла  до  такого  анализа.
Думаете, кто  подсказал? Плотник наш, Юлдаш-ака, из Дома культуры, в прошлом
году он поправлял забор у нас, вы его видели. Я хотела  обрадовать,  думала,
он  газет не читает. Так  он  огорошил  меня своим ответом, говорит:  я что,
должен спасибо  сказать за то,  что мне  после  тяжелой работы еще  на  дому
работать разрешили и я за эту милость платить должен еще?
     Я сначала подумала:  может, обижен чем человек или недопонимает  чего в
силу  своей  малограмот­ности. Тогда решила узнать мнение других. Спра­шиваю
вашего шофера: скажи, Усман, наверное, об­радовались новому закону владельцы
"Жигулей"?  А Усман отвечает: Миассар-апа, если честно  и без передачи шефу,
то есть вам, особенного энтузиазма он не вызвал, и пояснил почему.
     Десять тысяч  платит  человек  безропотно  за "Жи­гули",  себестоимость
которых вряд  ли  более  тысячи рублей,  из своего  кармана  выкладывает  за
бензин, качество которого ниже  всякой критики. Сорок ко­пеек за  литр! Один
из самых дорогих в  мире --  сейчас,  слава  Богу, то  тут, то  там мелькают
цифры, да и люди по всему свету разъезжают, и ни для кого не секрет, сколько
стоит бензин в  США  или  Германии.  Работая после основного  трудового дня,
изнашивая и подвергая риску аварии дорогую ма­шину, он должен еще и делиться
личным  заработком  с государством? За что?  Ведь государство  уже полу­чило
свои баснословные  прибыли  и за машину,  и за бензин. Одну овцу  дважды  не
стригут -- так го­ворят у нас в народе.
     После двух таких оценок, назовем их крайне  субъективными, я  подумала:
может,  современные  мужчины  слишком  практичными   стали,  и   пошла  я  к
Зулейхе-апа, что спокон веку печет в нашей махалле лепешки.
     Спрашиваю: Зулейха-апа, вы рады, что наконец-то  разрешили печь лепешки
на продажу, а то ее частенько участковый донимал, мол,  незаконным промыслом
занимается. Хлеб-то печь -- незаконный промысел!
     Она  и отвечает: а чему я, милая, радоваться должна? Если раньше давала
участковому  пятерку-десятку,  когда его  начальство  особенно  донимало, то
теперь обязана заплатить за патент сразу шесть­сот рублей! Помилуйте, за что
такие деньги? Так ведь недолго и  за то, что дышим, налог наложить. Они что,
научили меня  пекарному делу,  тандыр  мне поставили,  муку достают, дровами
обеспечива­ют?  Шестьсот  рублей,  милая, это  пять  тысяч ле­пешек; их ведь
испечь надо,  пять тысяч  раз  старой  головой в  горячий  тандыр  сунуться,
продать и го­товую денежку отнести в райисполком, и отнести не  тогда, когда
наторгуешь, а сразу, не приступая к делу. А если я заплачу да на другой день
заболею, мука пропадет, дров не добуду, кто мне деньги вернет?
     Почему  я лепешки пеку? Потому что другого дела не знаю, да и  пенсия у
меня тридцать два рубля, а  мужа и сына война забрала. Как, скажите,  мне на
такие  деньги  прожить?  Дело  мое  нужное  людям,  на  казенный  хлеб жалко
смотреть, и где только глаза у государственных чиновников! Вместо того чтобы
от бабки патент требовать, хлебозаводом бы занялись.
     Кстати, как  только районный общепит  потерял клиентов  из-за семейного
кооператива Ганиевых, его руководство, точно так же, как и директор швей­ной
фабрики, побежало к вам: спасите, план горит, никого на отвратительные обеды
не  заманишь.  Не  знаю,  что уж они вам  наговорили,  но Ганиевы,  устав от
проверяющих, свернули дело. А жаль, вкус­но  готовили -- я однажды обедала у
них.
     Миассар, не забывая обязанности хозяйки, воз­вращает самовар на айван и
продолжает -- тема ее тоже волнует:
     --  А в  райисполкоме с  оформлением  разрешения  сплошная волокита, от
многих слышала,  всякую охо­ту  заниматься  делом отобьют.  Каким важным  на
глазах  Касымов  заделался,  видите  ли  --  он  разреша­ет...  По  мне,  не
разрешение надо выдавать, а  человек должен приходить  и регистрировать свое
дело.
     Пулат пытается еще  о чем-то спросить, но Ми­ассар, увлеченная беседой,
невольно опережает его:
     -- Да, чуть  не  забыла  главного.  Новый  закон  для нашей республики,
особенно для сельской ме­стности, должен трактоваться несколько иначе, шире.
Почему  он не может  стать основной деятельностью граждан, если  тут  каждый
третий не имеет работы и резкого  увеличения мест не предвидится, а при­рост
населения   продолжает  оставаться  рекордным.   Важно,  чтобы  человек  мог
использовать конститу­ционное право на  труд, а как оно  будет  реализовано,
коллективно или индивидуально, не столь сущест­венно.
     -- Все, перевожу Касымова в Дом культуры, что­бы не задирал нос, а тебя
--  в райисполком. При  твоем  попустительстве весь район  займется  частным
предпринимательством, -- смеется Махмудов.
     -- Не  займется,  к  сожалению, -- не  в  тон  мужу  серьезно  отвечает
Миассар,  --   еще   много  желающих   за   безделье  получать   зарплату  в
государственном  секторе,  таких и  тысячерублевым  заработком рабо­тать  не
заставишь, они-то и  считают  чужие  доходы. --  И шутя  добавляет: -- Сразу
скажут: Махмудов учуял доходное место и жену  пристроил. А Касымов первый на
тебя анонимку направит куда следует...
     И оба от  души смеются, в тишине ночи  смех слышен далеко  за  высокими
дувалами.
     -- Ну,  еще  какие  вопросы  волнуют  секретаря райкома? --  спрашивает
ободренная неожиданным вниманием мужа Миассар.
     -- Какие могут быть вопросы: о чем ни спрошу -- всем недовольны, просто
обидно...
     -- Как -- недовольны?  Чем  недовольны?  Кто  не­доволен?  -- удивленно
переспрашивает Миассар.
     Теперь уже черед удивляться Пулату.
     -- Народ, видимо, и недоволен, -- отвечает он не­уверенно.
     -- Вот что  значит старое мышление, -- смеется Миассар, протягивая мужу
полотенце. Пулат выти­рает взмокший лоб. -- Слушали, слушали,  а так ни­чего
и  не поняли, -- терпеливо разъясняет  Миассар. -- Доволен  народ,  и прежде
всего гласностью  и пере­стройкой.  Только  вы зря по привычке ждете горячих
писем  одобрения  от  трудящихся,  бурных   аплодис­ментов.  Реакция   людей
норм